Читать книгу Различные миры моей души - Карина Василь - Страница 3

Ещё один день клонился к концу. Скучный, глупый, никчёмный день. Собственно, префекту можно было и не просыпаться, не вставать с ложа, не омывать лицо душистой водой, не смазывать руки и волосы благовониями. Сегодня всё было так же, как всегда. Снова холодное утро, жаркое солнце днём с удушающим воздухом и смердящая прохлада вечером. Эти иудеи, боги знают почему, предпочитают выбрасывать содержимое ночных сосудов, да и просто домашнюю грязь прямо на улицы. Как было хорошо в Риме! Пилат Понтийский расположился на мраморной скамье в большом зале дворца Ирода Великого, предоставленного ему, наместнику Рима, нынешним хозяином Иудеи, взбалмошным царём Иродом, сыном великого правителя. Темнота постепенно окутывала его, отступая только перед яркими пятнами светильников, которые тихо и незаметно зажгли рабы. Подперев голову рукой, он предался полудрёме, полувоспоминаниям.

Родившийся в семье учёного-астролога, жреца одного из мелких богов Рима, потомка всадников, от неизвестной наложницы с севера, он был единственным сыном у отца, от которого рождались только дочери. Увидев такое чудо, отец решил его отдать в храм Аполлона в Дельфах. Однако, мать, рождённая свободной воинственная дочь варваров, не отдала его, заявив, что в венах сына, несмотря на греческую водицу отца, течёт и её кровь, кровь воинов. И потребовала от отца ребёнка, – о, благодаря рождению сына она могла требовать! – нанять ему лучших учителей военного дела. Она была права, его мать. Эта женщина, не знавшая жалости и слабостей, но до безумия любившая его, своего единственного сына, воспитывала его жёстко, пока он был маленький, но никогда не отказывала ему в ласке. Отец признал его родным и наследником, и отправил подросшего юнца ко двору тогдашнего кесаря. Изысканность и бесстыдство Рима устраивали жадного ко всему новому молодого человека. Гигантский водопровод и термы, поражавшие воображение, заставляли его следить не только за формами своего тела, но и за мнением окружающих. Подозрительного и взбалмошного кесаря мог вывести из себя любой пустяк, а стать объектом насмешек из-за своей нечистоплотности было самым постыдным. Ощущать себя равным скотине, рабу, было для гордого юноши невыносимым. Друзья с веселыми попойками, женщины разных оттенков кожи и характеров, вельможные дамы, сами вельможи сменяли друг друга каждый день. Интриги под крышами помпезных дворцов, тайные убийства и явные самоубийства, признания отцовства, усыновления и инцесты, обсуждаемые с навязчивыми подробностями и болезненным любопытством в казармах училищ среди юных солдат и в термах среди лукавых и хитрых горожан, возбуждало его, будило воображение. Сейчас, вспоминая всё это, жизнь кажется ему прожитой зря. Суета и бессмысленные хлопоты. Всю свою жизнь он воевал. Всадническое сословие в которое смог ввести его отец, обязывало его быть военным. Сначала командовали им, потом командовал он. За всю жизнь в походах он осчастливил не одну женщину, будь то свободная или рабыня, своими бастардами. Но лишь одной он предложил разделить супружеское ложе и свой дом. Худенькая и скромная, с кожей цвета зрелых оливок, с копной чёрных прямых волос и влажными миндалевидными глазами она принесла в его жизнь покой и радость. Своей полуулыбкой и негромким ласковым голосом она гасила нередкие вспышки ярости своего супруга, а прохладные её ладони всегда приносили облегчение его голове, которая из-за копья, пущенного в него в своё время нубийцем, временами болела так, что он готов был броситься в Тибр, чтобы прекратить мучения, или испить настой цикуты. Той цветущей весной кесарь отпустил его со службы, чтобы он мог поехать и повидаться с женой, с которой он уже не виделся больше года. Они поехали на её родину, к берегам Нила, где провели всю пьянящую весну. Потом он вернулся на службу, и летом узнал, что скоро станет отцом мальчика, его наследника. Египтяне как-то умели предсказывать пол ещё до рождения ребенка. И дочь жреца владела этими знаниями. На время родов он снова попросил кесаря отпустить его домой. Странно, но подозрительный и всюду подозревающий измену – признаться, среди интриг приближённых к его престолу у него были для этого основания – кесарь отнёсся к нему с человеческим пониманием, столь непривычным для римлян вообще и совершенно редким для кесаря в частности. Однако всё прошло не так, как надо. Сначала ребёнок не хотел появляться на свет, и Пилат боялся, что должен будет уехать, не дождавшись его. И вот, в последний день перед его отъездом, роды начались. Он слышал, как страшно кричала его жена на женской половине. Он видел, как бегали мимо слуги с озабоченными лицами, как перешёптывались в тёмном углу рабы, пытаясь угадать свою дальнейшую судьбу. Наконец, к вечеру этого утомительного дня наступило затишье. Задремавший Пилат вдруг осознал мёртвую тишину и давящий сумрак. Никто не зажигал факелов, никто не выкатил рабам бочку вина. Терзаемый беспокойством, он почти бегом кинулся к жене. В жарко натопленной комнате среди кучки непонятных амулетов и группки женщин, отворачивавших от него лица, на высоком ложе лежала его жена. Её чёрные волосы разметались вокруг головы, образуя чёрное облако, смуглые худые руки плетьми лежали вдоль тела, глаза, ещё так недавно смотревшие на него с кроткой любовью – всё говорило о том, что её жизнь ушла от него. Не веря своим глазам, он подбежал и стал трясти и звать её, пытаясь вернуть. Но она его не слышала. Вторая новость едва не убила его: ребёнок тоже был мёртв. Он так не хотел в этот мир, что умер, едва в него попав. Ощущая в себе пустоту, Пилат стоял и смотрел, не видя. Потом, резко развернувшись, он вышел. Никому ничего не сказав, он тотчас же отбыл к кесарю. Его больше ничего не интересовало в этой жизни. Всё, что он любил и ради чего считал нужным жить, покинуло его. Ему стали безразличны войны, в которых он обязан был участвовать, женщины и друзья, пытавшиеся его отвлечь, дворцовые интриги и ужасы правления кесаря. Ему стало безразличным назначение префектом на задворки Римской империи, в Иудею, благодаря помощи своего «заклятого друга» Сеяна, любимого фаворита кесаря Тиберия. Надеясь на воинский талант Пилата Понтийского, кесарь Тиберий рассчитывал привести, наконец, к повиновению и покорности неспокойный народ. Обеспокоенный ещё слухами о пришествии царя Иудейского, которые породили новые слухи о том, что правитель, царь Ирод, один из сыновей Ирода Великого, поубивал из-за этого в своё время всех младенцев в Вифлееме, где этот новоявленный царь должен был, вроде бы, родиться, кесарь хотел знать всё об этом новом царе, вне зависимости от того, хочет он править Иудеей или вообще всем Римом. Признаться, слухи об избиениях выглядели совершенно неправдоподобно – Ирод имел власть, неохотно одобренную его народом и санкционированную Римом. И никакие фанатичные притязания не могли её поколебать, пока властитель угоден империи и кесарю. Как бы ни возмущались иудеи, какие бы смуты не устраивали, но свергать ставленника Рима они пока не решались. Потому устраивать побоище, да ещё детей, у него не было причин. Однако фанатики в Иудее были готовы на всё, чтобы добиться своего, устраивая мелкие пакости, сея сплетни и разжигая нехорошие настроения на всей территории. Рим же думал иначе – решением проблем он считал силу и покорность. И покорным позволял верить в своих богов и соблюдать свои обычаи, при условии соблюдения обычаев и поклонения богам Рима. Но о своей власти Рим не позволял забыть. Ибо, если одна провинция проявит неповиновение, почуяв слабину, тут же взбунтуются и другие покорённые народы, которым римляне давно уже навязывают свои порядки и обычаи. Не видя больше разницы между Римом и Иерусалимом, Пилат Понтийский с безразличием принял новое назначение, и стал пятым префектом, то есть, фактически хозяином Иудеи наравне с её царём Иродом. Потянулась череда серых дней, в которые изредка вливались стычки с местными первосвященниками, пытавшимися отвоевать у римского суда преступников для своего собственного, бунты непокорного народа, считавшего богоизбранным себя, а римских оккупантов-язычников нечистой низшей расой. Незнакомые обычаи, незнакомые язык и лица больше не возбуждали его любопытства и жажду познаний. Понтий Пилат больше не жил. Он существовал. И никак не мог дождаться своего конца, когда его голова, наконец, взорвётся от боли, и всё поглотит тьма. Он с безразличием убрал знаки орлов и щиты с символами императорской власти, которые при своем прибытии повелел установить в губернаторском дворце как знак подчинения провинции Риму. Его легаты, возмущённые и охваченные гневом на подобное унижение, проходя через Иудею, всё же не решались войти в Иерусалим с армейскими штандартами, чтобы не возбуждать и без того роптавший народ, смевший на подобное в его понимании святотатство жаловаться самому кесарю. Безобидные статуи кесаря тоже пришлись не по нраву иудеям, считавшими их идолами, а идолы в их понимании грех перед их невидимым богом. Павшие ниц, они пять дней и ночей стояли под окнами резиденции Пилата. Как безразлично Пилат поставил статуи, так же и с безразличием он их и убрал, получив повеление самого кесаря Тиберия. Решив сделать хоть что-то полезное для города и не в силах больше выносить его вонь, он однажды решил построить водопровод из Соломоновых прудов, для чего ему понадобились деньги. Решение кесарь одобрил, но с выдачей денег тянул. Пилат воспользовался Храмовой сокровищницей, что вызвало такой бунт среди не только священников, но и простых горожан, что Пилат решил эту деятельность свернуть. В Риме храмовые деньги тоже шли на нужды храма и его служителей. Но там ни один храм не отказывался помочь городу. Это было чревато гневом кесаря. Никто не знал, во что этот гнев выльется. Тем более после его долгого пребывания на Капри, где он предавался разгулу и лени, проводя свои дни, скорее, как полубог, чем как правитель империи, переложив свои обязанности на сенаторов и Сеяна, которому доверял, хотя и не избавлял от подозрений, повинуясь своей природе. А тут первосвященники, даже не выслушав префекта, завопили своё про то, что это величайший грех пускать на мирские цели священные сикли. Разозлённый Пилат тогда здорово отделал их с помощью своих воинов. И теперь, только несколько недель назад до него стали доходить сведения о некоем чародее, которого некоторые иудеи называли Мешиах – Помазанник, Спаситель, а некоторые – царём Иудеи, обещанным им пророками древности. Он не знал, тот ли это бунтовщик, про которого говорил Тиберий в Риме, или все-таки нет. Говорили, будто бы он прикосновением рук исцеляет недужных, благочестивым словом и простыми речами ставит в тупик умудрённых священников, называет Закон, установленный ещё Моисеем, костным и застывшим, чем возбуждает глухой ропот и негодование у фарисеев, считавших, что только они в праве толковать его, призывает любить одного бога и друг друга и после смерти обещает рай для всех, кто только поверит в него. Волнения, связанные с ним, на некоторое время отвлекли Пилата от скорбных мыслей. Но ненадолго. Сколько их было, этих пророков, прорицателей, колдунов и волшебников? Тот же Симон Маг, таскавшийся по городам вместе с проституткой Еленой,, которую называл воплощением божественной мудрости. Сколько ещё будет? Одно заставило задуматься грозного префекта. По словам этого Иисуса, после смерти человека ожидает вовсе не мрачный Харон, перевозящий через Стикс несчастную душу, обречённую вечно томиться во мраке, а золотые ворота рая, где её будет приветствовать Бог-творец, обрадованный воссоединением со своим творением. Если этот пророк Иисус прав, значит и Пилат, и его жена после смерти встретятся и будут счастливы всю вечность. Единобожие не трогало его. Это дело жрецов и священников. Однако надежда на рай вместе с женой заставила его сожалеть о том, что он не может сам поговорить с этим человеком. Хотя новая жена, Клавдия Прокула, на которой он женился ещё в Риме по настоянию кесаря, однажды проявившего к нему участие и пытавшегося его отвлечь от мыслей о смерти жены и ребёнка, а может и по сводничеству его друга-врага Сеяна, а может ещё и из-за маниакальной мысли унизить его, Пилата Понтийского, женитьбой на не слишком красивой и молодой женщине, только и говорила об этом. Она тоже хотела видеть этого нового пророка и говорить с ним. Не проходящие которую неделю кровотечения, тоска и меланхолия не поддавались знаменитым лекарям, и она почему-то была уверена, что этот чародей её вылечит.

Очнувшись от своих дум, Пилат тяжело поднялся и медленно направился в свои покои. Влажная прохлада на мгновение напомнила ему руки его первой жены. Боль в голове слегка утихла, уступив место щемящей тоски в душе. Постаравшись взять себя в руки, он взял один из свитков и улёгся на ложе. Вскоре свиток выпал из его руки, а самого префекта сморил сон.

