Читать книгу Фараон - Карин Эссекс - Страница 4

Цезарь увидел, как взгляд Клеопатры вспыхнул, а затем метнулся прочь. Теперь он знал, что взволновало ее. Упоминание о его командующем конницей вызвало у царицы интерес. Существует ли на земле хоть одна женщина, которая не реагировала бы на Антония подобным образом? Да, Цезарь тоже привлекал женщин, но лишь потому, что они знали о его могуществе. Если бы их с Марком Антонием обоих переодели в лохмотья и поставили рядом, Антоний и тогда мог бы соблазнить любую женщину, от прачки до царицы. Достаточно взглянуть сейчас на Клеопатру, чтобы убедиться в этом. А почему, собственно, и нет? Антоний являл собою образец физического совершенства, ниспосланного богами, дабы напоминать смертным людям, к чему им следует стремиться. Он был потрясающе красив, красив той мужественной красотой, какую можно видеть в старинных греческих статуях, только без их изнеженности. Антоний был воплощением самца, безупречным и великолепным. Некоторые поговаривали, будто Антоний благодетельствовал не только женщин, но и мужчин, но Цезарь сомневался, чтобы Антоний хоть раз вступал в любовную связь с мужчиной после того, как сам начал бриться. Хотя кто знает? Когда хватишь чашу-другую вина, одна молодая красивая задница ничем не хуже другой, и кого там волнует, какого пола владелец этой задницы? Почему римлян так бесят сексуальные взаимоотношения между мужчинами, Цезарь не знал, поскольку среди его знакомых не нашлось бы ни одного, кто не пользовался бы своими рабами-мальчишками, когда женщин недоставало или когда хотелось энергичного соития без того нудного процесса обольщения, которого неизменно требовали женщины. Почему бы римлянам не быть столь же утонченными, как греки?

Цезарю вспомнилось, каким он однажды видел Антония в Греции, во время битвы. Антоний сидел на коне. Солнце, игравшее на его голых, забрызганных кровью руках, отчетливо обрисовало огромные мускулы, когда Антоний вскинул меч. Его красиво вырезанные ноздри раздувались при каждом ударе, при каждом поверженном противнике. Он был прекраснее быка. Было холодно, и из ноздрей Антония вырывались струйки пара, когда он прорубал себе путь через вражеские ряды, словно сам Геракл, восставший против своих неприятелей. Интересно, каким он должен казаться людям, на которых обрушивал свой гнев? В тот миг время словно бы остановилось. Цезарь никогда более не испытывал подобного ощущения – как будто боги решили замедлить стремительный поток событий, чтобы показать ему подлинную красоту человеческого облика.

Антоний, пожалуй, был единственным известным Цезарю человеком, который превратил процесс убийства в прекрасное представление. Конечно же, Цезарь не собирался говорить об этом – ни самому Антонию, ни кому-либо другому. Большинство частных мыслей человека должно оставаться его интимным достоянием. Не следует позволять окружающим знать, что творится у него в голове.

Исключение можно сделать лишь для Клеопатры – с ней чрезвычайно приятно беседовать! В самом деле, разве что только с Цицероном ему было так интересно разговаривать. Но разве спор с уродливым стариком может сравниться с дискуссией, в которой твоим противником выступает потрясающе красивая молодая женщина? От Цицерона вечно воняет какими-то припарками. Его постоянно донимают всякие болячки, а больше всего – бессонница, и потому Цицерон всегда пребывает в скверном расположении духа. Клеопатра же благоухает, словно цветок. Обычно она спит, словно дитя, и просыпается полная энергии, и на лице ее написано такое нетерпение, как будто ей снились чудесные сны и ей хочется поскорее встретить день, который подарит что-нибудь столь же чудесное.

Нужно будет написать о ней любовное стихотворение. Еще одна из его тайн. Ну какой уважающий себя римский полководец станет писать стихи? И в этом римляне уступают утонченностью грекам: у тех умение тонко чувствовать и любовь к красоте никогда не умаляли мужское начало. Если бы стихотворство Цезаря выплыло на поверхность, он сделался бы чуть более уязвим. Разумеется, ему доводилось читать стихи приятелю или какой-нибудь случайной любовнице, особенно такой, которая не слишком хорошо владеет латынью. Он, конечно же, написал целый цикл стихов, посвященных Венере. И теперь задумал еще одно – для этой девушки, так напоминавшей Цезарю его прародительницу.

Не то чтобы Клеопатра была прекрасна, словно Венера. Не будь она царицей Египта, с этой ее царственной осанкой и манерами, с ее ослепительными нарядами и украшениями, Клеопатру вообще могли бы не счесть красивой. Нос у нее смахивал на клюв – обычной женщине такого бы не спустили. Но на лице царицы он почему-то вдруг начинал казаться вполне приемлемым и даже добавлял ее облику властности. Будь Клеопатра обычной красавицей, ее власть могла бы умалиться. Каким-то образом черты, которые у обычной женщины сочли бы изъяном, лишь подчеркивали гений, которым сияло лицо Клеопатры. Будь у Цезаря такая дочь, он мог бы попытаться изменить римские законы и сделать ее сенатором.

– Почему ты умолк, диктатор? – Клеопатра настороженно взглянула на Цезаря.

– Я должен написать о тебе стихотворение, – ответил он. – Ты – сама поэзия. Так мне кажется.

– Ты так говоришь потому, что устал торговаться, но при этом хочешь победить по каждому пункту. Однако я не поддамся на твою лесть.

Клеопатра одарила его лукавой улыбкой.

