Читать книгу Эдгар Аллан По и Перуанское Сокровище - Карен Ли Стрит - Страница 4

Пятница, 19 января 1844 г.

Мир превратился в собственный призрак. Все краски уступили место белизне, вокруг царил зловещий, жутковатый покой. Деревья так и сверкали в лучах восходящего солнца: за ночь, во время снега с дождем, их ветви покрылись льдом; река тянулась вдаль блестящей шелковой лентой, небрежно брошенной поверх пушистого плаща снегов. Казалось, воды реки тверды, как и окружавшие их земли, но я старательно держался берега, следуя памяти о ныне незримой, неразличимой тропке, которой ходил каждый день. В месяцы более теплые я, по давнему обыкновению, поднимался рано и купался в Скулкилле, а если для купания было слишком холодно, прогуливался вдоль берега, дабы красоты природы придали новых сил духу и телу. Вот и сегодня я следовал привычным путем, глубокий снег заглушал шаги, на поверхности льда буйно плясали отблески солнца, и в этом хрустальном мире, среди этой неземной красоты, не было ни одной живой души, кроме меня.

– Ки-и-рах!

Неумолимую тишину прорезал пронзительный крик – пожалуй, то был крик ястреба или какого-то иного воздушного хищника. Я запрокинул голову и оглядел небо, но не увидел ничего. Вдруг кусочек небес спорхнул вниз, пронесся надо мною и приземлился на обледенелую ветку дуба.

– Ки-и-рах! – крикнула голосом ястреба пересмешница-сойка, задиристо приплясывая на ветке.

– Ки-и-рах! – точно в ответ на вызов, откликнулись с неба.

Растопырив когти, к огромному дубу, где устроилась сойка, пронесся через реку красноплечий канюк. Очевидно, совершенно не рассчитав нападения, он врезался в верхние ветви, в самую крону дуба, много выше обманщицы. Но нет, глаз канюка оказался куда острей моего: его появление спугнуло крупную птицу, которой я и не заметил, – столь превосходно она слилась с корой дерева. Покинув укрытие, виргинский филин мерно, неторопливо заработал крыльями и взмыл в утреннее небо. Канюк, яростно хлопая крыльями, рванулся в погоню и в следующий же миг настиг филина. Острые когти хищника впились в добычу, в воздухе закружились вырванные перья и пух. Филин развернулся и тоже нанес удар, вцепившись когтями в рыжеватое брюхо канюка. Не разжимая хватки, терзая друг дружку клювами, хищники полетели вниз и клубком рухнули в снег. Под ударами крыльев смерчем взметнулись вверх снежные хлопья, девственная белизна окрасилась алыми брызгами, воздух задрожал от режущих уши криков. Надеясь вспугнуть противников и тем принудить обоих к временному перемирию, я поспешно принялся лепить снежок, но прежде, чем мне выпала возможность вмешаться в дела природы, пернатые бойцы вскочили, вместе, точно некие древние демоны из глубин преисподней, взмыли в небо, и тут же разделились – один устремился на север, другой же полетел на юг.

– Ки-и-рах!

В последний раз передразнив канюка, голубая сойка тоже спорхнула с ветки, медленно, как ни в чем не бывало, пересекла Скулкилл и скрылась, я же остался дрожать на берегу. Снежок в руках леденил пальцы, кровавое зрелище наполнило душу тревогой.

Первой, кого я увидел, приближаясь к нашему кирпичному домику на Седьмой Северной, оказалась моя теща, деловито счищавшая лед с дорожки, ведущей к крыльцу. Она постоянно пребывала в движении, без устали работала по дому и твердо отвергала все предложения помощи и уговоры отдохнуть, неизменно отвечая: «Трудолюбие угодно Господу» либо «Усердие – само себе награда». Безделье «Мадди», как называли ее мы с женой, вовсе не радовало, и со временем мы привыкли не возражать, но ценить тот факт, что, благодаря теще, наша жизнь становится куда удобнее. Невзирая на все старания, я все еще не мог зарабатывать редактурой и продажей собственных стихов да рассказов достаточно, чтоб содержать семью на тот манер, на который хотел бы – вернее, на тот, коего они заслуживали, и трудолюбивой, житейски практичной теще был бесконечно благодарен. Сколь часто она спасала нас от впадения в нужду, беря на дом шитье и стирку, собирая съедобные растения, дабы дополнить ими наш рацион, и упорно торгуясь на рынке!