Новый день принёс прокуратору новые сведения. Иисус, греческое произношение его еврейского имени Иешуа – не слишком приятное для уха римлянина, которого называли Мешиах – Мессия – Царь – Помазанник – Спаситель, смог накормить семью рыбинами и семью хлебами четыре тысячи человек, пришедших послушать его слова на близлежашей горе о любви к Богу, к ближнему, об истине, о рае. Некоторые умеющие писать, записывали его слова, обращённые к богу на хрупких листах пергамента: «Отче наш, сущий на небесах…», чтобы позже повторять их как молитву. Он призывает любить врагов и не отвечать ударом на удар. Он говорит, что вожделеющий взгляд уже есть прелюбодеяние, а гнев на брата подлежит Геенне огненной. И что просящему надо давать и не отвращаться от хотящего занять у тебя денег. Что никогда не надо клясться ни небом, ни землёй, ни Иерусалимом, ни своей головой. Он говорит, что разводящийся с женой, не имеющей вины прелюбодеяния, подаёт ей повод прелюбодействовать. Что если соблазняет тебя глаз – его надо вырвать, а если рука – отсечь. Что относиться к людям надо так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Что один Бог может судить и карать. Он может ходить по воде, что показал своим ученикам. Один из них тоже хотел пройти по воде, но от недостатка веры не удержался на водной глади. Он может превращать воду в вино, что показал на одной свадьбе в Кане в Галилее (правда, втихую поговаривали, что это была его собственная свадьба – свадьба потомка царской крови иудеев с женщиной царской крови египтян, женщиной, которая была главной жрицей храма Исиды, чье прошлое не могло не шокировать добропорядочных иудеев), усмирять бури, изгонять бесов словом и болезнь прикосновением. Наконец, не так давно он воскресил умершего незадолго до этого иудея Лазаря, которого родные не только запечатали в гроб, но уже и оплакали. Слухи о нём множились и были всё фантастичнее и нереальнее. Иисуса встречали как спасителя Иудейской земли и, как шёпотом передавали шпионы друг другу, не решаясь высказать грозному префекту, как царя Иудейского. Ибо всем римлянам, находившимся здесь, были известны предсказания пророков о рождении и воцарении царя Иудейского. Предсказания, многократно повторяемые самими иудеями, в экзальтации ждавших избавления от гнёта Рима и наступления Золотого века. Все римляне были в курсе, что иудейские первосвященники, да и сами иудеи с нетерпением и надеждой ждут царя, который бы избавил их от власти Рима и принёс мир на землю Иудеи, возродил могущество и богатство, каковое было при легендарном царе Соломоне. Пилат собирал эти сведения, отбрасывал самые фантастические и неподтверждённые доносы и отсылал царю Ироду и в Рим кесарю Тиберию. Как говорил этот Иисус – кесарю кесарево, усмехался Пилат. В последние дни сведения о нём поступали всё чаще и чаще и были всё более фантастичными. Удивительно было то, что Иисус направлялся в Иерусалим, а не в Рим – заявить кесарю о своих правах. Пилат стал чаще задаваться вопросом, кто же все-таки был этот сын плотника? Да и плотника ли? Ведь это еврейское слово имело и второе значение – посвящённый. Действительно ли он был сыном Бога, посланным его матери непорочным зачатием, авантюристом с небывалым даром удачи и актёрства или иудейским царём? В непорочное зачатие Пилат не верил. Воспитанный на легендах и мифах о непорочно зачатых Юпитером, Аполлоном и другими богами детей, подвигах полубога Геракла и других греко-римских сказаниях, ничего подобного он в жизни не встречал. На авантюриста Иисус тоже не походил: за три года, что он слышал о нём, слишком много свидетелей подтверждали его чудеса, и ни один не говорил о том, что чудо не удалось. Были, правда, слухи, что он обыкновенный маг, обучившийся в Египте разным фокусам, заклинаниям и молитвам. Но веру простых людей нельзя купить просто демонстрацией ловкости рук. Требуется еще что-то – чудо, чтобы тебя ждали, на тебя надеялись и в тебя верили. Хотя трудно было отделить правду от вымысла, а фантастические измышления от реальности. Однако этот сын Человеческий, как он себя называл, имел учеников, которые тоже творили чудеса силой веры. Правда, не в таком масштабе. Значит, остаётся царь Иудейский, которого ждали как избавителя от римского владычества. Ну, что ж. Одно нелестное слово о кесаре, одна попытка поднять бунт против власти, и Пилат схватит его и заставит говорить, кто он есть такой.

Волнения, вызванные дошедшими слухами о беспутстве во дворцах кесаря и самого кесаря, поражением в очередной стычке между царскими стражниками и фанатиками-сикариями, пришествием спасителя-царя приводили к стихийным бунтам на улицах Иерусалима. Во время очередного столкновения некий торговец-зелот Иешуа бар-Рабба, непутёвый сын учителя-фарисея, изредка промышлявший разбоем среди римлян, за что часто был ловим римской стражей, пытался подговорить торговцев не платить налоги сборщикам. Его слова о том, что некий сборщик податей, мытарь Матвей, прозываемый Левием, бросил деньги от налогов на дорогу и пошёл за Иисусом, и слушал его проповеди, разжигали в соотечественниках бунтарский дух. Демонстрация силы в этот раз не помогла. Пришлось её применить. В результате столкновения на центральном рынке Иешуа бар-Рабба с криками: «Смерть римлянам!» убил одного из воинов. Однако крик центуриона о том, что сюда пригонят конницу и перебьют всех, кого достанет меч, возымели действие. Торговцы не воины, и они предпочли разбежаться. В руках римлян остался Иешуа бар-Рабба с окровавленным ножом-сикой и несколько других бунтовщиков.

В затенённой комнате рядом со святая святых иудейского Храма Иосиф Каиафа нервно ходил из угла в угол, сжимая и разжимая руки за спиной и что-то бормоча себе под нос. Сидевший недалеко седой старик в ритуальной одежде с квадратной золочёной табличкой на груди с символами 12 колен Израиля бесстрастно смотрел за его движениями. На его лицо иногда набегало облако и хмурились густые брови, а полные губы жёстко сжимались в одну тонкую линию и пропадали в густой седой бороде.

– Что я должен делать? – восклицал Иосиф Каиафа, нервно прохаживаясь по сумрачной комнате. – Со времён последнего восстания наша вера подвергается всё большим нападкам, нас всё больше ненавидят и всё больше преследуют. Кончились благословенные дни Юлия Цезаря, этого недостойного язычника, что благоволил к нам! Однако, как будто этого мало, появляются всякие нищие проповедники, что болтают о конце времён, великих последних битвах и снисхождении к нам нашего давно ожидаемого Мешиаха. Некоторые кощунственно уверяют, что видели его. Они смущают толпу фокусами, обманом и речами. Единого народа уже нет. Только здесь, в Ершалаиме, сикарии воюют с зелотами, а саддукеи грызутся с фарисеями, а за границей Ершлаима назореи спорят с ессеями о догматах веры. Наличие или отсутствие ангелов и ада становится причиной непримиримой вражды и взаимных обвинений в отступничестве. Рим своей роскошью совращает молодых, а вольностью в обращении с их мерзкими языческими богами отвращает их от почитания и поклонения Истинному богу и повиновения нам как его служителям. Но и этого мало! Появился безумец, утверждающий, что он пришёл от нашего Бога дать нам новый Завет! И его слушают! Он якшается с преступниками, падшими женщинами, мытарями, язычниками – и всем говорит о том, что они все достойны любви Бога, достойны жизни вечной в небесном Царстве! Его сладкие речи по душе отребью. Но хуже, что и состоятельные люди его слушают! Не все с радостью, ибо его слова о тлене богатства в земной жизни и нужде избавиться от него, не всем по душе. Но ведь есть глупцы, что за фантазию о мифическом Царстве раздают свои земли и драгоценности кому ни попадя! И как мы будем почитать нашего Бога и приносить жертвы всесожжения, если никто не будет приносить шекели, голубей, овнов и быков? Гнев Божий может запаздывать, но он всегда неотвратим и суров. И я со страхом жду, чем на этот раз он нас поразит. Хрупкий мир с коварным Римом грозит обрушиться, если хотя бы одного из этих смутьянов прилюдно не разоблачат и не уничтожат. Но в наших законах не указана такая ситуация! Забить камням, как блудницу или бродягу – да сколько их, таких, вдоль дорог и на улицах городов лежит! Но их становится всё больше, этих бродячих проповедников! А тут ещё этот сын блудницы, вор, жулик и бродяга дерзает говорить от имени нашего Бога! Что, что мне делать?

Иосиф Каиафа нервно ходил из угла в угол, вздымая руки и рвя на себе волосы.

– Не ставленник ли этот галилеянин Рима или хотя бы Пилата? – раздался спокойный голос из сумрака.

Каиафа остановился и обернулся. Благообразный седой старик, белый как снег, с тёмным морщинистым лицом задумчиво смотрел в пространство.

– Ему давно поперёк горла наши законы и обычаи, он не приемлет нашу веру и обряды и зарится на нашу сокровищницу. Не задумал ли он своей игры, чтобы нас изничтожить?

– Не думаю, отец. – Иосиф Каиафа медленно сел рядом с ним. – Для своих неизвестных целей он бы выбрал человека, более заслуживающего доверия, чем рождённый от блудницы в пещере бродяга.

– Однако его красноречие…

– Одной болтовни мало, – нетерпеливо перебил Каиафа. – Он должен иметь имя среди нас, чтобы ему поверили. Недостаточно просто заплатить вору и жулику, чтобы он кричал о том, что мы погрязли в роскоши. Таких крикунов и без него много. Их крики выливаются в стихийные погромы торговцев, и на этом всё заканчивается. Нет, тут идёт более тонкая игра. Только я не знаю игроков.

– Может кто-то в Сангедрине?

– И сам роет себе могилу? Не безумцы же они!

Двое мужчин помолчали.

– Эльханан, – начал Иосиф Каиафа после долгой паузы. —Ты мудр и знаешь римлян. Что нам делать?

Седой старик, по-прежнему глядя в пространство, медленно произнёс:

– Нам надо разделаться с главной проблемой, а потом просто вымести мусор из всяких фанатиков.

– То есть?

– Если галилеянин – ставленник Рима, надо принудить его сделать ошибку. А потом осудить. Прилюдно, с шумом. При участии этого нечестивого Пилата. Нужно, чтобы он сам дал приказ о его казни, не мы. Чтобы казнь была как можно более мерзкой и жестокой, чтобы внушить отвращение к казнённому. А через него – к его словам и идеям. И как можно больше шума, обвинений и благородного негодования. Кто станет слушать отверженного? Кому будут по душе его идеи, если за них ждёт даже не побитие камнями, а ещё более мерзкое наказание – долгое и мучительное умирание нагим на кресте под взглядами соотечественников, их плевками и поношением.

– Ты говоришь о распятии? – с ужасом отшатнулся Каиафа. Но в глазах его зажёгся интерес.

– Именно. Истинно римское наказание. Это будет жестокая ирония, если римская власть покарает за нарушение иудейских законов. Это будет наше торжество. И никто не посмеет оспорить, что наша власть от Бога!

Иосяф Каиафа встал. Заложив руки за спину, он отошёл от лавки, где они сидели вдвоём.

– Но захочет ли римский временщик казнить своего человека?

– Надо сделать так, чтобы у него не было другого выхода.

Каиафа медленно повернулся и долгим взглядом посмотрел на своего тестя.

– Иеханан Хаматвил…

– Забудь этого полоумного фанатика! Его горячечные бредни ещё будут повторять, но в конце концов забудут. А если бы его удавили тихо и без шума, как я советовал, не надо было бы сейчас разбираться с галилеянином. Ныне же не до расчётов и тайн. Сейчас нужно как можно больше шума и лжи. Многократно повторенная ложь уже становится правдой сама по себе. Даже, если это не так. Главное, не что есть на самом деле, а как это выглядит. Ты ведь слышал о его «чудесах»?

– Да, много раз.

– Неужели ты веришь, что человек может укрощать бури, ходить по воде и лишь одним прикосновением лечить проказу и паралич? Ну, а его кощунственный обряд, во время которого он «вернул к жизни» того, кого мы отвергли и признали «трупом»? Весь Сангедрин проголосовал за этот обряд, а он его извратил! Ты знаешь, что уже ходят слухи о том, что он воскрешает мертвецов из могил? Это насмешка над нашими обычаями, ритуалами и традициями! Это пора заканчивать.

– Надо найти близкого ему человека, чтобы докладывал о каждом его шаге, каждой мысли.

Эльханан неожиданно заинтересованно посмотрел на Иосифа Каиафу.

– Хорошая идея. Найди. Но не тяни. Сейчас вся наша страна похожа на бурлящий котёл. Когда он выплеснется, я не хочу, чтобы его содержимое залило меня.

– Ты мудрейший из мудрых, Эльханан. Я всё сделаю.

Иосиф Каиафа встал и низко склонился к сидящему старику. Затем развернулся и решительно вышел из комнаты. Эльханан, задумчиво улыбаясь, смотрел ему вслед.

Серое течение дня, прерываемое только сообщениями о Спасителе, сегодня снова было прервано. И довольно грубо. Запыхавшийся шпион ворвался прямо на колоннаду, где Пилат имел обыкновение заниматься делами: читать и диктовать бумаги или допрашивать заинтересовавших его преступников. Вот и сейчас он диктовал очередное послание кесарю в Рим, когда его так неожиданно прервали. Безразличие к жизни не победило впитанные чуть ли не с детства муштру и привычку к порядку. Выполнению долга не препятствовали ни болезнь, ни смены настроения, связанные с ней. Железной рукой он правил в Иудее, за что его ненавидели и боялись все, кто тут проживал. Прервав диктовку писцу, он грозно взглянул на нарушителя. Шпион, знавший, как и все во дворце, о переменчивом характере Пилата и о вспышках его ярости, тут же бросился на колени.

– Выслушай, великий префект, – с мольбой протянул он руки к встающему Пилату. – Это о Иешуа Галилеянине, – сказал он тише, опустив голову.

Пилат сел. Взмахом руки он отпустил писца, слуг и рабов, оставив у дверей только стражу.

– Что ещё сотворил этот сумасшедший, что ты пришёл сам, а не доставил отчёт, как всегда?

– Это очень необычно и серьёзно, – не поднимая головы и не вставая с колен, проговорил шпион. – Иешуа Галилеянин выгнал всех торговцев из Храма Давида. Он бил их столы и кричал, что это дом его отца – Бога, а они превратили его в рынок, хлев и меняльную лавку. Он кричал, что в храме надлежит молиться, говорить с Богом, а не торговать и держать животных. Жертвенные голуби разлетелись как песок во время песчаной бури, а монеты валялись под ногами и втаптывались в грязь. Не только варварские медяки и наши священные шекели, но и римское серебро. Префект, ты бы видел, что он творил! Все эти толстобрюхие торговцы как семечки высыпали из дверей! Шум стоял, что и тебе, наверно, было слышно.

– Да, волнения я слышал. Но не думал, что ваш Иисус может быть его причиной. Он всегда был кроток, судя по твоим отчётам. Даже фарисеев он не лупил по спине. Даже саддукеев. Хотя уж кого бы я отделал, так этих лицемеров.

– То было раньше. Сегодня он говорил о том, что этот Храм, Давидов, он может разрушить и отстроить в три дня.

– Вот это да! Если он такой чудесный мастер, почему бы ему не придти ко мне? У меня много зданий и дорог нуждается в ремонте.

– Он объяснял это нематериальным.

– То есть?

– Он говорил об истине Храма Давида. О Храме Истины.

Пилат задумался. Что-то всё же в этом Иисусе из Гаилеи есть. Простой сын плотника не может быть философом. Может, всё же, посвящённый? Он снова пожалел, что не может с ним встретиться.

– Донесение из Галилеи, префект.