Цезарь подумал, что она, похоже, вздохнула спокойнее, когда разговор ушел в сторону от Антония.

– А разве ты не рада, что твоя девическая страсть к Антонию не вызывает у меня дурных чувств?

Теперь зеленые глаза Клеопатры приобрели более холодный оттенок, а улыбка исчезла с ее губ.

– Я не говорила, что питала к нему девическую страсть. Я сказала, что, когда я была юной девушкой, его красота произвела на меня глубокое впечатление. Привела почти в смятение. Я уверена, что теперь я, как женщина и как царица, буду менее восприимчива к его чарам.

– О, в этом я сомневаюсь.

Цезарь чувствовал, что Клеопатра утаивает какие-то мелочи, касающиеся Антония. Но что бы это могло быть? Когда она видела его в последний раз, ей было всего лишь четырнадцать. Не могла же она завязать роман в столь юном возрасте? Нет, Цезарь полагал, что Клеопатра, невзирая на ее страстность, вела тогда совершенно целомудренный образ жизни. Насколько он знает Антония, тот предпочел бы девственной царевне бордель с экзотическими египетскими шлюхами.

Они сидели в царской Палате приемов, построенной отцом Клеопатры и посвященной Дионису; здесь они с отцом принимали бессчетное множество иностранных послов. Именно здесь, как рассказывала Клеопатра, ее отец часто радовал гостей игрой на флейте. Она утверждала, что отец играл как истинный артист, и Цезарь задумался, что ближе к истине: истории о царе-недоумке, которые римлянин слышал в изобилии, или рассказы Клеопатры о человеке мудром и эксцентричном? Возможно, правдой было и то и другое. Ибо кто может сказать о себе, что он – всегда один и тот же человек? Вот он, Цезарь, за день успевал побывать множеством разных людей – воином, командующим, диктатором, политиком, любовником, поэтом, ученым. А римляне способны недоброжелательно относиться к любому, кого сочтут странным. Возможно, лично ему понравились бы и царь, и его музыка, но Цезарь переступил пределы традиционного римского образа мыслей.

– Как бы там ни было, Марк Антоний – мой magister equitum.

– «Хозяин лошадей»? Это кавалерийская должность?

– Нет, милая девочка, это второе лицо после диктатора. В настоящий момент он правит Римом.

– Не вернуться ли нам к нашим переговорам, диктатор? Или тебе хотелось бы еще послушать о моем прошлом, о тех временах, когда я была ребенком, а в этом зале звучала музыка моего отца? Быть может, ты предпочтешь повесть о геройских подвигах твоего командующего конницей – как он со своими людьми прошел через бесплодную пустыню, чтобы вернуть трон моему отцу?

Цезарь вздохнул и перевел взгляд на сводчатый потолок, на рисунок, изображающий божество в лесу, отдыхающее в окружении сатиров и нимф. Он знал, что Клеопатра приказала открыть Палату приемов, чтобы римлянин прочувствовал великолепие и богатство ее трона. Да, это помещение потрясало воображение; оно, несомненно, было роскошнее и прекраснее любого римского строения. Мраморные колонны, огромные мозаичные рисунки со сценами из жизни богов, золотой трон, орел Птолемеев, что сидел над головой у Клеопатры и смотрел прямо в лицо Цезарю, как будто предупреждал, чтобы тот не смел и думать причинить какой-либо вред этой великой женщине, наследнице дома Александра… Все это ошеломило бы обычного римлянина, привыкшего к латинской простоте. Но если Клеопатра воображает, будто Юлия Цезаря можно устрашить подобным буйством богатства и могущества, она недооценивает его. Однако Цезаря восхищало то, как ловко Клеопатра использует все имеющиеся у нее средства.

– Уверяю тебя, я слышал все истории о приключениях Антония: он превосходный рассказчик и никогда не разочаровывает свою публику. Не родись он великим оратором и воином, он наверняка прославился бы как актер. И с чего бы вдруг мне, дорогая Клеопатра, захотелось слушать, как ты дразнишь меня рассказами о своих чувствах к моему заместителю?

– Меня огорчает этот разговор о Марке Антонии, человеке, которого я видела всего раз в жизни, да и то недолго. Не изволишь ли ты вернуться к нашим делам?

Они проводили целые дни в Великой библиотеке; Клеопатра заставляла смотрителей доставать с высоких стеллажей свитки, которые Цезарю особенно хотелось посмотреть. Вот, например, вчера он читал разговор с Сократом, собственноручно записанный самим Ксенофонтом. Ночами же они пировали, празднуя победу.

Они спали очень мало, и Цезарь знал: хотя он и чувствует себя не хуже, чем всегда, выглядит он помятым. Сегодня утром зеркало цирюльника, сбрившего ему щетину, отразило глубокие складки, прорезавшие щеки. Клеопатра же по-прежнему сохраняла прекрасный цвет лица. Вероятно, причиной тому была молодость, а возможно – косметика. В любом случае, эта женщина заставляла его чувствовать себя живым – сильнее, чем битва, сильнее, чем сама победа. Уже много лет Цезарь не чувствовал себя настолько живым.

– Да уж изволю. Скажи, какими монетами ты намереваешься выплатить долг Рабирию? Я не желаю терять деньги на обмене – это может оказаться накладно.

– Разве золото обесценивается, диктатор? Сдается мне, римляне испытывают особую привязанность к этому металлу.