– Прекрасно, не правда ли? – заметил я, указывая на толстый ледяной покров, искрившийся на ветвях деревьев, на крыше дома и на укрытой снегом земле.

– Этим веткам, скорее всего, не выдержать, – сказала Мадди, кивнув в сторону высокого вяза, – а когда снег начнет таять, мы потеряем и кое-какие из деревьев поменьше.

Взглянув на тонкие деревца, изящно изогнувшиеся под тяжестью льда, я понял, что мрачные предсказания Мадди, скорее всего, верны, и несколько пал духом, однако в этот момент на порог вышла моя жена Вирджиния, моя дорогая Сисси, и на сердце снова стало легко и радостно.

– О, Эдди, какое великолепие! Совсем как в царстве фей!

Плечи жены украшала та самая пейслийская[2] шерстяная шаль, что я привез ей из Лондона, красота коей никак не могла соперничать с ее собственной. Павший на ее каштановые локоны солнечный свет заставил их заиграть глянцевитыми медными отблесками, словно бы проявив тот разноцветный глянец, что сокрыт в оперении птиц.

– Именно то же думал и я во время прогулки. Просто волшебно, не так ли?

Поспешно поднявшись на крыльцо, я заключил Сисси в объятия.

– Да ты же совсем замерз!

С этими словами она потянула меня в теплую кухню, где в печи бушевал огонь, а на плите грелись овсянка и кофе.

– Расскажи, что ты сегодня видел у реки, – сказала она, накрывая мне завтрак. – Мне так не хватает наших прогулок! Еще немного, и я с ума сойду, сидя здесь, взаперти!

– Река прекрасна – полностью замерзла, сверкает на солнце, а ветви деревьев по берегам все до единой скованы льдом. Однако, – поспешно добавил я, видя тоску в ее взгляде, – вся эта красота крайне коварна. Несмотря на башмаки, я оскальзывался и падал не менее полудюжины раз. Какой урон для моего достоинства!

– Думаю, ты преувеличиваешь, чтоб мне было не так обидно!

– Ничуть! И не грусти: весна не за горами. Уж лучше немного потерпеть, чем сломать ногу и провести взаперти, в четырех стенах, еще месяц, а то и больше.

– Я не настолько хрупка, как кажется вам с мамой. И вполне могла бы пройтись по заснеженному речному берегу без всякого вреда для себя.

– Коварен скорее не снег, а лед: его куда труднее разглядеть под ногами, а чтоб не поскользнуться – хоть кошки надевай. А между тем ты вовсе не так крепка, как утверждаешь.

Дабы лишить истину своих слов острого жала, я поцеловал жену в щеку. Сложением Сисси и впрямь обладала хрупким, но искренне сердилась, когда я либо Мадди пытались, как она выражалась, «пылинки с нее сдувать».

– А еще сегодня у реки на моих глазах разыгралось необычайное представление, – добавил я. – Просто-таки… птичья война!

Рассказ о столкновении канюка с филином Сисси слушала, точно завороженная.

– Как все это странно и чудесно! Даже не знаю, кому бы желала победы, филину или канюку. Пожалуй, все-таки филину. Совы да филины – столь загадочные, таинственные ночные создания… и как это, должно быть, волнующе – увидеть одного из них при свете дня!

– Но ведь и красноплечий канюк великолепен, – возразил я. – Такой смелый, отчаянный малый, и как элегантен: пестрые перья, желтые когти и клюв!.. И как величаво парит в облаках, в токах теплого воздуха!

– Однако виргинский филин столь же прекрасен на вид. Золотистые глаза, полосатые, будто тигриная шкура, перья, и кажется необычайно мудрым! Думаю, это из-за тех перьев над глазами, что так похожи на брови.

– Этак ты вскоре заставишь его щеголять в жилетке, с моноклем в глазу, да дымить пенковой трубкой, точно мудрого гнома из детских сказок, – улыбнулся я. – Ну, а что скажешь о плутовке-пересмешнице, о голубой сойке? Как по-твоему, каковы могли быть ее побуждения? Ведь это же она посеяла меж ними вражду.

– Самосохранение, – поразмыслив, ответила Сисси. – Сойка ведь понимала, что легко может стать завтраком и для канюка, и для филина, вот и решила стравить их друг с дружкой. Если ей повезет, ни тот ни другой, опасаясь новой встречи с заклятым врагом, не вернется туда, на берег Скулкилла, а значит, ее гнезду на том дубе больше ничто не грозит.