Высокий светловолосый воин атлетического сложения от дверей прямиком направился к префекту. Не обращая внимания на стоящего на коленях шпиона, он подал префекту, преклонив колено, свиток с печатью царя Ирода на верёвке. Префект развернул донесение. Писал ему его знакомый ещё по учёбе в военной школе, а теперь ставший вельможей при дворе кесаря. Находясь в данное время по делам при дворе Ирода, он предупреждал Пилата о новой беде Иудейского царства: набирают силу последователи Иисуса, называющие себя галилеянами. А после того, по слухам, как дочь царицы Иродиады, Саломея, подговорённая своей матерью, потребовала за свой танец на пиру Ирода голову Иоанна Окунателя на блюде, возмущённого женитьбой Ирода на бывшей жене его брата, разведённой по римским, но не по иудейским законам, царь впал в помрачение ума. Поскольку первая жена Ирода была не абы кто, а дочерью царя сопредельной державы, и развод с ней грозил нешуточной войной итак обескровленному Риму, царь, на которого заботы сыпались как из рога Фортуны, стал говорить, что Иисус – это Иоанн, который воскрес и пришёл за ним, чтобы покарать его. Он заперся в своих покоях, и даже свою новую жену Иродиаду не подпускал к себе. Он очень зол на Пилата за то, что тот не поставил его в известность о том, насколько могущественно влияние Иисуса на толпу. Друг советовал Пилату быть осторожнее. Сейчас царь вроде бы пришёл в себя. Даже собирается почтить своим присутствием в Иерусалиме иудейский праздник Пейсах, который скоро наступит. По Иерусалиму ходят слухи, что царь тайно сговаривается с иудейскими первосвященниками о том, как бы незаметно убрать этого Иисуса. Но те на незаметно не согласны. Иисус переиначил их верования, не оправдал надежд на восстание и уничтожение власти Рима, а, значит, должен быть казнён. И казнён публично, с шумом, поруганием и самым постыдным образом – на кресте с прочим сбродом: ворами и убийцами. Пилат закончил чтение и задумался. Кто же, всё-таки, этот человек, никому не причинивший зла, кроме как побил – и побил ли? – недавно торговцев в Храме? Но они того заслужили. Даже в развращённом Риме в храмах торговля была запрещена, а животные присутствовали только в качестве жертвоприношения. Здесь же первосвященники жили не хуже самого императора, имея виллы, золота в изобилии на столе и в одежде, слуг и наложниц, которых прятали в тёмных комнатах подальше от глаз обычных людей. Кто же он, которого так ненавидят фарисеи, сами далеко небогатые люди, которого в каждом городе преследуют саддукеи, надменные аристократы и пренебрежительные разбогатевшие торговцы, которого так любит народ, и боятся первосвященники?

Взмахом руки Пилат отпустил воина.

– Что ещё делается в городе? Как идёт подготовка к вашему празднику? – не глядя на шпиона, Пилат встал и, заложив руки за спину, прошёлся по колоннаде.

– В городе волнения, префект. Не всем нравится, что Иешуа исцеляет в шаббат и прощает падших женщин, ест за одним столом с язычниками, – Он бросил быстрый взгляд на префекта. – и не соблюдает постов. Что не омывает руки после прикосновения к любой нечистой вещи, – Префект ухмыльнулся, – и говорит о себе как о божьем сыне. Что проповедует непротивление злу насилием и запрещает разводы. Это против заповедей, данных Моше на горе Синай. Не всем понятны его слова, его притчи. Он говорит богатым людям, что для спасения их душ надо продать всё своё имущество и раздать его бедным и жить в скромности.

– Хорошая теория. Если раздать своё имущество, то бедные станут богатыми, а ты – бедным. В чём тогда будет разница?

– Бедных всегда больше, префект. Нищих на века хватит, как с этим ни бороться.

– А что он говорит о кесаре? И всё ещё называет себя иудейским царём?

– Он называет себя божьим сыном и человеческим. Исцеляет и отпускает грехи именем Бога.

– И как к этому священники относятся?

– Очень недовольны, префект. Для них он человек, не Бог. Шарлатан, смущающий народ своими фокусами и речами.

– А люди?

– Им всё равно, с какими словами им облегчают боль или успокаивают сердце. Но знаешь, префект, его слова, его чудеса заставляют ему верить. Многие считают его святым. Однако, много и завистников. Человеческая доброта всегда вызывает подозрение.

– Это ты сам понял или тебе подсказал кто? – Префект резко повернулся к шпиону.

– Я это вижу, префект, – шпион опустил голову. – Мне жаль его. Я не знаю, Бог он или нет, но он очень необычный человек. Я был бы рад ему служить, – шпион вдруг поднял голову и взглянул в лицо префекту.

– Ты последователь Иисуса? – Брови префекта сошлись в одну линию.

– Нет, префект. Я недостоин этого, – шпион снова опустил голову.

– Как? – Лицо префекта потемнело. – Как я слышал, это непотребная секта фанатиков-детоубийц! И ты себя считаешь недостойным её? Люди, которые едят детей и сжигают по ночам живьём стариков? Совокупляются с животными и приносят кровавые жертвы живыми людьми? Пьют кровь и проповедуют при этом чистоту души? Ты безумен, раб!

– Выслушай, префект, – Шпион удивлялся сам себе – в первый раз он осмелился говорить с префектом в таком тоне. В первый раз он высказывал ему своё мнение и пытался убедить его. Он понимал, к чему этот разговор может привести – префект просто его убьёт. Сам. Без суда. Но он уже не мог остановиться. Он видел Иешуа, видел его чудеса, слышал его слова. Он не знал об истине верований Иешуа толком ничего, но как шпион он знал многих, кто считали себя последователем Иешуа Галилеянина. Он знал некоторых из тех, кого тот сам называл своими учениками. Эти люди вовсе не были кровожадными дикарями, питавшимися по ночам мясом младенцев. Да, один из его учеников, Кифа, не любил Мариам Магдалу, сопровождавшую их, из-за её прошлой жизни, одержимой бесами истерии и служением главной жрицей в храме Исиды в Египте, где она пользовалась своим телом как сосудом знаний для посвящения мужчин в мудрость богини-матери. Видно, слишком многим мужчинам открыла она тайные знания, и это помрачило её ум до того времени, пока не повстречался ей Иешуа. Но ведь сам Иешуа простил ей грехи, и Кифа не выражал желания побить её камнями или выпить её кровь. Всё это шпион говорил Пилату, смело глядя ему в лицо. Настроение Пилата понять было сложно. Он ходил по колоннаде из конца в конец, сжимая и разжимая кулаки за спиной. Лицо его меняло цвет с той же быстротой, с которой проносятся облака по небу в ветреную погоду. Он от своих шпионов слышал всякое про поверивших Иисусу. И хорошее, и плохое. Часто всё сводилось к тайным собраниям и песнопениям. Но сегодня этот трусливый обычно раб разговаривал с ним как ни один из них до него. Наконец, шпион замолчал. Пилат резко обернулся к нему.

– Префект, к тебе Иосиф Каиафа, – сказал раб, робко просунув голову в дверь. – Он очень настаивает.

– Хорошо, – Пилат взмахнул рукой. Дверь тут же закрылась.

– С тобой мы ещё не договорили, – обратился Пилат к шпиону. – Сейчас ты пойдёшь выполнять свою работу, а вечером придёшь с отчётом. Тогда я тебе и объявлю, чего стоит твоя нынешняя дерзость.

Шпион встал с колен и, не разгибая спины и не поднимая головы, пятясь, вышел.

Префект сел на скамью. Тут его взгляд упал на писца, притаившегося в тени одной из колонн.

– Ты всё записал? – спросил он.

– Да, – пролепетал писец. Ведь, несмотря на приказ, он остался из любопытства. А записал по привычке.

– Теперь иди. С этим священником ты мне не нужен.

Писец направился к дверям.

– Постой. Дай то, что ты записал.

Писец настороженно приблизился к Пилату и робко подал свитки.

– Убирайся. И позови Каиафу.

Писец бегом кинулся к двери.

Иосиф Каиафа вошёл и остановился в дверях. Пилат просматривал свитки. Наконец, он поднял голову.

– Чего ты хотел от меня?

Иосиф Каиафа медленно приблизился к Пилату, не скрывая недовольства тем, что он, правоверный иудей, должен входить в жилище язычника. Теперь ему придётся долго сидеть в купели, чтобы смыть с себя нечистоту языческого жилища.

– Я бы хотел, чтобы ты подумал, префект.

– О чём?

– Скоро ты отдашь приказ арестовать Иешуа из Галилеи. А затем распять его.

– И ты говоришь это мне? – вспылил Пилат, в гневе хлопнув рукой по скамье. – Иудейский первосвященник диктует римскому префекту как поступать?

– Да, я тебе диктую, – спокойно сказал Иосиф Каиафа. – Ибо вижу, что ты склоняешься к этому Иешуа.

– Твои шпионы не зря получают деньги, – усмехнулся Пилат.

– Как и твои. Но не в этом дело. Слишком много людей стало верить ему.

– И это подрывает веру в вас?

– Это вызывает беспорядки. Иешуа бар-Рабба не просто так убил твоего воина. Да и царю Ироду не понравится, если он узнает, что самозванец ещё жив.

– Ты угрожаешь мне?

– Нет, что ты. Просто, если волнение не уляжется, а наоборот, будет возрастать, царь Ирод повелит арестовать не только его причину, но и того, кто ему не препятствует. Я не говорю о кесаре. Боюсь, он тоже будет недоволен, что в подвластной ему провинции никак не установится порядок, нужный для спокойного взимания налогов и бесперебойного пополнения кесарской казны.

– Иными словами, если я не арестую вашего Иисуса сегодня, завтра арестуют меня вместе с ним?

Иосиф Каиафа промолчал. Пилат прошёлся по колоннаде.

– Почему бы вашему Синедриону не арестовать и не казнить его? Зачем вам благословение римского прокуратора, которого вы и без того ненавидите?

– Самоуправство никогда не поощрялось, разве нет? – тонко улыбнулся Иосиф Каиафа.

– Собирайте свой Синедрион, заседайте и к концу недели можете его казнить, – Префект, не отводя глаз, смотрел на первосвященника.

– В субботу праздник Пейсаха. В этот день нам нельзя работать. Нельзя осуждать, нельзя казнить. А он должен быть казнён по римским законам: через распятие, как вор. Иначе из него сделают мученика.

– А-а, так именем твоего невидимого бога ты хочешь прикрыть то, что хочешь казнить этого сумасшедшего чужими руками?

– Сумасшедшего? Разве сумасшедший собирает толпы последователей, ходящих с ним из города в город? Разве сумасшедший навлекает на себя неминуемую смерть за то, что смеет богохульствовать прилюдно? Наконец, разве сумасшедшего встречают как царя, когда он въезжает через Сузские ворота на осле?

– Даже так? Твой народ считает его царем, на худой конец спасителем. А что будет, если я отдам приказ его арестовать, не говоря уж о распятии?

– Народ поймёт меня. Народ будет на моей стороне. Я смогу убедить эти заблудшие души и направить на путь истинный их сердца. Главное, чтобы мне не мешали. А этот самозванец мне очень мешает. Тебе не приходило в голову, почему его поддерживает толпа? Ведь сколько подобных ему безумцев бродит по стране, чародействует, пророчествует и смущает народ – почему он? Пусть даже и царских кровей – мне о том не ведомо. Но до меня доходили слухи, что его семья из Парфии. Что его мать служила ткачихой в тамошнем храме, пока не вышла замуж. И что же? Парфянский царь на троне Иудеи! Кому это выгодно? Кому выгодны его призывы к смирению, эти «кесарю кесарево», эти «если вы без греха – судите»? Уж не Риму ли? Не тебе, префект? Разве не проще иметь покорных подданных, да ещё если эта покорность освящена богом этих подданных?

– Ты обвиняешь Рим в заговоре?

– Не Рим. А вот ты вполне мог бы сыграть с нами такую жестокую шутку. Ведь и тебе ведомы наши пророчества. Хотя бы часть. Почему нет?

– Я воин, а не политик. Мне нет нужды играть в эти глупые игры.

– Ты префект. А значит обязан быть политиком. Что до игр – не всякая политическая игра глупа, если она поначалу непонятна.

– О боги! Что за проклятый город! Что за проклятая страна! – Префект прошёлся по колоннаде.

Иосиф Каиафа молчал. На его бесстрастном лице живы были только глаза, горевшие мрачным фанатизмом и ненавистью к прокуратору.

– Вера скрепляет народы, – наконец произнёс он. – А раскол ведёт к войне. Ты этого хочешь? Я знаю, тебе и всем римлянам наплевать на иудеев и их веру. Вам нужны территории и рабы. Но не играй на национальных чувствах, префект. Не подсовывай чужеземцев в наши вожди.

– Я тоже знаю, что чаще всего мои неприятности связаны с тем, какие доносы, кляузы и сплетни ты посылаешь своему царю Ироду, которого презираешь, и самому кесарю Тиберию, которого ненавидишь. Я знаю, что благодаря тебе и твоим воинственным речам я снял щиты кесаря, за что меня презирает легат Сирии и чуть ли не прилюдно называет трусом и твоим рабом. Что благодаря тебе я убрал статуи кесаря и не построил водопровод, без которого вы задохнётесь в своих нечистотах. Я тоже это всё знаю. Я знаю, что твой Храм набит золотом, как дворовая собака блохами, что ты и твои священники купаетесь в нем, не зная, куда его девать. В то время как твой народ нередко голодает на улицах твоего Города Мира. Ты не за религию ратуешь, а за власть свою. Ты не веры этого нищего проповедника боишься, кто бы он ни был, а боишься, что твой народ восстанет, но не против Рима, а против тебя. И да, мне наплевать на вашу страну и ваш самонадеянный народ. За гордыню ваш бог вас карал столько раз, но вы до сих пор не учли его уроки и не услышали его голоса.

Первосвященник, сжав губы, помолчал.