Клеопатра, как и сам Цезарь, забирала дело в свои руки, не теряя ни минуты. «Потрясающая женщина», – подумал он. От ее умения бесстрастно торговаться этих старых ворон в сенате хватил бы удар. Цезарь даже пожалел, что не может привести ее туда, чтобы преподать старым дурням урок.

– Золото подойдет.

– Это огромная сумма. Некоторые сказали бы даже – грабительская.

– Небольшая цена за то, чтобы посадить тебя на столь прекрасный золотой трон.

– Хорошо. Мой отец принял эти грабительские условия, и я буду считаться с ними. А теперь поговорим о признании законнорожденности нашего сына.

– Клеопатра, почему ты так уверена, что родится сын?

– Так мне сказали астрологи. И моя собственная интуиция, которая обычно куда надежнее всех предсказателей, вместе взятых.

– Хорошо, не будем спорить об этом. Но признать ребенка законным в Риме не получится, поскольку, как тебе прекрасно известно, я женат.

– Да, но разве в Риме так трудно получить развод?

– Дорогая, если я разведусь с женой-римлянкой, чтобы узаконить ребенка, рожденного от иностранки, это вызовет возмущение.

– Когда это тебя останавливало чужое возмущение?

Ему следовало бы запомнить, что она ни за что не отступится, если только он не пустит в ход свою власть над ней, а это все погубит. Кроме того, при упоминании о сыне Цезарь устоять не мог. Почему ни одна из женщин, на которых он был женат или с которыми делил ложе, не подарила ему сына? Быть может, постоянные трудности, сопряженные с военной жизнью, и неизбежные болезни, преследующие солдата в походах, на некоторое время сделали его бесплодным? Цезарю приходилось слыхать от своих людей, что после сильных приступов малярии они по два-три года не могли дать своим женам детей. А сколько раз он подхватывал эту болячку? Но сейчас Цезарь уже некоторое время находился достаточно далеко от болот. Быть может, это обстоятельство да еще победа над Помпеем сделали его семя более сильным.

Цезарь хотел сына. У Помпея их было двое. Прекрасные крепкие парни, с которыми ему, Цезарю, в конце концов придется поквитаться. Даже Рабирий, имевший привычку завивать волосы, и тот произвел на свет потомка мужского рода. Катон, Бибул, Габиний – у всех имелись сыновья.

Правда, действительно нередко случалось так, что великий человек производил на свет мальчика, который – возможно, назло отцу – становился повесой и неудачником. Сын Цицерона, Марк, которого знаменитый оратор недавно отослал к философам в Грецию за наставлениями и для исправления, явно имел к этому склонность. Такого никогда не произойдет с Цезарем. Возможно, только к лучшему, что он избавлен от подобной судьбы. Какой мальчишка пожелал бы себе подобного вызова – знать, что его постоянно сравнивают с Юлием Цезарем?

Некоторые утверждали, что Брут на самом деле приходится сыном ему, Цезарю, да и сама Сервилия, мать Брута, не слишком от этого отнекивалась. Особенно когда хотела что-нибудь получить от диктатора. А иногда и мрачный, вечно морализирующий Брут тоже вел себя так, словно в какой-то мере считал себя сыном Цезаря.

Обычно это случалось, когда он, как и его мать, искал какой-то милости.

С самого рождения Брута Цезарь частенько вглядывался в лицо мальчишки, выискивая характерные черты, свойственные роду Юлиев, но не находил их. Во всяком случае, ничего такого, что могло бы развеять сомнения.

Почему боги так наказали Цезаря, своего любимца? Быть может, они приберегли эту награду, чтобы вручить ее под конец жизни – сына из дома Александра Великого, наследника, рожденного этой чудесной женщиной. Разве может Цезарь не чтить дар, полученный от самих богов?

– Прежде чем мы перейдем к вопросу о нашем сыне, нам лучше бы разобраться с другими, менее значительными деталями наших переговоров. Например, мне интересно, кто будет платить войскам, трем легионам, которые я оставлю здесь, когда вернусь в Рим.

– Ты защищаешь меня? Или ты защищаешь от меня интересы Рима?

– Конечно же, твои интересы – это интересы Рима. Я не для того столько возился с упрочением твоего престола, чтобы однажды ночью тебе перерезали твою прекрасную шейку.

– Я могла бы пообещать, что буду платить им, но для этого потребуется изъять из казны огромную сумму. Боюсь, такое окажется Египту не под силу.

– Тогда мне придется забрать легионы с собой.

– Тогда мне придется отозвать мою армию с Синая и ввести ее в город.

Она что, угрожает ему?

– Я не разрешаю. Вдруг ты не сумеешь совладать со своей армией, как твой брат не справился со своей? Нет, я думаю, это делать не следует. Египетская армия, похоже, себе на уме.

– И чего, по-твоему, моя армия может сделать такого, чего мне стоило бы опасаться?

– Например, выступить против тебя по подстрекательству первого же евнуха, который толкнет перед ними речь. Говорю тебе: я собираюсь наведаться сюда через год, когда буду возвращаться из Парфии. Эти дикари будут представлять угрозу для нас до тех пор, пока я сам с ними не разберусь. К этому моменту ворота должны быть открыты и дорога свободна. Я уже провел здесь одну войну. И не намерен вести вторую.

– Тогда это определенно в твоих интересах – оставить эти легионы в Александрии, вне зависимости от моих желаний. Я предлагаю тебе самому изыскать способ платить им и кормить их. А также призвать их к порядку. Мне не нужна еще одна банда насильников и воров наподобие той, которую оставили здесь Антоний и Габиний.

– То были наемники. А это солдаты Цезаря. Неужели ты думаешь, что они выйдут из повиновения мне, пусть даже в мое отсутствие?