Объяснение жены выглядело вполне правдоподобным, и посему привело меня в великолепное расположение духа. Утренние впечатления были настолько странны и ярки, что я едва не принял происшедшее за дурное знамение, каким-то непостижимым образом связанное с ужасающей посылкой, оставленной кем-то на нашем парадном крыльце неделю тому назад.

Между тем Сисси слегка задрожала и плотнее закуталась в шаль.

– Идем, посидим в гостиной? Мадди затопила камин, а мне хотелось бы сыграть тебе одну вещицу.

– Разумеется, дорогая.

Стоило мне следом за Сисси пройти из кухни в гостиную, Катарина, свернувшаяся калачиком в моем кресле, подняла взгляд, выгнула спину и потянулась, но насиженного места не оставила – просто позволила мне присесть и снова свернулась калачиком, уже у меня на коленях. Дважды моргнув на меня зелеными глазами, кошка вновь погрузилась в дрему и довольно замурлыкала. Моя ладонь легла на черепаховый мех ее спинки, а пальцы Вирджинии коснулись струн, извлекая из них первые ноты.

Узнав эту народную песню, я улыбнулся, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Как же приятно было слушать голос Сисси, сопровождаемый мурлыканьем Катарины! Жена чудесно играла на фортепьяно, однако стоило ей взяться за арфу – и душа моя неизменно воспаряла к небесам.

Наслаждаясь стихами, я принялся безмолвно, не нарушая красоты голоса Сисси собственным, подпевать жене. Едва песня завершилась, рядом захлопали в ладоши. Открыв глаза, я увидел в соседнем кресле тещу. Целиком сосредоточившись на пении Сисси, я даже не заметил ни ее прихода, ни появления на столе, совсем рядом со мной, конверта и пары свертков в коричневой оберточной бумаге.

– А ты уж думал, мы обо всем позабыли, – со смехом воскликнула Сисси. – Мама не верила, что ты поддашься на нашу хитрость, но, судя по твоему взгляду, сюрприз удался.

– В самом деле, любовь моя. И ваша жестокость радует меня не меньше, чем вас самих.

Признаться, я сам запамятовал о собственном дне рождения, но, дабы не портить их розыгрыша, ни словом о сем не заикнулся. Жена (ведь ей-то всего двадцать один) от души радовалась всем этим годовщинам рождения и прочим праздникам, находя в них лишь повод порадовать любимых, но я в свои тридцать пять только тревожился обо всем том, чего еще не достиг.

– Попробуешь угадать, что внутри? Или снова оставишь нас в тревоге, вцепившись в какой-нибудь новый рассказ, будто пес в мозговую кость?

– Конечно, я уже пытаюсь! Применяя к сему все известные мне принципы аналитического мышления.

– И… ваш вердикт, сэр? – осведомилась жена.

Изображая предельную сосредоточенность, я впился взглядом в свертки и конверт на столе.

– Полагаю, вот здесь – волшебный кошелек, в котором никогда не иссякнет золото. А здесь – неисчерпаемый кладезь идей. Но этот, последний, драгоценнее всех прочих, ибо там, внутри – сосуд вашей любви ко мне, что никогда не ослабевает, несмотря на все испытания, через которые я вас провел.

– Все верно! И как ты только догадался?

Окинув взглядом нас с Сисси, Мадди с добродушным недоумением покачала головой, как делала всякий раз, когда наши причуды брали над нами верх.

– Что ж, давайте посмотрим на эти чудесные дары!

Приняв из рук Мадди первый сверток, я развернул бумагу. Внутри оказался шарф и пара теплых носков – то и другое связано из шерсти цвета слоновой кости.

– Великолепно, – сказал я, трижды обернув шарфом шею. – Он так длинен, что в странствиях я больше не рискую ни замерзнуть, ни заблудиться. И носки… боюсь, вам жутко надоели мои жалобы на пальцы, мерзнущие холодной зимой!

– Так и есть, – с улыбкой подтвердила жена. – И матушка взялась решить сию задачу.

Протянув мне второй сверток, она принялась с радостным нетерпением наблюдать, как я разворачиваю бумагу. Внутри оказался шейный платок черного шелка – элегантный, прекрасно сработанный, обшитый по кайме крохотными стежками, как нельзя лучше свидетельствовавшими о долготерпении швеи.

– Лучшего и вообразить невозможно, – сказал я. – Когда же ты успела сшить его, да так, что я и не заметил? Должно быть, это заняло немало времени.