– Что ты, язычник, имеющий легион богов и ни в одного всерьёз не верящий, можешь знать про мою веру и моего Бога? – наконец сказал он. – Что ты можешь знать о том, как нас Бог любит, испытывает или карает? Что ты вообще знаешь об истории моего народа? О том, как он появился и как любил своего Бога? И всё же наш Бог, хоть и наказывает нас как суровый отец, но он и защищает нас от врагов наших, – Голос Каиафы гремел под сводами колонн, набирая силу. – Что случилось с Помпеем, посмевшим пройти за завесу храма, наше святое место? Его голова была принесена в дар Цезарю. Голову и правую руку Красса, посмевшего забрать храмовую казну для войны с парфянами, кинули как кость собаке перед пиршественным столом парфянского царя. Легат Сабин, покусившийся на казну святилища, был обезглавлен. Ирод, прозванный глупцами Великим, ограбивший сокровищницу царя Давида, был ещё при жизни изъеден червями, что, очевидно, так повлияло на его мозги, что в помрачении ума он убил любимую жену, трёх сыновей и половину родственников, и скончался в страшных муках, моля окружающих ускорить его смерть. Сокровища Храма и его служители неприкосновенны. Мы служим Богу, как можем. И не наша вина, если это у нас получается лучше, чем у тебя императору или у твоего императора народу, как он любит говорить. Да, я богат. Но это не моё богатство, а Храма. Этого же новоявленного пророка, посмевшего говорить от имени Бога, ждёт та же участь, что и всех врагов иудеев. И ты мне в этом поможешь, префект. Иначе тебя ждёт восстание. А это может совершенно не понравиться Риму.

Внимательно слушавший Пилат содрогнулся, глядя в горящие фанатичным блеском глаза первосвященника. Во имя веры и иудейского народа, во имя спасения своего статуса и собственной власти этот человек не остановится перед поголовным уничтожением тех, кого посчитает препятствием. Может, стоит пожертвовать только одним?

– Но боги! Он постоянно ходит с места на место, проповедуя свои идеи. Я не знаю, где он, – Пилат остановился перед ним. Он не хотел подчиняться столь грубой силе и столь изворотливому разуму. Имея сведения, он хотел оттянуть как можно дальше неумолимый конец. Хотя и не понимал, что же такого этот конец принесёт лично ему.

– Завтра он будет праздновать вечер Пейсах за потоком Кедрон в саду Гефсимании.

– Откуда ты знаешь?

– Как ты сказал, мои шпионы не зря получают деньги. К тому же об этом мне донёс один из его учеников.

– Кто же этот предатель?

– Почему же он предатель? У каждого на этой земле своя миссия. Не только у этого Иешуа.

– И у тебя?

– И у меня. Думаешь, я не знаю, как ты и твои солдаты ненавидите Иудею? С какой радостью вы выбили бы из моего народа все до последнего гроша и выбросили в пустыню? Думаешь, слова этого Иешуа о Боге, истине и любви к ближнему не нашли отклика в моём сердце? Но представь, если он будет жить, толпы людей будут ходить за ним стадом. А кто будет работать, и отдавать вам налоги, которых кесарь вовсе не отменял? Кто будет приносить жертвы в нашем Храме, чтобы Бог не прогневался на нас ещё больше? Я не хочу видеть резню на улицах Ершалаима, я не хочу, чтобы Рим поглотил Иудею, как он это сделал с другими покорёнными странами. Смерть Иешуа объединит иудеев…

– Против нас? – вставил Пилат, грозно хмуря брови. – Я понимаю твою мысль, и мне она не нравится.

– Нет, не против вас, а вместе с вами. Иудея будет Иудеей в составе Рима, а не его служанкой, рабой. Ты же докажешь, что этот Иешуа – не есть твоя марионетка, что его появление – не есть твой коварный план.

– Хоть твои слова и противны моей душе, но ты прав. Однако, если я буду вынужден, я поступлю так, как скажут жители Иерусалима. Закон есть закон. И, согласно римскому праву, этот человек ничего противозаконного не сделал. Пока не стал возмущать народ против Рима и посягать на трон императора. Это ваши дела. И решать их вам, вашему народу.

Иосиф Каиафа наклонил голову и повернулся, чтобы уходить.

– Так всё же, кто тот человек, который сказал тебе, где завтра следует искать Иисуса? И что он получил за это?

– Ты хочешь это знать?

– Да, я хочу знать имя того, кого будут проклинать больше меня.

– Что ж. Это любимый ученик Иешуа, самый пылкий и верный его последователь. Зовут его Иегуда Симеон Ушгуриуд. Получил он тридцать тетрадрахм, чтобы помочь жене своей, Мариам, и сестре её, Марфе. А также чтобы раздать милостыню от имени Иешуа. По крайней мере, это его слова. И он вовсе не предатель. Он разделяет мои мысли и радеет желанием спасти свою страну.

– Ты хорошо промыл ему мозги.

– Он патриот. Мне это было без надобности.

Пилат помолчал, потирая лоб.

– Иуда… Да, жаль мне его. С завтрашнего дня он будет проклят не только на земле, но и на небе. И это всё из-за тридцати серебряных монет? Паршивый раб стоит пятьдесят.

– Как я сказал, у каждого на этой земле своя миссия.

Он поклонился и медленно и с достоинством вышел.

Пилат походил ещё некоторое время по колоннаде. Наконец, он обратился к стоящему у дверей воину:

– Позови мне начальника стражи.

Солдат стукнул копьём в пол и вышел передать распоряжение префекта.

Когда начальник стражи пришёл, префект сидел на своём месте и просматривал свитки с записями своего разговора со шпионом.

– Сегодня ты получишь приказ об аресте Иисуса из Галилеи, называемого Спасителем. Завтра вечером ты пойдёшь к Иуде Сикариоту. Адрес тебе даст Иосиф Каиафа или его тесть, Ана. Оба едины в своей ненависти, – пробормотал он. – Иуда тебе покажет, куда следовать, чтобы произвести арест.

– Сколько для этого ареста взять людей и куда после поместить арестованного? – безразлично спросил начальник стражи.

– Вместе с Иисусом будет человек десять. Возьми один отряд. Если Каиафа захочет тебя сопровождать и сам произвести арест, не препятствуй ему. Приведёшь арестованного потом туда, куда тебе скажет Каиафа. Нет. Приведёшь его ко мне. Дело об оскорблении кесаря должно рассматриваться римским судом. Если это оскорбление было. Ведь так просто перетолковать слова к своей пользе. А я должен знать правду. Иди.

Начальник стражи вышел.

Новый день не принёс облегчения от жары, стоявшей уже около месяца. Духота делала людей злыми и лишала способности трезво мыслить. Ожесточение заставляло искать виновных в их бедах. Тайные нашёптывания шпионов священников и вовсе сбивали с толку. Пришествие, как считалось, царя Иудейского, не принесло облегчения иудеям. Римский префект никуда не делся, а римская власть всё ещё требовала отдавать себе налоги. Науськанные саддукеями люди роптали. И когда ближе к вечеру стало известно, что Иуда привёл стражников к Иисусу, и его арестовали, город заволновался. Ещё недавно встречавший своего, как казалось спасителя, триумфом и выстилавший перед его ослом дорогу пальмовыми ветвями, теперь город насупился, насторожился и, похоже, сожалел о своей поспешной радости: ведь если он так велик и могуществен, почему он не призвал своего отца – Бога, – чтобы ареста не случилось? Почему не освободил Иудею, народ Израиля от римского владычества? Почему не сел на престол Ирода?

Несмотря на приказ Пилата, Иосиф Каиафа настоял, чтобы Иисуса отвели сначала к Эльханану, его тестю. Эльханан ни во что вмешиваться не хотел. Он единственно хотел окончания всего этого, поскольку с появлением Иисуса почтения к священникам стало меньше, недовольных больше, а в храмовую сокровищницу поступало все меньше и меньше сиклей. Созванные в спешном порядке люди должны были присутствовать при его разговоре с Иисусом, чтобы видеть триумф священников и жалкое поражение бывшего кумира, чтобы стройный крик о приговоре дошёл до префекта, и он принял решение о казни мешавшего им выскочки, какими бы словами этот выскочка ни прикрывался.

Увидев Иисуса, некоторые члены Синедриона, столь поспешно вызванные на закате дня, начали роптать и возмущаться.

– Почему мы созваны после захода солнца? Почему среди нас этот человек? Мы должны судить его? Но это не суд, а судилище! Как мы сможем смотреть в глаза нашему народу, если будем выносить приговор сейчас и здесь, словно воры в ночи? Ведь сейчас тут даже не все собрались! Этот суд незаконен!

– Наш народ на улицах нашего великого города выражает сейчас совсем иные желания. Он требует казни мошенника и самозванца! – сказал второй

– Пусть он мошенник, пусть самозванец, но он имеет право на честный суд, при свете дня и полном собрании всего Сангедрина! Потомки осудят нас за это! Мы будем прокляты в их глазах!

– Прекратите перепалку! – встрял третий. – Сейчас и здесь мы собрались не для того, чтобы рассуждать о нашем месте в истории! А для того, чтобы произвести суд и вынести приговор тому, кто посмел издеваться над нашими обычаями, нарушал правила, данные нам нашим великим предком Моше, которые подтвердили мудрый Соломон и великий Давид! Мы здесь, чтобы осудить того, кто посмел оскорбить нашего Бога! Кто посмел называть себя богом себя! Да и велика ли разница, наступил ли заход солнца уже или нет? Вездесущий Бог наш видит и при тьме ночи в наших сердцах! И Он знает, что мы действуем во имя Его!

– Ответь мне, – обратился Эльханан к Иисусу. – Чему ты учишь людей? Чему учат твои ученики? Почему ты называешь себя Богом и Божьим сыном? Ты разве не знаешь, что Бог у нас один, и мы следуем тем писаниям, которые дал нам праотец наш, Моше, получив их от Него? Это мы учим людей соблюдать божьи заповеди, а не ты – сын простого плотника, нигде и ни чему не учёный!

– Если бы вы были дети Божьи, то делали бы Божьи дела, – отвечал Иисус. – А не искали причин очернить и убить меня. Если бы вы были дети Божьи, вы бы услышали мои слова, приняли бы и полюбили меня. Вы соблюдаете закон Моше, забыв его дух. Вы следуете букве в любой его мелочи, забывая, что Богу нужны не обряды, а душа ваша. Не я пришёл к вам. Бог, отец мой, меня направил. Вы не понимаете моих слов, потому что не хотите их слышать. Сейчас в вас говорит не Бог, а бес. Если бы вы раскрыли сердца ваши моим словам, то вам и смерть была бы не страшна. Поскольку смерти нет. Есть только вечная жизнь.

– Ты хочешь сказать, – вскричал Эльханан. – что и Авраам, и Давид, и Илия, и прочие пророки не умерли? Что они живы? И после этого ты говоришь, что бес в нас? Да ты сам Мастема! «Кто уверует в меня, тот спасётся», – это твои слова! Кем ты себя возомнил? Может, ты скажешь, что ты и есть сам Бог?

– Нет, Эльханан, я сын Божий и сын Человеческий. И я сам ничего не говорю. Бог говорит с вами через меня. Я никогда не таился, я всегда говорил с людьми открыто, как сейчас с вами. И почему вы спрашиваете меня? Спросите людей, с которыми я говорил. Их открытые души приняли мои слова. Они поняли, что я им говорил.

Тут один из священников, стоявших ближе всех прочих к Иисусу, с размаху ударил его по лицу.

– Как смеешь ты, плотников сын, так разговаривать с первосвященником? Смири свою гордыню перед служителями Господа!

Иисус кротко улыбнулся, приложив к покрасневшей щеке руку.

– Загляни в свое сердце и скажи, что я не прав, – произнес он. – Если я не прав, докажи мне. А если я прав, то почему ты меня ударил?

Священники заволновались, заговорили все разом. Эльханан поднял руку, призывая к тишине.

– Ведите его к Иосифу Каиафе, – приказал он. – Только сначала его надлежит связать. Пусть наш народ видит, что мы стоим на страже нашего Бога! Что ни один лжец не уйдёт от нашего суда!

Слуги кинулись к Иисусу с верёвками и вывели его, связанного.

– Ведите его в Сангедрин! Туда же приведите свидетелей его вины. Он слишком ловок, его слова слишком запутанны. Тут нужны мудрые священники, которые поймут его лукавство.

Стража, подхватив Иисуса, вместе с толпой направилась к Сангедрину, на Храмовую гору. Слуги были посланы за остальными членами Синедриона, чтобы те присутствовали на суде. Перед зданием толпа собралась ещё больше, чем та, что сопровождала Иисуса на всём протяжении его пути к Эльханану. Внутри помещения собирались все священники Иерусалима, настроенные приговорить его, чего бы это ни стоило. Подговорённые лжесвидетели находились тут же, скрываясь за спинами соплеменников.

– Вот, уважаемые, перед вами стоит Иешуа, называемый многими заблудшими душами Мешиахом, – обратился Каиафа к священникам, стоявшим вокруг Иисуса. – Мы все знаем его вину. Однако требуется для вынесения приговора озвучить обвинения, предъявляемые ему, вызвать свидетелей и вынести приговор. Призовите свидетелей его слов.

Слуги священников вышли и ввели за собой двух мужчин.

– Скажите нам всем, что говорил Иешуа про Храм Давида?

Один мужчина замялся, теребя край своей одежды. Другой, не глядя на Иисуса, тихо сказал:

– Он говорил, что может разрушить Храм и отстроить его в три дня заново, – и, глядя в пол, тихо добавил. – Он сказал, что он Бог и Божий сын. Что вершит чудеса силой Бога нашего. Что Бог не делает разницы в днях недели, если ты помогаешь страждущему и болящему.

– Он так сказал?

– Да, – ответил первый, не переставая мять свою одежду.

– Вы все слышали? – обратился Каиафа к священникам. – Что же ты скажешь? – Он повернулся к Иисусу. Но тот молчал.

– Почему ты молчишь? Они говорят правду?

Но Иисус продолжал молчать. Тогда вперёд вышел священник с белой от возраста головой и, простирая к Иисусу руки, сказал:

– Богом единым прошу, ответь, ты ли Мешиах, сын Божий? Ты ли царь Иудейский, обещанный нам пророками?

Иисус поднял на него глаза и ответил:

– Ты сам дал ответ на свой вопрос. А вам я теперь вот что скажу: отныне вы увидите меня, сына человеческого, сидящего рядом с Богом и идущего к вам через века по небу. Милостию Божией я вас прощаю, как простит вас Бог.

Услышав последнюю фразу, Каиафа вскочил и, разорвав на себе одежду, закричал:

– Это ли не богохульство? Что ещё нам надо? Все мы слышали его слова! Каково ваше решение?