Клеопатра посмотрела на него, словно ребенок, которому наскучила игра.

– Почему ты не присоединишь Египет к Римскому государству? Явно не только ради теплых чувств к своей любовнице. Это из-за того, о чем Катон говорил моему отцу? Что не найдется римлянина достаточно честного, чтобы его можно было посадить здесь проконсулом?

Как приятно было бы сказать Клеопатре, что исключительно ради нее самой он сохраняет ее стране независимость. Как великодушно он бы выглядел!

Она продолжала:

– В противном случае, диктатор, я просто не могу себе представить, в чем кроется разгадка.

Но ведь она никогда ему не поверит! И Цезарь сказал ей правду:

– Всякий, кого сюда пришлют, не только будет норовить набить свои карманы твоими сокровищами. Он постарается воспользоваться местонахождением Египта, чтобы взять под контроль земли, расположенные восточнее. Такого человека станут страшиться, а затем и подчинятся ему.

Клеопатра подалась вперед, оказавшись на одной линии с орлом, и лицо ее приобрело такое же хищное выражение. У Цезаря возникло ощущение, будто оба они готовы ринуться на него.

– Тогда ты стань этим человеком! Разве этот план не кажется тебе мудрым? Будь моим царем, набей собственные карманы моими сокровищами, и вместе мы подчиним восточные земли. Никто не сможет противостоять нам.

Цезарь, конечно же, думал об этом, он грезил, снова и снова прокручивая в голове эту идею, когда ночами лежал рядом с Клеопатрой. Превосходная идея. Да, нетрадиционная. Небывалая. Совершенно не вяжущаяся с римскими представлениями об управлении. Впрочем, нетрадиционность не остановила бы Цезаря.

Но провернуть такое дело будет значительно легче, если сперва он подчинит парфян, если он завоюет этих длинноволосых конных лучников, уже столько поколений досаждающих Риму. Рим никогда не примет царя, и Цезаря никогда не примут как царя в Риме. Но Рим – не Египет. В Парфии, Иудее, Египте, Мидии – на всех тех землях, которыми он намеревался завладеть, – монархия будет необходима.

– И мы передадим царство нашему сыну.

– В этом нет ничего невозможного.

Клеопатра очаровательно улыбнулась:

– Конечно, в этом нет ничего невозможного. Все, к чему мы приложим соединенные усилия, не может потерпеть неудачу.

Цезарь решил было, что сейчас Клеопатра подойдет и усядется к нему на колени; ему очень нравилось, когда она так делала. Она немного пополнела, раздалась в талии. Беременность придала мягкости ее тугому телу, и эта округлость выглядела очень мило. Но вместо того чтобы приблизиться к Цезарю с лаской, Клеопатра спросила:

– Так ты им заплатишь?

– Кому?

– Твоим легионам. Разве мы сейчас не это обсуждаем?

– Хорошо, хорошо, я буду им платить, если ты согласишься их кормить, – ответил Цезарь, прогоняя мечты. Впервые за много лет ему встретился человек, способный разоружить его. – Твои амбары сейчас полны. Так что это наименьшее, что ты можешь сделать.

– Согласна.

– А когда год спустя Цезарь вернется со своими легионами, амбары откроются и для нас, я полагаю?

– Согласна. Но не задаром. Одним лишь богам ведомо, сколько прожорливых мужчин потребуется, чтобы победить Парфию.

– За небольшую цену. Меньшую, чем платят иностранные купцы.

– Да. За цену, которую платят египтяне. Я просто не хочу терять деньги. А кроме того, я хочу Кипр. Если Арсиноя не стала там правительницей, это еще не значит, что остров не должен вернуться в состав государства моих предков. Вы с Клодием составили заговор, чтобы отнять Кипр у моего дяди. И все ради того, чтобы ты мог отделаться от Катона. Ты стал причиной смерти моего дяди. Я хочу получить возмещение за это. И за утраченные доходы, которые приносил нам этот остров.

– Клеопатра, я не собираюсь выплачивать никакие доходы задним числом.

– Но ты отзовешь оттуда римского проконсула?

– Ладно, ладно.

Какая ему разница? Когда его план вступит в силу, это все так или иначе будет принадлежать ему. Ему, ей, их мальчику. Цезарь мысленно тасовал детали плана, словно элементы головоломки. Некоторых пока что недоставало, но картина начала проясняться.

– Теперь поговорим о мальчике. О царстве. О наших судьбах. Твоей, моей, его. Что заставляет тебя колебаться?

– Ты хочешь получить все и сразу, Клеопатра. Это болезнь, свойственная юности. Я потратил десять лет на то, чтобы подчинить племена галлов. О, я, конечно же, предпочел бы справиться с этим побыстрее. И тем не менее на это ушло десять лет.

– Я не могу ждать десять лет, чтобы выяснить судьбу моего сына. И у тебя в твоем возрасте может не оказаться десяти лет, чтобы решить ее.

– Раз уж мы стали говорить начистоту, то позволь тебе заметить: ты навлечешь на себя гнев Рима, если примешься давить в этом вопросе. Успокойся и доверься мне.

Конечно же, ты видишь, что египтяне не испытывают теплых чувств по отношению к Риму. Ты ведь не хочешь, чтобы твой народ ополчился на твоего сына?

– Нет, не хочу. Но это подводит меня к последней просьбе. Я согласна отложить на год вопрос о признании законности нашего сына в Риме. Но в таком случае ты должен кое-что сделать для меня.