– Пока ты гулял или работал за письменным столом, я бралась за шитье. Надеюсь, ты наденешь его сегодня вечером.

С этими словами жена придвинула ко мне конверт.

– Еще и зрелища? Да вы меня просто балуете!

– Это уж точно, – согласилась жена.

Вскрыв конверт, я обнаружил внутри два билета на сегодняшнее вечернее представление Театра на Уолнат-стрит.

– «Мстительный дух»? Вот уж не думал, что тебя может привлечь пьеса с подобным названием!

– О самой пьесе мне почти ничего не известно, но главную роль в ней исполняет миссис Рейнольдс, снискавшая немалую известность среди театральной публики Чарльстона, Ричмонда, а теперь и Филадельфии.

– Да, наслышан, наслышан. Интересно, ее актерское мастерство действительно под стать репутации? И стоит ли внимания сама пьеса?

– Надеюсь, ты не станешь ворчать всякий раз, как что-либо вызовет твое недовольство. Для окружающих это весьма утомительно.

– Но не настолько же, как скверная пьеса.

Прежде чем жена успела хоть что-нибудь возразить, в дверь постучали. Мадди поспешила отворить и спустя пару минут вернулась к нам в сопровождении высокого, широкоплечего джентльмена под пятьдесят. Голову его венчала густая копна волнистых седых волос, глаза блестели пронзительной синевой, а одет он был в черную сутану со скапулярием[3]. Поднявшись на ноги, я пожал ему руку.

– Отец Кин! Какая радость! Прошу, садитесь.

– Как я рада видеть вас, отец Кин, – сказала и жена. – Не пропустили ли вы сегодня утром прогулки по берегу Скулкилла? Эдди пытался убедить меня, что там очень скользко и оттого опасно.

– Боюсь, пропустил, – отвечал отец Кин, усаживаясь на софу. – А что касается гололеда, ваш муж совершенно прав. Скользко так, что хоть коньки надевай.

С этим священником я свел знакомство около года назад, вскоре после того, как мы поселились в домике на Седьмой Северной. Пути наши пересеклись на речном берегу, где отец Кин почти каждое утро наблюдал за птицами и записывал свои наблюдения. Он оказался весьма образованным монахом-августинцем, рожденным в западной Ирландии, на берегах Шаннона, а после, согласно его собственному выражению, выброшенным волнами на берег в филадельфийском порту. Будучи также орнитологом-любителем, он преподавал естествознание ученикам Академии Святого Августина. Осведомленный во множестве областей знания, никогда не пытавшийся внушить мне собственные религиозные взгляды и не отказывавшийся порой перекинуться в карты, он быстро сделался моим другом.

Достав из складок сутаны деревянную сигарную коробку, отец Кин протянул ее мне.

– Это не то, о чем вы могли подумать, – предупредил он, заметив огонек предвкушения в моих глазах и изумленную мину жены.

Стоило мне открыть коробку, и мимолетное разочарование сменилось искренним удовольствием. Внутри обнаружился пузырек чернил, склянка угольного порошку и три птичьих пера, искусно превращенных в ручки-вставочки для стальных перьев. Первое было черным, как смоль, второе – нежно-серым, третье же – бурым в мелкую белую крапинку.

– Ворон, гусь и индейка? – догадался я, внимательно осмотрев их.

– Совершенно верно. И все найдены у реки. Истинный дар от наших крылатых соседей.

Мадди склонилась к коробке, чтоб разглядеть перья поближе.

– Очень красиво. Вы сделали их сами?

– Да, – подтвердил отец Кин. – Крайне полезное хобби.

Жена поднесла индюшачье перо ближе к свету и залюбовалась его пестротой.

– Великолепно! Разумеется, для мужа это прекрасный подарок.

– Еще какой! – согласился я. – Просто драгоценный, и пользоваться им я буду часто: ведь это, несомненно, придаст моей работе оттенок загадки, инакости. От всей души благодарю вас, сэр!

– Не стоит благодарности. Надеюсь, день рождения доставит вам еще немало радостей, – откликнулся отец Кин, резко поднимаясь на ноги. – Ну, а засим прошу прощения, я должен поспешить. Через полчаса у меня урок. Возможно, увидимся завтра утром, на берегу Скулкилла.

Пожав мне руку, он поклонился дамам. Мадди начала было подниматься с кресла, но отец Кин сказал:

– Прошу вас, мэм, не беспокойтесь. Провожать меня ни к чему. Всего хорошего!

С этим он и ушел – упорхнул, словно перелетная птица.