Священники заговорили все разом. Наконец, престарелый священник, спрашивавший, не Мешиах ли Иисус, ответил:

– Никто не вправе приписывать себе Божий замысел и говорить от имени Бога. Даже пророки так не поступали. Этот человек богохульник. Он смущает народ своими речами, он лечит в шаббат, когда каждый правоверный иудей должен отдыхать и посвящать этот день только мыслям Богу нашему. Он не почитает наши обычаи, установленные предками нашими и освящённые прародителем нашим Авраамом, хотя сам он и называет себя иудеем. Он прощает падших женщин и общается с ними и с язычниками как с равными. Он не соблюдает постов. Наш приговор – пусть исполнятся его слова. Он должен быть казнён. И казнён немедленно.

– Мы не можем казнить в праздник, – сказал Каиафа. – Этот человек нарушил не только наши обычаи, но и посягнул на власть царя и кесаря, когда стал называться царём Иудейским, говорить от имени и власти Бога. Поэтому судить и казнить его должен римский суд. Я призываю вести его в преторию, к Пилату.

Под одобрительный гул Каиафа, связанный Иисус, священники и толпа направились к Пилату. Пилат встретил их на ступенях претории, поскольку в честь праздника правоверные иудеи не захотели осквернить себя нахождением в доме язычника. Увидев связанного Иисуса, Пилат вспомнил слова его учителя философии в военной школе: будьте осторожны с вашими желаниями, они имеют свойство исполняться. Тогда он не понимал смысла этих слов. Но теперь, когда его желание исполняется, он захотел, чтобы этого никогда не было. Он хотел говорить с Иисусом и вот, теперь у него есть такая возможность. Ревущая толпа, настроенная растерзать арестованного, непреклонный Иосиф Каиафа, который пойдёт на всё, лишь бы добиться своего, лишь бы не запятнать всесилия своего священства, лишь бы не отдать и пяди его могущества, власти и богатств, права толковать Закон Моисея к своей выгоде, и Иисус, покорно стоящий, как овца, ведомая на заклание. Иисус, который ни слова не говорил в свою защиту, который не обличал ложь и лжесвидетельства первосвященников и нанятых свидетелей, который не призывал толпу поверить ему – всё это казалось кошмаром после триумфального шествия этого человека всего три дня назад. Он должен проснуться. Пилат тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли и внезапно нахлынувшую боль.

– Чего вы хотите? – обратился он к священникам. – В чём вы обвиняете этого человека и чего хотите от меня?

Вперёд вышел один из священников и сказал:

– Ты префект в Иудее. Ты закон в Ершалаиме. Если бы этот человек был безвинен, мы бы не привели его к тебе. Суди его и поступи по закону.

– Что он совершил? Почему вы не хотите судить его сами?

– Он нарушил не только наши законы. Он посягнул на престол кесаря! Суди его!

Пилат велел страже привести Иисуса к себе и позвать писца.

Когда двери за Иисусом закрылись, отгородив его от возмущённых священников и толпы, Пилат как будто забыл о нём. Он медленно прохаживался по залу, думая о своём. Надменные первосвященники не захотели пройти в дом, где находился он, язычник. Сейчас наверняка они побежали совершать омовения, так как их ноги коснулись нечистого места. Проклятые гордецы. Их Бог столько раз их наказывал, а они всё равно считают себя превыше всех остальных людей. Пилат не знал священных текстов, но, живя в Иудее, ему приходилось вопреки своему безразличию вникать в сказания и мифы народа, которым он управлял. Хотя, знал он обычаи или не знал, иудеи всё равно бунтовали, на какие бы уступки по повелению кесаря он ни шёл.

Вдруг он остановился прямо перед Иисусом.

– Так значит это ты царь Иудейский? – спросил он, пытливо глядя ему в глаза.

Иисус промолчал, не отводя глаз.

– Ты Иудейский царь? – снова спросил Пилат после недолгого молчания.

– Это ты сам решил или тебе кто-то сказал? – спросил в ответ Иисус.

Удивлённый его смелостью, Пилат приподнял брови.

– Тебя привели ко мне твои соплеменники. Они требуют от меня решения казнить тебя. Я тебя спрашиваю, за что я должен тебя казнить? В чём твоя вина?

– Моя вина в том, что я не сумел помочь открыть людям сердце Богу. Что вместо восстания и войны с Римом я призывал к любви ко всем людям. Со времён наших прародителей Авраама, Соломона, Давида прошло столько времени, что вера в Бога единого стала верой в исполнение обрядов перед Его лицом. Сама вера ушла. Остались только здание Храма, сикли, храмовые жертвы и первосвященники, цитирующие Слово Божье, забыв его смысл. От того Рим и смог завоевать Иудею, принудить народ израильский платить себе дань. От того иудеи и хотят выбраться из-под власти Рима. Все забыли смысл, оставив только мертвые слова и тексты. Ты спрашиваешь, царь ли я? Но мое царство не здесь. Оно от Бога. Если бы моё царство было земным, никто меня бы не предал и не привёл бы к тебе – я бы мог запугать, завлечь, купить своих врагов. Более того, на руках моих соплеменников я вошёл бы в твою преторию и именем иудейских предков лишил тебя и кесаря власти над Иудеей. Я же пришёл в этот мир говорить людям истину, заставить их открыть ей свои души и сердца.

– Что же, по-твоему, истина?

– Истина одна. Она исходит с Неба.

– Значит, здесь, на земле, нет истины?

– Ты же сам видишь, как говорящих истину предают на суд люди, имеющие власть на земле. В суете мира они забыли, кто они и для чего. Их надо жалеть и любить.

– И чего стоят твои слова о любви к ближнему, если эти ближние хотят твоей смерти? Неужели ты не зол на них за это?

– Нет. Эти люди ещё не поняли, что они сотворили. Их сердца очерствели и души закрыты. Они слепцы, и не видят света. Разве можно злиться на ребёнка, отрывающего крыло у бабочки? Дитя неразумное ещё не знает, что такое боль, наказание, раскаянье. Оно бездумно, потому что ещё глупо. Придёт время, и эти люди раскаются в том, что желали и делали.

– И тебя не страшит смерть? Не страшат мучения? Ты знаешь, что в моей власти как казнить тебя, так и помиловать? Как обречь тебя на муки, так и избежать их?

– Ты в этом не властен. Не ты дал мне жизнь, не ты её и отнимешь.

– Да понимаешь ли ты, что твоя жизнь в моих руках? Ты можешь осознать, что она сейчас висит на волоске? – вспылил Пилат.

Иисус улыбнулся.

– Я всё это осознаю и понимаю, – медленно и спокойно, как душевнобольному, объяснял он. – Но ты не можешь понять простой истины. Если не ты послал меня и ввёл меня в этот мир, то, как ты можешь меня из него удалить? Если не ты подвесил волосок моей жизни, то не тебе его обрезать. Ты такое же орудие Божье, как и Каиафа, и Иуда.

– И ты не проклинаешь Иуду, предавшего тебя в руки моей стражи?

– Нет, префект. Иуду я не проклинаю. Без него я бы не стал тем, кем скоро буду. Я принимаю на себя все грехи, а Иуда – все пороки человеческие.

– А есть разница?

– Да, префект. Грех – это то, что человек осознаёт и в чём может раскаяться, о чём сожалеет и мучается, что может искупить и получить прощение. А пороки искупить нельзя. Порок – это часть человека, как его рука или нога. Это фанатичная уверенность в своей правоте. Это слепая гордыня, это осуждение и проклятие Иуды. Хотя один Бог может судить и казнить. Иуде же ещё никто не дал слова оправдаться.

– И ты не боишься мук и смерти?

– Я всё же сын человеческий, и муки меня страшат. Но смерти я не боюсь. Смерти нет. Есть только вечная жизнь.

Пилат снова прошёлся по залу. Всё, что говорил этот странный человек, было необычно и заставляло задуматься. Смутно Пилат понимал, что некоторые слова находят отклик в его душе, других он принять не может. Но равнодушным не оставляют, это точно. Это слова идеалиста, решившего переделать мир, наподобие Великого Александра, только вместо меча он решил действовать словом. Опасное заблуждение, ведь слова могут переврать. Нет, это не преступник, это просто блаженный мечтатель, вся вина которого, что он ухитрился родиться не в просвещённом Риме среди философов и мудрецов, а в грязной Иудее, среди жестоких и завистливых людей, которые понимают только язык денег и силу. Как он сам говорил? Пилат вспомнил одно из донесений шпионов: нет пророка в своём отечестве. Нет, он не преступник, не пророк, он просто новоявленный философ со своей новой философией о том, что нет плохих людей. Он достоин не казни, а хорошей плётки, чтобы его мозги встали на место и чтобы усмирённая зрелищем толпа оставила его в покое. Пилат коротко взглянул на Иисуса и широкими шагами подошёл к дверям. Рывком распахнул их и вышел к первосвященникам.

– Я не вижу никакой вины. Я не знаю, за что вы хотите его казнить. Однако, как я знаю, он галилеянин. Это область царя Ирода. Я направляю его к нему. Ваш царь должен рассмотреть дело своего подданного. И если он повелит его казнить, я выполню приказ. Но не ранее.

Он приказал вывести Иисуса. Как только он и стража переступили порог, толпа, как волна, нахлынула на него.

– Смотрите! Идёт царь Иудейский! – бесновались в толпе. – Где же твой венец? Если ты спаситель, почему не спасёшь себя? Сотвори чудо, сын плотника!

Крики раздавались с разных сторон. Вдруг какой-то чернобородый человек с бойкими глазами, прорвавшись к Иисусу, смачно плюнул ему в лицо.

– Это твоё помазание на царство!

Вокруг раздался гогот, и в Иисуса полетели камни.

Помрачение ума, о котором Пилату писал его друг, длилось у царя Ирода недолго. Суеверный как все люди, он боялся знамений и примет. Но не наблюдая ничего необычного или страшного для своей сумрачной души, царь вновь обрёл былое бесстыдство, бесшабашность и жестокость. Находясь в Риме, он присутствовал при новом развлечении кесаря: разысканные по всем уголкам империи люди, называвшие себя последователями Иисуса из Галилеи, предавались на растерзание и съедение львам, тиграм, диким кабанам, быкам в Колизее Рима и цирках других городов, затаптывались слонами и табунами дикий лошадей. Сначала его забавляло зрелище безропотной, покорной смерти людей, которая проходила то в молчании, то под пение гимнов. Но и это ему скоро наскучило. Поэтому он решил ненадолго уехать из Рима. Выбор его пал на Иерусалим. Хотелось самому посмотреть на самозванца, расспросить его, увидеть его чудеса, о которых ему доносили не только шпионы, но и говорили, почти не скрываясь, люди в городе. Поэтому, предупреждённый с вечера, он с нетерпением ждал стражу с арестованным.

Когда Иисуса ввели, Ирод поразился его виду: он ожидал увидеть типичного мошенника, с ловкими пальцами, бегающими глазами, заискивающей улыбкой и трусившего перед всесильным Иродом, которого должен был терпеть даже кесарь Тиберий. Но он увидел высокого стройного человека, лет тридцати, прямые каштановые волосы которого так не были похожи на чёрные курчавые жёсткие волосы иудеев; его ясные глаза с мягким взглядом не выражали ни страха, ни подобострастия.

– Так это ты царь Иудейский? – спросил Ирод, обходя вокруг Иисуса. Ему не очень нравилось беседовать с людьми, рост которых был выше его собственного. А тут еще какая-то спокойная уверенность, к которой царь не привык видеть ни у придворных, ни у солдат. Даже жрецы и священники при нём опускали глаза и склоняли спины. Пилат в последнее время тоже не выказывал особой вежливости, особенно, после того как по совету друга-врага Сеяна, в котором кесарь души не чаял, последний повелел ему жениться и сам выбрал для него жену. Но тут дело другое. Пилат – человек кесаря, и не обязан склоняться перед царем одной из его провинций. А во-вторых, Пилат всё ещё не мог забыть смерть своей первой жены и ребёнка, и хоть Клавдия Прокула и любила его, ему эта любовь была не нужна. Хотя… Судя по донесениям шпионов, Пилат, если и не любил жену, то и безразличия не испытывал. В конце концов, он же мужчина. Да и на её общение с некоторыми видевшими Иисуса смотрел сквозь пальцы, даже изредка прислушивался к её просьбам о смягчении наказания осуждённым. Кстати, об Иисусе. Он до сих пор не ответил на его вопрос.

– Так это ты Иудейский царь? – повторил Ирод. Иисус молчал. – Это тебя грязный нищий Иеханан, которого я поначалу считал пророком и почитал как святого, помазал на царство? – Иисус молчал. Ирод подошёл к возвышению и сел. Теперь, возвышаясь над этим молчуном, он чувствовал себя увереннее. – Позволь спросить тебя: а я тогда кто? Я Ирод, царь Иудеи. Я сын Великого Ирода. Властитель Галилеи и Переи наравне с моим братом Филиппом, властителем Паниаса, Гавландиды и Батанеи. Это признал и кесарь Рима Тиберий. Я избран по праву – праву рождения и праву крови, которую я пролил, оберегая трон от всяких врунов, чужаков и глупцов! Кто ты такой? Откуда пришёл? Где твоё царство? – Иисус молчал. – Тебя и всех тех, кого ты сбил с толку, обвиняют в том, что вы поклоняетесь тёмным силам, едите людей, а беременных женщин заставляете совокупляться с козлами. Что вы пьёте кровь невинных младенцев, а стариков вынуждаете бросаться со скал. Что ты на это скажешь? – Иисус молчал. Ирод вскочил со своего возвышения и снова подошёл к Иисусу. – Ты знаешь, что я твоему Иеханану приказал отрубить голову? – спросил он, заглядывая Иисусу в лицо. – Ты знаешь, что твоих последователей я скармливаю львам на арене цирка? Ты знаешь, что самое моё большое желание – это переловить их всех, сбросить в ров и сжечь? – Иисус молчал. – Ты знаешь, что я хочу сделать с твоей матерью, когда найду её? – Иисус молчал, только серебристая слеза покатилась по его запачканной щеке, оставляя светлую дорожку, и пропала в густой бороде. – Плачь! – взревел Ирод, и ударил Иисуса по щеке. – Ты не царь Иудеи! – кричал он, нанося новые удары по лицу. – Ты вообще не царь! Никогда не был и не будешь царём! Ты даже не собака! Та хоть кусается, когда её бьешь! Ты грязь под моими ногами! Пошёл прочь! – он с силой оттолкнул Иисуса и повернулся к нему спиной.