Клеопатра знала, о чем он думает: Цезарь никому ничего не должен. Но ему хотелось баловать Клеопатру, словно ребенка, как он баловал бы Юлию и ее малыша, если бы они были живы. Почему бы ему не воспользоваться случаем и не побаловать юную женщину и нерожденное дитя? Он много трудился. Некоторые говорили, будто Цезарь делал все это лишь ради собственного удовольствия. Возможно, это было правдой. Однако же он почти ничего не требовал от других, не считая верности и готовности трудиться. Так почему бы ему не выполнить просьбу этого восхитительного создания, особенно если это поможет упрочить положение его наследника? Цезарь знал: о чем бы Клеопатра сейчас ни попросила, она попросит не для себя, а для семени великого человека, что зреет сейчас в ее теле. Такое случается с незаурядными женщинами, когда они понесут ребенка. С этого момента они навсегда перестают считать себя отдельным человеком, как прежде. Значительная часть их честолюбивых замыслов неизбежно переносится на сыновей. И Клеопатра – не исключение.

Его размышления прервал мелодичный голос Клеопатры.

– Дорогой, просто скажи «да», и все. Я желаю подарить тебе незабываемые впечатления.

Цезарь бросил кусок мяса в разинутую пасть крокодила; животное захлопнуло ее с таким пылом, что диктатор расхохотался. Клеопатра заметила, что годы словно бы стекли с его лица, когда он заулыбался. Послеполуденное солнце висело над храмом, превращая колонны из песчаника в жидкое золото и делая молодым резкое, словно вырубленное из камня лицо Цезаря. Верховный жрец лично благословил это мясо для жертвоприношения Собеку, богу-крокодилу; сейчас он тоже смотрел, как Цезарь кормит шестерых тварей в священном бассейне.

– Я верю, что они божественны, – сказал Цезарь Клеопатре. – Ты только глянь вон на того, посередине, который дерется с остальными за еду. В нем добрых четырнадцать футов длины! Мне бы следовало назначить его своим офицером.

Клеопатра перевела это жрецу. Тот ответил, что указанное животное и вправду считается особенным.

– Как великий Цезарь внушает страх и трепет своему окружению, так и его любимый крокодил властвует над себе подобными.

Клеопатра увидела, что диктатор, заслышав эту откровенную лесть, иронически улыбнулся, но постарался скрыть улыбку.

Цезарь казался значительно моложе, чем в городе; он словно бы сиял изнутри. Конечно, сейчас он не вел войну, но Клеопатра думала, что он не просто позволил себе на время забыть о хлопотах. Перемены носили более глубинный характер. Цезарь не был сейчас ни столь циничным, ни столь всеведущим, как обычно. Казалось, он искренне наслаждается Египтом: экзотической красотой этой земли, обычаями, которые должны были казаться ему странными и загадочными, и в особенности свидетельствами продажности. Он хохотал от души, когда Клеопатра объяснила ему назначение потайных туннелей в храме. В давние времена священники вещали молящимся из стен, делая вид, будто это глас богов. Они требовали для себя особенно щедрых подношений, и в тот день у них был роскошный ужин.

– Я рада, что моя страна очаровала того, кто повидал великое множество стран, – сказала Цезарю Клеопатра.

– Это правда, – отозвался он. – Но я никогда не встречал ничего, подобного Египту.

Именно об этом и думала Клеопатра – и именно затем предприняла это путешествие, – что послание следует передать, и передать напрямую, а не через третьи руки. Надлежит продемонстрировать жителям Египта союз их царицы с великим человеком и намекнуть, что именно этот союз может дать им самим и их стране.

Клеопатра не собиралась рассылать воззвания или чеканить новые монеты. Она просто пойдет к людям, как уже делала прежде, и продемонстрирует себя и свои намерения. Этот метод уже дважды доказал свою пригодность.

У Клеопатры и в мыслях не было начинать с Александрии, жители которой были настроены довольно враждебно по отношению к ней и Цезарю. Она начнет с остальной страны, а потом использует благоприятные настроения, дабы повлиять на гордых греко-египтян Александрии. И вскорости – Клеопатра в этом не сомневалась – она получит и их поддержку тоже. Как Нил несет свои воды с юга на север, так и поддержка, которую она обретет в Южном Египте, двинется вниз по течению. Клеопатра была уверена, что добьется успеха.

Их барка имела триста футов в длину; ее сопровождала целая флотилия лодок, несших легионеров Цезаря. Хотя они выиграли войну и хотя Клеопатра пользовалась широкой поддержкой коренных жителей этой земли – повсюду, за исключением греческой Александрии, – они не были уверены в том, что путешествие обойдется без сложностей. Кроме того, Клеопатра сочла неплохой идеей продемонстрировать мощь Рима, объединенную с великолепием, богатством и очарованием царицы. По настоянию Клеопатры половина судов шла под римскими знаменами, а половина – под египетскими, закрепляя тем самым союз.

Когда они прибывали в какой-нибудь город или селение, Цезарь и Клеопатра стояли на верхней палубе, рядом со статуями Афродиты и Аполлона, дабы люди могли посмотреть на них. Иногда же они являли себя зрителям на нижней палубе; эта палуба была увита зеленью и превращена в сад, и там тоже стояли два изваяния – Афродиты с младенцем Эросом и Исиды, кормящей грудью Гора. А на тот случай, если вдруг кто из зрителей еще не понял, в каком положении пребывает Клеопатра, над рулем было установлено изваяние младенца Гора, восседающего на цветке лотоса, – так, чтобы его видели те, кто будет смотреть вслед барке.

На небольшой церемонии, прошедшей в древних Фивах, Цезарь снял лавровый венок, который обычно носил на всех подобных мероприятиях, и заменил его гирляндой из цветов, как было в обычае у царей из династии Птолемеев. Египтянам это сказало именно то, что и предполагала Клеопатра: что Цезарь выказывает уважение к обычаям их страны и что он с радостью станет консортом их царицы, являющейся подданным во всем великолепии семимесячной беременности.

По утрам владыки частным образом завтракали у себя в каюте, укрывшись от палящего солнца. Разомлев от жары, они вкушали финики, манго, бананы и запивали охлажденным козьим молоком. Они читали друг другу стихи, а когда появлялось настроение – лениво, неспешно занимались любовью. По вечерам они ужинали в обеденном зале вместе с гостями – старшими офицерами Цезаря, греческими и египетскими сановниками из тех городов, мимо которых они проплывали, и талантливыми александрийцами, которых Клеопатра пригласила с собою, дабы они развлекали Цезаря.

Из них Цезарь больше всего любил беседовать с астрономом Сосигеном. Царица удалялась для сна, а Цезарь все сидел с бородатым ученым и глядел в ночное небо. По утрам он просыпался, все еще переполненный впечатлениями от разговоров о местоположении звезд, о расчете продолжительности дней, недель, месяцев и лет. Сосиген трудился над созданием более совершенного календаря, в котором не требовалось бы для урегулирования считать в конце года дополнительные дни, и Цезарь решил выделить средства на эти изыскания.

– Ты только представь себе все выгоды календаря, который соответствует истинной продолжительности года! – сказал Клеопатре Цезарь, приподнявшись на локте.

Он возлежал на прохладных белоснежных льняных простынях, а Клеопатра кормила его нарезанной дольками папайей. Она думала о дочери Цезаря, Юлии, и о том, что та часто вот так вот кормила Помпея с рук, и о том, каким отвратительным это казалось Клеопатре – тогда, в ранней юности, когда в ней еще не проснулась женская страстность. Теперь она сожалела о том, что была резка в своих суждениях о дочери Цезаря, которая, наверное, была так же влюблена в Помпея, намного превосходившего ее годами, как Клеопатра – в Цезаря.

Цезарь смотрел на проплывающие мимо пейзажи; это занятие никогда ему не надоедало. На одном берегу реки – новые всходы пшеницы, на другом – песок, целое море песка. Монотонность зелени нарушали хижины из кирпича-сырца, крытые соломой. Берега заросли молодым сахарным тростником и прочей растительностью, перемежаемой побегами бамбука и купами пальм. На плодородной земле лениво паслось небольшое стадо, не обращая внимания на клонящееся к закату солнце. Днем сильный сухой ветер лишь усугублял жару: казалось, будто он припечатывает ее к коже, словно в наказание. Но Цезаря это не волновало.

– Жара лучше, чем холод, – сказал он. – Тот, кто хоть раз зимовал в альпийских снегах, да еще сам добывал себе там пропитание, вряд ли когда-нибудь станет жаловаться на жару.

Из Луксора они поплыли в Эдфу, известное как место убийства, где Гор – бог-сокол, сын Осириса, бога богов – убил Сета, чтобы отомстить за убийство своего отца. Там же он разрезал своего злокозненного дядю на шестнадцать частей.

– Безжалостный, – только и сказал по этому поводу Цезарь.

Они остановились в храме Гора в Эдфу; Клеопатра была особенно дружна с жрецами этого храма, и когда ей попытались преподнести огромный сосуд со знаменитыми нежнейшими жасминовыми духами, изготовленными храмовыми работниками для супруги Цезаря, Клеопатра настояла на своем и заплатила за них.

Цезарю понравилась черная гранитная статуя Гора, у которой один глаз был сделан в виде солнца, а второй – в виде полумесяца.

– Бог всегда спит с открытым глазом, – сказал жрец, и Цезарь заявил в ответ, что прекрасно его понимает: он, дескать, тоже вынужден был обзавестись такой же привычкой.

В конце их визита верховный жрец остановился на возвышении у храма, с которого он традиционно произносил свои предсказания. Мерцая серебристыми одеяниями в лучах заходящего солнца, жрец провозгласил, что ребенок, рожденный от римского военачальника и царицы Египта, станет великим человеком. Человеком, который объединит старое и священное – Египет – с новым и могущественным – с Римом. А затем напомнил своим слушателям, что могущество священного всегда выше могущества военного.

– Это он на тот случай, если я вдруг не в курсе, – прошептал Цезарь царице.

В завершение жрец вознес молитву богам о мире между народами, «дабы сапоги чужеземных солдат не вытаптывали урожай, дарованный народу Египта Божеством». Услышав такое, Цезарь едва не расхохотался во всеуслышание.

Когда они поплыли из Эдфу на юг, зелень на восточном берегу Нила уступила место пустыне. Жара усилилась. Горы врезались в пустыню, словно когти зверя. Клеопатра хотела забраться на самый юг, чтобы показать Цезарю крайние пределы своей страны. Она и сама никогда еще не бывала так далеко, почти рядом с границами Нубии, где обитали темнокожие люди; ее отец очень любил их музыку. Царица Египта хотела показать Цезарю двойной храм в Ком-Омбо, возведенный ее предками в честь Гора Старшего и Собека, бога-крокодила. Отец Клеопатры восхищался этим храмом и внес немалый вклад в его украшение, возведя для него огромные врата, ведущие во внутренний двор.