– Эй, кто-нибудь! Уведите этого… этого раба обратно к Пилату. Пусть поступит с ним, как захочет. Мне всё равно, что он сделает с этой грязью. Пусть высечет его как следует и выкинет из города. Мне это не интересно.

Начальник стражи Ирода стукнул копьём и, подойдя к Иисусу, потянул его за верёвку, которой он был связан. Иисус, всё так же молча, вышел вслед за ним.

– Развели панику! «Иисус! Царь Иудеи! Новый учитель! Мессия! Спаситель!» Самый обыкновенный юродивый, возомнивший себя посланцем богов. Хотя, бог у них, иудеев, один. Ну, да мне какое дело? Пусть жрецы с ним разбираются. Мне не интересно.

Ирод снова уселся на возвышение, и некоторое время рассматривал перстни на своих руках. Потом он вздохнул и протянул руку. Бесшумно возник слуга с кубком вина и протянул ему. Ирод снова вздохнул и поднёс его к губам.

Между тем стража вела Иисуса обратно в преторию, к Пилату. На всём протяжении пути Иисуса встречали озлобленные лица, яростно кричавшие ему ругательства и жестокие руки, рвавшие на нём одежду и швырявшие в него камни. Ещё недавно встречавший его ликованием, Иерусалим готов был сегодня разорвать его на части. В окне одного из сумрачных домов, стоявших в глубине переулка, Иисус мельком увидел напряжённое лицо Симона Петра. В этом доме у сочувствующего Иисусу не так давно находили приют и Иисус, и Иуда. Теперь там находились Симон Пётр и Мария, которая со своей сестрой Марфой недавно сами принимали Иисуса в своём доме под Иерусалимом. Мария тогда заинтересовалась словами Иисуса, всё свободное время проводила у его ног, слушая его рассказы и притчи. А Марфа всё время ворчала, что ей и так никто по хозяйству не помогает, а теперь Мария совсем обленилась. По сути Марфа просто выставила Иисуса и Андрея, который был с ним. Мария решила следовать за ними. Уж очень её заинтересовал этот человек. Да и чего греха таить, влюбилась она в него. Однако, когда по дороге в Иерусалим к ним присоединилась Мария Магдала, Мария разозлилась. Эта падшая женщина, швырявшаяся деньгами и мирром, смела прикасаться своими грязными руками к человеку, на которого Мария лишний раз боялась поднять глаза! Хуже того, с ней разговаривали и другие, примкнувшие к ним. Они ей давали деньги, которые могли собрать, она покупала продукты и готовила для них, она раздавала милостыню нищим и из своих собственных средств. Иисус говорил с ней как с равной, посвящённой в им одним ведомые тайны, что неимоверно возмущало Симона Петра, считавшего, что женщины не имеют права постигать тайны и учить наравне с мужчинами. Сколько раз в присутствии Иисуса они ругались, сколько раз их мирил юный Иоанн и сам Иисус! А её, Марии, как будто не было рядом. Иисус не замечал, как тщательно она стелила ему постель, как чисто стирала его одежду. Да и она сама… Иуда ей уже некоторое время говорил о любви. И, наконец, она решилась. Если не Иисус, которого любила она, так Иуда, который любил её. К тому же, он любимый ученик Иисуса. А значит, Мария тоже будет чаще его видеть. И они стали мужем и женой ещё до прихода Иисуса в Иерусалим, в очередное посещение его и учеников её дома в Вифании. А потом Иуда предал Иисуса суду первосвященников. Теперь, видя, как идёт связанный Иисус среди стражников в преторию, как кричит и беснуется толпа вокруг него, на глаза Марии выступили слёзы ярости.

– Это Иегуда во всём виноват. Ненавижу его, – негромко сказала она Петру. – Ему мало было денег, что вы собрали? Ему мало было богатств этой египетской твари? Богатств, неизвестно как нажитых? Я отрекаюсь от него. Я его проклинаю.

– Но ведь он твой муж, – Пётр всё никак не мог оправиться: этой ночью он трижды отрёкся от Иисуса, хотя ранее яростно отрицал даже саму мысль об этом.

– И что? Иегуда совершил тяжкий грех. Его грех тяжелее, чем грехи язычников, верящих в многобожие, приносящих человеческие жертвы и имеющих бесчисленное множество жён и мужей и любящих жениться между собой. Он очень плохой человек.

– Чем же он настолько плох?

– Тебе мало того, что он предал учителя? Что отправил его на поругание и смерть? Мало того, что он общался с этой тварью Магдалой? Давал ей деньги, уж не знаю за что? Её место на ложе, её дело ублажать мужчин. Она очень хорошо делала это в Египте. И какими бы словами она это ни прикрывала – блуд есть блуд. Она не смеет показываться днём среди честных людей! Она не смеет прикасаться к святому! Она не смеет утверждать, что он открыл ей тайны, которые не открывал вам! Её ложь губительный яд для неокрепших умов!

– Марию Магдалу даже Иешуа простил. Простил настолько, что тайно женился на ней.

Мария резко повернулась к нему.

– Не может быть! Этого не должно быть! Кто тебе сказал? Иешуа?

– Нет, просто слышал.

– Невероятно! Но это же бросает тень на него! Этот святой человек женился на шлюхе – да все наши последователи отвернутся от нас! Саддукеи ухватятся за это событие и переиначат его на свой лад. Ведь это бросает тень на всё, во что мы верим!

Мария ушла в глубь небольшой комнаты. В задумчивости она сделала несколько шагов.

– Ведь это ты первый заговорил о том, что Мариам ублажает мужчин, – вдруг сказала она. – Ты её так ненавидишь? – Симон Пётр внимательно глядел на неё. – За какие грехи её простил учитель? – Пётр молчал. – Ладно. Как бы то ни было, эти два грешника должны умереть, – решительно сказала она. – Я убью Мариам Магдалу, а ты, Кифа, Иегуду.

Симон Пётр тяжело вздохнул.

– Утром Иегуда повесился. Ночью он вернул деньги священникам, а на заре повесился.

Мария недоверчиво смотрела на него. Пётр не смог выдержать её испытующего взгляда и отвернулся.

– Да ты права, – раздражённо произнёс он. – Это я его повесил. Повесил, а потом сбросил его труп со скалы так, что внутренности его разлетелись, на землю одного горшечника собакам, чтобы не было его душе успокоения ни на этом свете, ни на том. Я знаю, он должен был нести свою судьбу – жить долго жизнью презираемого всеми предателя, и умереть под всеобщие проклятия. Но я не смог, не сдержался. Как подумал, что он будет жить, а учитель нет…

– Потому, что ты сам отрёкся? – ехидно спросила Мария.

– Да, – Симон Пётр снова тяжело вздохнул. – Так я должен был искупить свою вину.

Он склонил голову.

– Но Магдалу я убивать не буду. Я грешен. Но не настолько. А ты, Мариам, не лучше своей сестры Марфы, – Пётр надолго замолчал. Мария вернулась к окну.

Тем временем процессия приближалась к претории.

Пилат сидел на своём обычном месте и разбирал бумаги. Рядом, как всегда, находился писец, вокруг стояла стража. Отличие было одно: вместо криков торговцев, менял, псевдонищих и мошенников, вместо обычного гула большого города теперь слышны были крики ярости, проклятия, хвалы кесарю, изредка звон мечей. Неспокойно стало в и так неспокойном Иерусалиме, и Пилат прекрасно это осознавал.

В дверях показался начальник стражи. Пилат поднял голову.

– Говори, – приказал он.

Начальник стражи стукнул копьём.

– От Ирода пришли священники с арестованным самозванцем Иисусом.

– Что сказал царь?

– Что ты можешь поступать так, как хочешь. Высеки его и выкини из города.

Пилат задумался. Но тут вошёл Иосиф Каиафа и стал на пороге.

– Я слышал, что сказал царь, – обратился он к Пилату. – Но ты не можешь так поступить.

Пилат поднял голову и прищурился.

– Это почему?

– Ты видишь, какое волнение в городе? Ты слышишь эти крики? Они не утихнут, если Иешуа будет жить. Они усилятся. Хуже того, его последователи могут восстать, чтобы посадить на престол своего кумира. Он должен умереть в позоре.

– Я говорил с ним. Он не помышляет о престоле.

– И это говоришь ты, Пилат Понтийский? С каких пор ты стал верить людям на слово? Если Иешуа и не помышляет о троне, то его последователи помышляют. Ты разве забыл пророчества, которыми они прикрываются, когда утверждают, что Машиах – это он? Он не хочет царствовать, но говорит о себе как о царе. А это что-то значит. Народ не успокоится, если ты не накажешь его прилюдно. Или он царь вместо кесаря Тиберия, или войска Тиберия в Ершалаиме.

– Тебе-то что до всего этого? Так трясёшься за своё золото?

– Если иудеи восстанут, они погибнут, – словно не слыша издёвок, говорил Иосиф Каиафа. – Я не хочу крови, даже, если ты так и подумал со времени нашего последнего разговора. – Он проницательно смотрел на префекта. – Иудеи хорошие торговцы, проповедники, рыбаки, менялы. Но со времени Иисуса Навина, Саула Виньяминьяна и Иуды Маккавея прошло слишком много времени и слишком велика вера в свою богоизбранность и милость Адонаи, чтобы быть хорошим воином. Египетское рабство не то, что римское правление. Воинское искусство забыто. Теперь осталась только ярость, вызванная появлением этого Иешуа. Не будет его, не будет и бунта. Не будет его, не будет и обманутых надежд.

Пилат встал.

– Я не хочу его убивать. Достаточно будет максимального числа плетей.

– Но…

– Так пожелал ваш царь. Я решение принял, – взмахнул рукой Пилат, словно отгоняя Каиафу. – Пусть его высекут. Это достаточное наказание за нелепые бредни и наивную философию. Если я буду распинать каждого горлопана и болтуна в твоей стране, останутся только старики, от которых нет проку, глупые женщины, да неразумные дети. Это был бы хороший выход – мир и покой бы наступил на твоей земле. Но выгоды не было бы ни мне, ни кесарю. А это наказание покажет всем суровость и в то же время милосердие Рима. Тем более, что таково было пожелание Ирода. После него этот сумасшедший долго не будет называть себя царём – отсутствие сил отобьёт охоту.

Пилат кивнул начальнику стражи. Тот, стукнув копьём, развернулся и ушёл.

– Ты совершаешь ошибку, Пилат, – прошипел Иосиф Каиафа.

– Думаю, мои боги и твой Адонаи простят мне её. Я сохраню жизнь невиновному.

– Кровь сотен иудеев будет на тебе. Берегись, Пилат Понтийский. Я могу и ошибаться в своих соотечественниках. Они могут быть и не такими плохими воинами, как я думаю. Особенно разозлённые зелоты и сикарии.

В это время стража ввела Иисуса. От хождения по жаре его одежда, некогда белая, основательно запылилась, волосы слиплись от пота, на руках появились ссадины от верёвок. Местами одежда была порвана, а тело в синяках, но взгляд его по-прежнему был кроток и покорен, словно он знал, что его ждет, и был готов к этому. Вместе с ним и стражей прошли и несколько священников, возмущённо потрясая кулаками. В ярости они даже забыли, что в праздник коснулись ногами крова язычника.

– Что я слышу, префект! – воскликнул один из них. – Ты собираешься помиловать этого человека?

– Царь ваш распорядился высечь его. По-моему, этого достаточно.

– Ты не иудей! – вскричал другой, подходя ближе к Пилату. – Твою веру не оскорблял проходимец! Над твоим богом не издевался какой-то мошенник! Твои надежды не растоптал самозванец и обманщик! По нашим законам этот Иешуа Галилеянин должен умереть!

Пилат посмотрел на Иисуса. Тот молчал. Весь его вид говорил о том, что он не здесь, что не о его судьбе сейчас спорят два непримиримых лагеря – завоёванных и завоевателей.

– Я решил, – сказал Пилат. – Максимум плетей у позорного столба.

Он махнул рукой, и конвой увёл Иисуса. Следом за ним, недовольно переговариваясь, вышли и священники. Пилат огляделся: Иосифа Каиафы не было, очевидно, он скрылся раньше.

Пилат вернулся к своим бумагам. Но мысли его всё время возвращались к Иисусу. Почему этот человек не борется, не защищается? Почему не доказывает свою правоту? Он смирился, а Пилат, которому, по большому счёту, нет дела до религиозных распрей завоёванного народа, всё ещё хочет его спасти. Что значат его слова о том, что смерти нет? Пилат потёр лоб. От духоты, шума и хлопот нынешнего дня голова его снова разболелась. О, как он хотел в полумрак своей опочивальни, где под журчание фонтанчиков он мог бы побеседовать с Иисусом! Тихо вошла Клавдия Прокула. Пилат рассеянно посмотрел на неё. Крепкая фигура, тёмные курчавые волосы, собранные в высокую причёску, и решительный характер – она так не походила на его первую жену, нежную, хрупкую, кроткую, которую хотелось уберечь от всего на свете. Клавдия Прокула в этом не нуждалась. Как истинная римлянка, она сама могла защитить и себя, и кого угодно. Но сейчас она в нерешительности остановилась в дверях.

– Пилат, ты занят? – с непривычной для себя робостью спросила она.

– Не особенно. Что ты хотела?

– Не убивай его, Пилат. Я прошу тебя. Он никому не сделал зла. Не убивай его.

Пилат посмотрел на жену.

– Ему дадут максимум плетей и выкинут из города, – раздельно сказал он, внимательно глядя на жену.

– Максимум! – в ужасе Клавдия прикрыла руками щёки. – По их законам, значит, тридцать девять. Всё равно, это очень много. Ты ничего не знаешь, – после паузы сказала она. – Выйди на улицу. Они хотят, чтобы он умер.

– Кто хочет?

– Все, люди. Они кричат, ругаются, дерутся, но все хотят, чтобы он умер.

– Но почему?

– Он называл себя Иудейским царём и обещал хорошую жизнь. Но Иудея всё ещё под властью Рима, Ирод на троне, а жизнь лучше не становится. Они обмануты. Они хотят распять его.

– Распять? Распинают рабов и разбойников. Это слишком жестоко для простого обманщика.

– Но слишком мало для посягнувшего на их бога.

– Откуда ты это знаешь?

– Моя служанка иудейка. Она говорит, что всё это внушают шпионы Каиафы.

– И не без успеха. Если так пойдёт дальше…

– Не убивай его! – теперь Клавдия была больше похожа на обычную женщину – слабую, молящую, нуждавшуюся в защитнике.

– Почему ты его так защищаешь? – Пилат резко повернулся к ней. Свободный римлянин, он ничего не имел против любовников или любовниц жены, или и тех и других вместе. Но тут его что-то задело. Сама мысль о том, что его жена и Иисус могли быть любовниками, была ему неприятна. И это удивило его. – Ты с ним?..

– О нет, – Клавдия села на скамью, нервно сжимая и разжимая руки. – Как ты мог подумать? Он сын Бога, он не для этого послан на землю. Он самый чистый и невинный человек. Сплетни о его женитьбе на Марии Магдале, несчастной дочери богатого купца-священника, проданной в Египет и дослужившейся до главной посвящённой жрицы храма Исиды – это просто выдумки Каиафы, чтобы его опорочить. Она была так талантливо преподнесена, что даже некоторые ученики Иисуса в неё поверили.

– Ученики? У него есть ученики?

– Да. Он был с ними в ночь Пейсах, когда его арестовали.

– И что же они не заступились за него?

– Заступились. Симон Пётр, Кифа, как они его называют, даже отсёк стражнику ухо мечом. Но Иисус сказал, чтобы они не вмешивались.

– Отсёк? Мечом? – Казалось, Пилат был поражён. – Но ведь носить меч имеет право только римский гражданин. В пределах города это запрещено. – Он помолчал, хмуря брови. – Не знал этого. Впрочем, я не успел прочитать ещё все отчёты, – Он повернулся к столу.

– Не убивай его! – воскликнула она. – Знал бы ты, на что его обрекаешь, – Она помолчала, затем тихо добавила: – Я это знаю. Несколько ночей мне это снилось. Это были нечеловеческие муки. Я чувствовала их. Я видела, как он страдает. Я была им. То, на что ты его обрекаешь, это больше, чем смерть.

Она помолчала.

– Когда я услышала про него в первый раз, я молилась ему. Я исступлённо молилась ему как богу, молилась так, как не молилась нашим богам. И знаешь, ты можешь мне не верить, но он сам однажды коснулся меня рукой во сне, и моя болезнь прекратилась. Мои кровотечения остановились. Уже несколько недель я здорова. Даже более того… – Она быстро взглянула на него. – Умоляю тебя, не убивай того, кто одним явлением в мой сон смог вылечить меня, когда толпы лекарей со своими снадобьями бились над этим долгие недели!

Пилат повернулся к ней. Её молящий взгляд, простёртые руки и серебристые слёзы, катившиеся по мраморным щекам, заставили что-то шевельнуться в его душе. Возможно, Иисус был прав, и смерти нет? Что жизнь – это не только смерть, ненависть, алчность – а любовь? Иначе, почему Пилату захотелось обнять нелюбимую жену, крепко прижать к себе, гладить по волосам и говорить, что всё будет хорошо, вернуть улыбку на эти трепетные губы?

– Я сделаю все, что смогу, – сказал он и отвернулся. Прежде, чем осуществить пробежавшую мысль, он должен был её осознать. И закончить с делом Иисуса.

Новому посетителю Пилат был удивлён не меньше, чем приходу своей жены. Жестокая улыбка появилась на его губах.

– Зачем почтенный член Синедриона пожаловал ко мне, недостойному его благословенных глаз? – с издевкой спросил Пилат. – Неужели одного первосвященника мало, чтобы склонить меня к нечестивому приговору? Что ты хочешь сказать мне из того, чего я не знаю, благородный Иосиф Аримафейский?

Вошедший посетитель, мужчина средних лет в богатой одежде, склонив голову, слушал слова Пилата. Его смиренный облик не напоминал высокомерное поведение Иосифа Каиафы.

– Прости, префект, я не тебя пришёл обсуждать и осуждать. То, что ты сделал или сделаешь – на всё воля Бога. Если бы Он не захотел, Он бы не допустил. Я пришёл к тебе как проситель.

– Вот как? – Удивлённый Пилат сел в своё кресло. Иосиф из Аримафеи, всё так же смиренно, подошёл к нему. – И о чём ты хочешь просить меня, ты, влиятельный и богатый человек?

Не обращая внимания на иронию, Иосиф поднял на Пилата спокойный взгляд.

– Ты ведь не считаешь, что Галилеянин достоин смерти? Твоя совесть восстаёт против приговора, который должна подписать твоя рука?

Пилат хмуро посмотрел на него.

– Ты пришёл просить меня отменить приговор? В вашем Синедрионе все впали в безумие? У вас правая рука не ведает, что делает левая?

– Нет. Я пришел просить тебя о снисхождении. Чтобы я и те, кто любит его, могли проводить его в последний путь и облегчить его страдания.

– Облегчить страдания? – Пилат пристально посмотрел в безмятежные глаза просителя. – Облегчить? Или помочь?

– Я думаю, ты понял меня, префект. – спокойно выдержав тяжёлый взгляд Пилата, произнёс Иосиф.

– И много вас будет? – Пилат откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы на животе.

– Две-три женщины, я и один-два его ученика.

– Женщины? Ты хочешь оповестить весь свет?

– Женщина, если она преданна, вернее собаки и молчаливее могилы. Язык ей развязывают праздность, глупость и равнодушие. За этих женщин я могу поручиться. Одной из них будет его мать.

– Мать? – Пилат задумался. Он не сводил глаз со спокойного лица просителя. Вдруг лицо его озарилось злобной улыбкой. – Дело твоё. Если он будет осуждён на крест – его казнят. А что будешь делать ты в это время – меня не касается.

– Префект… – начал Иосиф, но Пилат взмахнул рукой, не желая слушать объяснений. – Еще одна просьба. – Иосиф слегка улыбнулся.

– А ты уверен, что на эту я уже дал своё согласие? – усмехнулся Пилат.

– Вместо имени и вины казнённого, напиши «Иисус Галилеянин, царь иудейский». Если казнь состоится.

– Что? – Пилат, хлопнув себя по колену, оглушительно рассмеялся. – Ты меня о том просишь?

– Да, префект. – Иосиф слегка улыбался, глядя на Пилата.

– Это я сделаю с большим удовольствием. Очень хочу увидеть, как вытянется лицо вашего святоши, когда он это прочитает.

Иосиф скромно поклонился, пряча улыбку.

Пилат сидел и думал, морща брови и пощипывая губу. Вдруг его лицо просветлело.

– Ладно. Я даю тебе свободу действий. Мне самому интересно, что из этого выйдет.

Он снова взмахнул рукой, отпуская просителя, и тот, скромно поклонившись, вышел.

– Я уже сделал одну глупость, за что не могу уважать себя. Надеюсь, я не сделал второй, из-за которой я буду ещё и посмешищем.

Он вышел на балкон, оглядывая окружавшие его дома и деревья, небо и облака на нём. На что он сейчас дал согласие? Чему он положил начало? Или чему приблизил конец? Боги не открывают своих планов людям. Только время может всё прояснить, всё расставить по своим местам. Но есть ли у него это время?

Тридцать девять плетей Иисус вынес, несмотря на то, что стражник очень старался причинить ему боль. Несмотря на шапку из тёрна, который ему водрузил на голову один из грязных торговцев, когда его вели к столбу, с криком: «Это твой венец, царь Иудейский!». Несмотря на плевки, камни, крики и яростную ненависть, сопровождавшую его во время экзекуции. Пилат видел всё это с балкона. Он утешал себя тем, что это лучше, чем смерть. Что этого хватит, чтобы унять толпу. Непонятное волнение, овладевшее им, когда он решил заняться всерьёз делом Иисуса, усиливалось при виде иссечённой спины, окровавленной головы и почерневших о крови рук. Ни слова не сорвалось с губ Иисуса, ни проклятия. Только мучительные стоны сопровождали звуки ударов. Стоны, которые рвали душу ему, Пилату Понтийскому, закалённому в боях и в жестокости. Но которые, видно, не трогали соплеменников наказываемого.

Когда последний удар опустился на окровавленную спину, толпа на секунду смолкла. Пилат ясно ощутил её набиравшую мощь ярость. Потом она заголосила снова. Крики: «Смерть! Распни его!» раздавались всё громче и яростнее, заглушая редкие вскрики, всхлипы и слёзные мольбы. Метко брошенный камень выбил Иисусу правый глаз. Крик его боли на мгновение заглушил радостный вопль толпы. Стражник с сожалением отвязал его от столба.

– Была бы моя воля, ты бы сдох здесь, – прошипел он в залитое кровью лицо Иисуса.

– Не ты волен распоряжаться судьбой, – хрипло и еле слышно произнёс Иисус, прикладывая к месту, где раньше был его глаз, пыльный конец красной робы, в которую его обрядили стражники после бичевания, называя её багряницей царя. – Только Бог волен посылать испытание и счастье, жизнь и смерть. Придёт время, и ты раскаешься в своих словах. Тогда Бог возрадуется и простит тебя, как сейчас я тебя прощаю. Ты не знаешь, что говоришь и что творишь.

Стражник махнул рукой и копьём подтолкнул Иисуса в спину.

Пилат отвернулся от этого зрелища. Он не слышал, что сказал Иисус, но видел, с каким пренебрежением сплюнул стражник ему на ноги, и как сильно ткнулось ему в спину копьё, когда стражник выводил его с площадки. Его расчёт успокоить толпу показом мучений не оправдался: он прекрасно слышал проклятия и крики с призывами смерти. Шпионы Каиафы на совесть отрабатывают свои деньги.

Дверь отворилась. Начальник стражи стукнул копьём.

– К тебе первосвященник Каиафа, префект.

Пилат потёр лоб. Он проиграл. Он уже ничего не может сделать. Толпа только пригубила кровь. Теперь она хочет выпить её всю до дна. Одиннадцать лет он подавляет бунты в этой богами проклятой стране. Если он не осудит этого человека, Каиафа поднимет новый. Опять прольётся кровь. Тиберий пришлёт войска, и его, префекта, отстранят от должности, и ещё хуже – заточат в каком-нибудь подземелье Колизея или вынудят выпить яд. Хотя он сам недавно этого хотел, но то была мимолётная мысль. Сейчас Каиафа потребует смертный приговор, и Пилат его утвердит. Прав Иисус, не Пилат владеет его судьбой. Пилат только солдат в этой божественной войне человеческих армий. Скорее бы закончился этот день! Голова его болела всё сильнее. Виски ломило от духоты. Глаза болели от непривычного грязно-жёлтого солнца. Сумрак надвигался на него или у него в глазах темнеет?

– Ладно. Покончим с этим. Введи Каиафу.

Начальник стражи стукнул копьём и вышел.

Вид Иосифа Каиафы, когда он вошёл, было трудно описать. С одной стороны, он был рад, что его шпионы так растревожили народ, что Пилату придётся пойти ему навстречу. Он победил. Но с другой стороны, сомнения стали посещать его. Что если Иешуа и есть тот Мешиах, тот Мессия, о котором предсказывали пророки? Что, если он пришёл в этот мир покарать грешников? А свои грехи Иосиф Каиафа прекрасно знал, хоть и пытался оправдаться перед собой и перед Пилатом. Что до Иешуа… Так сносить выпавшее на его долю может только богоизбранный человек, которому бог даёт веру, силы и твёрдость духа. Иосиф Каиафа не знал чему верить. В это неспокойное время, когда так сильна вера в чудо, что придёт кто-то, взмахнёт рукой и наступит рай на земле, не будет римлян, не будет бремени налогов. Будет только Иудея как раньше, во времена пророков. Он слышал про многих, которые объявляли себя Божьими сынами, творили чудеса перед глупой и восторженной толпой и которых потом распинали, с которых сдирали кожу, травили львами. Их было много для одного его, первосвященника Храма Давида, Иосифа Каиафы. Кто же ты, Иешуа, сын Мариам, как презрительно именовали тебя священники? Сын ли ты падшей женщины, которую обманутый муж не смог или не захотел прогнать или побить камнями или Божий сын, явленный непорочной деве и объявленный ангелом её мужу? Иностранец ли, не знающий обычаев иудеев, египетский чародей, смущающий народ на улицах великого Ершалаима, иудей так вольно трактующий законы, данные Моше на горе Синай, хитроумная интрига Пилата, чтобы запутать иудеев вообще и его, Каиафу, в частности игрой на иудейских пророчествах или боговдохновлённое избавление для иудейского народа? Почему, омытый в Иордане пророком Иехананом Хаматвилом, он позже тобою же спрошен был в темнице Ирода, не ты ли обещанный сын Божий, царь и наследник трона Давида? Почему он поначалу признал в тебе Мешиаха а потом стал сомневаться в этом? Наказание ты за грехи иудейского народа или милость Адонаи к детям своим? Может, обещанный пророк – это Иешуа бар-Рабба, который силою своей сики хочет свергнуть власть Рима? Пророки обещали избавление пришествием воина и царя. Бар-Рабба – воин, а ты – тот царь? А может, ты, который отказывался творить чудеса, чтобы доказать своё божественное происхождение со словами «не искушайте господа вашего», всё-таки, настоящий? Но нет. Это Мастема смущает меня сомнениями. Я не должен поддаваться. Всё должно закончиться. Сегодня, в пятницу, четырнадцатого числа жаркого весеннего месяца нисана. Дня, в который так странно светит тусклое солнце и удушающая духота сводит с ума. Иешуа должен быть казнён на виду у всех позорной и мучительной казнью раба и вора – на кресте, чтобы ни у кого больше не возникало желания потрясать основы иудейской религии, называть себя Богом и глумиться над обычаями иудеев.

– Надеюсь, объяснять ничего не надо? – спросил Иосиф Каиафа, подходя к Пилату.

– Нет, не надо. Я утверждаю приговор, вынесенный Синедрионом.

– Так подпиши его.

– Погоди. Я хочу быть уверен до конца.

– Чего же тебе ещё надо?

– Чтобы это сказал твой народ.

– Тебе этого мало? – Иосиф Каиафа указал рукой на балкон, за которым, как растревоженный улей, шумел Иерусалим.

– Я должен быть убеждён, – твёрдо сказал Пилат.

Он вышел на балкон. Солдат под руки вывел Иисуса и поставил его рядом. Его кротость и умиротворение, несмотря на то, что он еле стоял на ногах, привели в восхищение Пилата и он громко сказал:

– Вот это человек! Смотрите на него! Не все воины способны выдержать подобное.

Иосиф Каиафа за его спиной пожал плечами и презрительно улыбнулся. Пилат нахмурился. Бесновавшаяся толпа на мгновение притихла. Потом раздался чей-то крик: «Пилат! Распни его! Распни!», который подхватил рёв возбуждённых людей.