Колонны высились во внутреннем дворе, подобно древним каменным деревьям, – такие же высокие и торжественные, как и во всем Египте, но увенчанные изящными коринфскими капителями. Клеопатра попросила разрешения взглянуть на хранящиеся там дары ее отца, те, которыми он гордился больше всего.

Они с Цезарем прошли по сдвоенным коридорам и очутились в огромном зале. На потолке раскинули крылья могучие хищные птицы, нарисованные яркими красками. На одной из стен был изображен царь Птолемей Авлет, преподносящий дары Собеку, богу с телом человека и головой крокодила; на другой Гор производил над царем обряд очищения. Но величественнее всего смотрелась та стена, где царь был нарисован в окружении египетских божеств: Собека, богини-львицы Сехмет, Гора, Исиды и Тота, бога мудрости и письменности, которого изображали с головой ибиса.

– Эти портреты похожи на твоего отца? – поинтересовался Цезарь.

– Быть может, на того, каким он был в молодости, пока он еще не располнел, как в пожилые годы, – насмешливо отозвалась Клеопатра. – Но я подозреваю, что в те дни, когда рисовались эти картины, он уже был лет на сорок старше и фунтов на сто тяжелее.

– А чем старший Гор отличается от младшего? – спросил Цезарь.

– Старший – сокол, бог целителей. К нему приходит множество верующих в поисках исцеления от болезней. А младший Гор – сын Исиды и Осириса. Но на самом деле это один и тот же бог. Возможно, нужно быть греком или египтянином, чтобы разобраться в подобных сложностях.

За прошедшие дни они часто вместе смеялись над пренебрежением, которое внушал Клеопатре римский рационализм.

– В таком случае я просто закрою глаза на эту путаницу, – сказал Цезарь. – Ради твоего отца и той красоты, которую он создал. Здесь обитает дух двух великих цивилизаций.

– Именно потому мой отец сумел вновь заручиться поддержкой своего народа, – объяснила Клеопатра. – Отец всегда говорил, что боги добры к тем, кто чтит их, а люди уважают тех, кто чтит их богов. Отец был прав. И именно так я и поступлю, как только снова окажусь в Александрии. Когда ты вернешься ко мне, то поразишься тому, что я возведу в твою честь.

– Ты слишком умна для столь юной девушки, – сказал Цезарь.

– Я позволяю тебе относиться ко мне покровительственно лишь потому, что ты величайший человек на свете, – прошептала Клеопатра, поднялась на цыпочки и прижалась губами к его щеке. А потом вспыхнула, усомнившись: стоит ли выказывать такие теплые чувства по отношению к чужеземцу здесь, в сдержанной и торжественной атмосфере храма?

– Если твое величество будет купаться в ослином молоке, то никогда не постареет и не утратит красоты.

Голос супруги жреца из одного храма, расположенного в окрестностях Асуана, звучал серьезно и искренне.

– Это твой собственный секрет вечной красоты? – спросила царица; она попыталась найти хоть одну морщину у этой женщины, годящейся ей в бабушки, и не преуспела. Темные брови изгибались над глазами, словно полумесяцы в полуночном небе, а губы женщины по-прежнему оставались яркими и сочными.

– О да, Матерь Египет. Я приготовлю для тебя большой кувшин с молоком, чтобы ты взяла его с собой в свой дворец, на север. Я уверена, что там, у вас, ослы пасутся не на таких тучных пастбищах, как здесь.

«Матерь Египет». Клеопатру никогда прежде не величали так, но ей понравилось, как это звучит. Этот титул неразрывно связывал ее со всей страной, с ее землей и народом. Она готова стать матерью для Египта, заботиться о нем и кормить его, вместе с их всеобщим благодетелем, Нилом.

– Я буду чрезвычайно признательна тебе, – сказала Клеопатра и отпустила жену жреца.

Повсюду, где они ни проплывали, Клеопатра приглашала местных знатных дам навестить ее после обеда, для дружеских бесед за прохладительными напитками, проходивших на палубе, превращенной в сад. Но сейчас царица устала от всех разговоров и вернулась к себе в каюту. Цезарь был там; он расхаживал по комнате, словно запертый в клетку дикий кот, без цели и смысла.

Цезаря терзало настоятельное стремление вернуться в Александрию. Не далее как сегодня утром он потребовал, чтобы они как можно быстрее плыли обратно. Он получил тревожное сообщение о событиях в Риме. Неблагоприятная погода на несколько месяцев прервала все сообщения морем, и вот теперь на коленях у Цезаря лежала груда запоздалых писем с катастрофическими вестями; их прислали из Александрии с быстроходным судном, легко нагнавшим их прогулочную барку. Прошлой ночью Цезарь метался по каюте, вместо того чтобы сидеть на палубе и беседовать, по своему обыкновению, с Сосигеном о звездах.

Сегодня же диктатор пребывал в прескверном расположении духа. Его снова настиг привычный цинизм, и Цезаря более не радовали ни Клеопатра, ни все удовольствия, которыми она обставила их путешествие. Еда отсылалась обратно нетронутой – Цезарь лишь выпил немного вина, чтобы успокоить нервы. На его лице вновь прорезались морщины. Цезарь выглядел худым и напряженным.

– Смею надеяться, я все же узнаю, что вызвало этот внезапный ужас.

Клеопатра не могла больше выносить столь жуткого преображения. Цезарь не выпускал депеши из рук и не делился с нею их содержимым. Клеопатре хотелось знать, нет ли среди них писем от его жены, Кальпурнии, дочери его друга Пизона. А может, сам Пизон услышал о романе между Цезарем и царицей и написал ему суровое послание?

– Я слишком надолго задержался в твоем обществе, госпожа, и мои враги воспользовались этим.

– Но со времени последнего проигранного сражения прошло всего десять дней, – попыталась возразить Клеопатра.

Как он смеет?! Почему он дозволяет миру мешать их удовольствиям? И особенно сейчас, когда Клеопатра чувствовала себя живой, как никогда.

Она не понимала, почему женщины во время беременности стремятся к уединенному образу жизни и ведут себя так, словно больны какой-то загадочной болезнью. У Клеопатры было такое ощущение, словно ребенок внутри ее лишь придает ей сил. Как будто она теперь сделалась больше себя самой – объединенная сила двух существ в одном теле. Она чувствовала себя энергичной, сильной и непобедимой. Когда женщины, прислуживавшие Клеопатре, советовали ей не перенапрягаться, Клеопатра приписывала это их собственной слабости, а не своему состоянию. Быть может, она, в конце концов, не обычная женщина.

И все же Клеопатре отчаянно хотелось, чтобы рядом с ней находилась подруга, которая бы понимала ее, которая смотрела бы в лицо беременности с тем же бесстрашием, что и она сама. Клеопатра скучала по Мохаме. Несомненно, девушка из пустыни во время вынашивания ребенка была бы такой же энергичной, как сама Клеопатра. Они были бы как две амазонки, носящие детей-воителей для мира, что ожидает их величия.

Но очевидно, на отца ребенка беременность подобного влияния не оказывает. Цезарь угрюмо посмотрел на Клеопатру.

– Последние двенадцать лет я посвятил расширению границ Рима и раздвинул их до пределов, превосходящих самые безудержные мечты самых амбициозных людей. Я набивал кошельки римлян, поставлял им рабов для хозяйства и иноземных красавиц для постели. И все же этого оказалось недостаточно.

– Что случилось, милый? Неужели ты не доверишься мне в этом? Хотя бы в этом? Я не в силах видеть тебя таким расстроенным. Я вложила в твои руки свою жизнь, свое будущее, свое сердце, и меня пугает, когда ты делаешься таким. Я начинаю бояться, что ты разлюбил меня, что Египет в конце концов наскучил тебе, что мне не хватает искусности удержать тебя здесь и потому ты уходишь.

Клеопатре не нравилось, что ее слова звучат так уязвимо, но за прошедшие недели она очень сблизилась с Цезарем. У них возникла потребность отказаться от соперничества и погрузиться в любовную идиллию. Да, ей придется много работать над собой, чтобы снова научиться скрывать нежные чувства, которые она уже привыкла выказывать по отношению к Цезарю.

– Раз уж тебе так необходимо это знать, скажу. Царь Фаранс, отвратительный сын Митридата Понтийского, обнаглел и захватил значительную часть Анатолии. Мои легионы находятся к Анатолии ближе всего, и потому я должен отправиться туда, – произнес Цезарь, словно разговаривая сам с собою. – Когда он встретится со мной, то пожалеет, что затеял все это!

– Так значит, ты так мрачен из-за необходимости воевать с ним?

– Сыновья Помпея перебрались в Африку и теперь замышляют мятеж против меня. Из Анатолии мне придется спешно двинуться в Африку, чтобы опередить их и не дать им отплыть в Италию. Я даже не думал, что они будут представлять такую угрозу. Почему они не могут просто примириться с реальным положением вещей?

– Понятно.

– Возможно, я смогу отправить своих представителей для переговоров. Но вряд ли.

Мальчишеский вид последних дней исчез бесследно. В голосе – и даже в глазах Цезаря – сквозило нетерпение.

– В Риме мои сторонники, равно как и мои противники, так глубоко залезли в долги, что уже убивают друг друга прямо на улицах. Никто не может понять, то ли Антоний пытается подавить беспорядки, то ли провоцирует их. По видимости, он заявил права на имущество Помпея, не собираясь при этом платить за него. Во всяком случае, так твердит Цицерон, старый смутьян. И кто говорит правду – неизвестно. Я должен как можно скорее вернуться в Рим, пока еще остается Рим, куда можно вернуться. Мне очень жаль. Я не хочу покидать тебя. Я… мне было хорошо здесь.

Казалось, Цезарю стоило немалых усилий произнести эти слова. Не потому, что ему трудно было выражать свои чувства, а потому, что его поразило, что он, оказывается, был полностью поглощен радостями их страсти. И все же Клеопатра знала – не из слов Цезаря, а из заботы и внимания, которые он проявлял к ней на протяжении последних недель, – что он действительно сожалеет об их разлуке.

– Все боги на твоей стороне, диктатор, а теперь даже древние боги Египта – в особенности крокодил, которого ты так щедро угощал.

Цезарь слабо улыбнулся Клеопатре и распахнул объятия.

Клеопатра припала щекой к его груди, так чтобы слышать медленный, размеренный стук сердца.

– Мы никогда не потеряем друг друга. Я уверена. Боги этого не допустят. И я не допущу.

Цезарь немного отстранился и взял Клеопатру за подбородок. Как только у человека военного могут быть такие мягкие руки?

– Уверенность юности так отличается по характеру от уверенности более зрелого возраста… Впрочем, это нетрудно объяснить. Одна основывается на расчете, построенном на опыте, а другая – на стремлении и надежде.

– И кто скажет, что из этого сильнее и правильнее?

– Нет, я верю тебе, Клеопатра. Я верю, что мы неразрывно связаны.