Пилат поднял руку. Толпа снова притихла.

– Я не знаю, в чём вы обвиняете этого человека, чтобы он был достоин распятия. По римским законам он уже понёс наказание.

– По нашим законам он должен умереть! Никто не вправе объявлять себя Богом и смеяться над нашей верой! А он исцелял в шаббат, хотя Бог дал этот день для отдыха и повелел не работать, а посвятить Ему! Он обманул наши надежды! Он не исполнил своего призвания! – кричали люди. – Распни его! Распни!

Пилат велел вывести Иисуса вперёд. Стражники вывели его, больше похожего на свою тень, чем на человека.

– Вы видите его? Он уже понёс наказание и теперь достоин жалости. Хотите, я всё же отпущу его?

– Нет! Распни его! Распни! Распни!

Пилат посмотрел на Иисуса. Даже ему, закалённому в боях, стало жаль этого человека. Неужели эти люди ничего не видят?

– Что же вы хотите, чтобы я сделал с тем, кого вы называете царём Иудейским?

– Распни его! У нас нет царя, кроме кесаря! Распни! Распни!

– Раньше вы не считали кесаря своим царём. Быстро же вы поменяли своё мнение, – пробормотал Пилат, опустив голову.

– Чего же тебе ещё надо? – тихо спросил Иосиф Каиафа, стоявший сзади.

Пилат не ответил.

– По вашим обычаям, в праздник Пейсах отпускается один осуждённый на смерть, – снова обратился Пилат к толпе. Иосиф Каиафа хотел было что-то сказать и уже подался вперёд, но внезапно остановился и закрыл рот, хмуро глядя на Пилата. – Сейчас у нас таких осуждённых двое: Иисус из Галилеи, помешанный, считающий себя богом, и Иисус бар-Рабба, недостойный сын своего отца и убийца. Кого из них вы хотите освободить?

– Освободи бар-Раббу! Распни Иешуа!

Пилат повернулся к Каиафе. Первосвященник увидел посеревшее лицо усталого человека, но не смог сдержать триумфальной улыбки.

– Принесите воду для рук, – распорядился Пилат.

Слуга принёс медный таз с водой. Пилат приказал ему встать рядом с собой.

– Царя ли вашего я распну? – спросил он.

– Нет! – закричали в толпе. У нас нет царя, кроме Ирода! У нас нет повелителя, кроме кесаря! Распни его! Распни!

– Раньше вы так не любили кесаря и не считали его своим повелителем.

– Распни! Распни! Распни!

Пилат погрузил руки в воду.

– Это решили вы, а не я. На моих руках нет крови, – он поднял мокрые руки, вода стекала по ним и капала в таз. – Я их умываю.

– Кровь будет на нас! Кровь будет на наших детях! Распни его!

– Воля ваша. Иисус бар-Рабба свободен. Пусть Иисус Галилеянин несёт свой крест на гору для распятия.

Пилат вытер руки о холстину и ушёл с балкона. Ликующий Иосиф Каиафа вышел. Пилат велел привести Иисуса.

Когда его привели, Пилат отослал всех – и писцов, и стражу, и слуг, и рабов. Некоторое время он ходил в задумчивости, заложив руки за спину. Наконец, словно очнувшись, он смочил холст в тазу, оставленном слугой, и подал его Иисусу. Тот приложил его к лицу.

– Ты был прав, – сказал Пилат. – Я не волен распоряжаться твоей судьбой. Я только орудие богов. Никогда об этом не задумывался, но теперь мне неприятно это осознавать.

– Прими это. Бог посылает нам те испытания, которые мы в силах вынести. Пройди их безропотно, и ты Его порадуешь, – Голос Иисуса прерывался, мука звучала в голосе, но слова он произносил уверенно.

– Мне нет дела до твоего Бога. У меня хватает своих.

– Бог един. И Ему есть дело до каждого своего творения, даже если оно и неразумное, даже если оно отвергает Его.

– Сейчас не время вести споры о вере. Лучше скажи, чем я могу облегчить свои страдания?

– Чтобы Божий замысел удался до конца, впусти Его в свою душу, отрекись от зла, прости себя, полюби людей – всех, даже ненавидящих тебя. В каждом есть хорошее. Внутри они все добры. Это только надо увидеть. Если я буду знать, что ещё одна душа покаялась в прегрешениях прошлого, впустила моего Отца в себя – мне будет легче, а моему Отцу отраднее.

Пилат изумился. Даже перед лицом скорой смерти этот человек просил не за себя. А за него. Он просит его простить себя. За что? Внутренняя тревога вдруг обрела чёткую мысль: да, он зол на себя, он винит себя, что не смог помочь ему, этому обыкновенному мечтателю, человеку не от мира сего, сумасшедшему, одержимому мыслью спасти всех, весь мир. Он винит себя за то, что не смог спасти жену, что она забеременела от него и умерла родами. Если бы не он, она была бы жива. Он зол на себя за то, что стыдится новых чувств к своей второй жене. Он зол на себя ещё и за то, что, испытывая эти чувства, он вроде как предаёт память первой жены, что Клавдия опять-таки по его вине не могла унять кровь несколько недель. Он зол на себя за то, что его, римского префекта, напугал какой-то первосвященник и толпа грязных оборванцев. Он, привыкший встречать врага на поле боя, лицом к лицу с армией противника, испугался ревущей толпы. Толпы, кровь народа которой он столько раз уже проливал. Толпы, которая роптала на римское владычество, а сегодня в экстазе звала римского кесаря своим повелителем. Толпы, так недавно приветствовавшей этого человека, которого теперь яростно хочет убить. Человека, который никому не сделал зла. И этого безобидного человека, уже претерпевшего муки, он должен убить. Да, он зол. Да, он винит себя. Иисус прав.

– Я прикажу стражникам нести твой крест, – не глядя на Иисуса, сказал Пилат.

– Нет. Это мой крест. Мне его и нести.

Пилат помолчал.

– Прости меня. – Он протянул к нему руку. Иисус взял её двумя руками и ласково посмотрел ему в глаза.

– Тебя простит Бог, когда ты сам себя простишь. – Он какое-то время держал в своих окровавленных ладонях грубую ладонь Пилата. Тот пожал его руки и отвернулся.

Иисуса увели. Пилат остался один. Он запер дверь и вышел на балкон. Тяжёлые тучи надвигались со Средиземного моря. Сумрак подбирался всё ближе. Духота сильнее давила на виски. «Будет гроза», – подумал Пилат. Он попытался сосредоточиться на бумагах. Но мысли его возвращались к обречённому им на смерть. Вот он идёт по улицам Иерусалима, неся свой крест – тяжёлую горизонтальную перекладину, привязанную к его рукам, чтобы не свалилась раньше времени. Вот, спотыкается и падает от усталости. Солдаты плетьми поднимают его… Вот они пришли на гору, называемую Голгофа. Боги знают, как это переводится – то ли Лобное место, то ли Лысая гора. Оба названия подходят. Вот солдаты укладывают Иисуса на крест, забивают гвозди, ставят крест… О чём он думает в этот момент? Пилат не находил себе места, всё ходил и ходил по балкону.

…Когда тучи совсем скрыли солнце, Пилат остановился. Сверкнула молния, и тут же грянул оглушительный раскат. Земля затряслась, деревья и здания зашатались, словно детские игрушки. Сильнейший ливень обрушился на балкон претории. «Свершилось. Он умер», – подумал Пилат, и опустился в кресло. Ушли тревоги, волнения, надежды уходящего дня. Он ощутил спокойствие, впервые с того момента, когда решил заниматься делом этого плотника, и грусть, что больше не сможет поговорить с этим странным и необычным человеком. Однако Пилат уже не станет прежним. Как после смерти жены и ребёнка, в нём что-то изменилось. Что-то заронил в нём Иисус. Что-то забрал. Что-то изменил. Пилат подумает об этом завтра, когда после грозы его голова успокоится, и после сна мысли придут в порядок. Ему не было дела, если бы крыша дворца рухнула ему на голову. Им овладело странное спокойствие. Шум грозы убаюкал его растревоженные мысли и, не замечая землетрясения, покачивавшего колоннады, шума рушащихся зданий в городе и криков толп людей, он провалился в густой и тяжёлый сон без сновидений.

Его разбудил звук открывавшейся двери.

– Что ещё? – раздражённо спросил Пилат.

– Шпион Каиафы, префект.

– Ко мне? А что же первосвященник?

– Этот человек сказал, что был у него.

– И что же?

– И решил прийти к тебе.

– Ага, получить плату из двух рук. Ладно, пусть войдёт.

Начальник стражи вышел и ввёл уже знакомого префекту шпиона. С грязного хитона стекала вода, лицо было в разводах то ли от слёз, то ли от дождя.

– Ты не испугался моих угроз наказать тебя. И хотя твоя дерзость достойна наказания, я помилую тебя. Однако я ничего тебе платить не буду. Ты служишь Каиафе, пусть он тебе платит.

– Я не за деньгами пришёл, префект. И Каиафе я больше не служу.

– Что так?

– Ты распял Бога. Я теперь уверен в этом. И я не могу служить убийцам.

– Его распял не я, – усмехнулся префект. – А твой народ. Ты же слышал? Это всё, что ты хотел сказать мне?

– Нет. Я хотел рассказать тебе о его последних минутах.

– Ты думаешь, мне это будет интересно?

– Уверен.

– Ты самоуверен и дерзок. – Пилат встал и беспокойно заходил по колоннаде. Потом резко остановился прямо перед лицом у недрогнувшего шпиона. – Однако не трать моё время и рассказывай.

Рассказ шпиона мало чем отличался от того, что представлял себе Пилат. Иисус сам нёс тяжёлую перекладину креста, падал и вставал, солдаты поднимали его плетьми. Одна сердобольная молодая женщина, Серафина, жена Сираха, члена Сангедрина, прозванная позже Вероникой, подала ему свой платок – утереть лицо. Римский стражник копьём чуть не проткнул её, когда отгонял. Когда женщины однажды зарыдали очень сильно, видя как он в очередной раз упал и не мог подняться под плетьми воинов, он им сказал, чтобы они плакали не о нём, а о себе. Ибо скоро настанет такая жизнь, что живые будут сами смерть призывать и нынешние кровавые волнения покажутся начинающимся штормом перед надвигающейся бурей. На выходе из города Иисус обессилел настолько, что, упав, сразу подняться не смог, несмотря на сыпавшиеся удары. Центурион схватил какого-то крестьянина, Симона Киринеянина, которому не повезло стоять в первых рядах, и заставил его тащить крест за Иисусом. На горе его раздели донага, одежду поделили солдаты, продолжая над ним насмехаться. Когда его привязывали к кресту, один солдат со злости хватил мечом по левой его руке, которая уже была прибита к перекладине, и почти отрубил её. Он кричал: «Твой Пётр отсёк мне ухо, а я отсекаю руку, которая его направляла!» и плевал Иисусу в лицо, пока, наконец, центурион не оттащил его. Крест его поставили посередине между двумя ворами, из которых один тут же начал его поносить и требовать чуда или спасения. Второй вор устыдил его словами: «Ты не боишься Бога нашего? Ты сам уже осуждён, и скоро умрёшь. Но мы с тобой осуждены по совести и по закону, а он страдает безвинно» и попросил у Иисуса прощения за себя и своего собрата. Слабевший Иисус тогда сказал еле слышно, что он сегодня будет с ним в раю.

– С вором? – усмехнувшись, прервал рассказчика Пилат.

– С раскаявшимся грешником, – возразил шпион, и продолжал.

Иосиф Каиафа, как чёрный ворон, который клевал в это время глаза поносившего вора, всё кружил вокруг Иисуса. Он тоже требовал чуда, требовал, чтобы Иисус сошёл с креста, если он бог. Однако на все его слова Иисус отвечал: «Боже, прости им. Ибо не ведают, что творят». После того, как в очередной раз Иисусу дали испить уксуса, он что-то прокричал и испустил дух. Тут же сверкнула молния, и ударил гром.

– Умер? Так быстро? Странно. – про себя сказал Пилат. – Что он кричал? – спросил он громко.

– Что-то вроде: «Или, или! Лама савахфани!». А, может, и не «или», а «элои». Я спрашивал, но никто толком не знал: то ли Илию зовёт, то ли «Господь мой, почему Ты меня оставил!», то ли «Боже, Тебе предаю дух мой».

– Так это не иудейский язык?

– Не знаю. Может, египетский. Иисус знал много языков. А в Египте скрывался вместе от преследований Ирода с матерью и отцом Иосифом после рождения, и жил там долгое время.

– Что было потом?

– Потом началась гроза. Один солдат, по просьбе иудеев, решил снять всех с крестов, чтобы не оставлять их висеть в субботу, поскольку в субботу будет праздник. Он перебил колени ворам, чтобы они быстрее умерли, а, увидев, что Иисус уже мёртв, пронзил его рёбра, чтобы убедиться. Коленей ему бить он не стал.

– А что священники?

– Они негодовали из-за того, что на кресте ты приказал написать: «Иисус Помазанник, царь Иудейский», да ещё на трёх языках. Они требуют, чтобы ты изменил её.

– Что я написал, то написал. Я итак долго шёл на поводу у этих сумасшедших лицемеров, – усмехнулся Пилат. Это была его маленькая месть этим святошам. – Этот богами проклятый народ так его сам называл, пока любил. Менять я ничего не собирался и не буду сейчас. Что ещё?

– В Храме завеса разорвалась сама собой надвое.

– И что это значит?

– Каиафа бил себя в грудь и говорил, что воистину Иисус был сын Божий.

– Теперь он может это говорить. Теперь говорить можно всё, что угодно. Не сомневаюсь, что дальше разговоры будут интереснее.

Вошёл начальник стражи.

– Что там?

– Иосиф из Аримафеи к тебе, префект.

– Чего он хочет?

– Говорить о погребении Иисуса.

– Хорошо. Я поговорю с ним. Ты закончил? – обратился он к шпиону.

– Да, префект.

– И чего же ты от меня хочешь? Ведь не просто для моего удовольствия ты всё это мне рассказывал?

– Защиты, префект.

– От кого?

– Я скажу тебе правду. Служить шпионом мне всегда нравилось – я удовлетворял своё любопытство и тягу к опасности, да ещё получал за это деньги. Но не все шпионы доживают до старости. Некоторые, как говорят, уходят в пустыню и не возвращаются, ибо слишком много тайн они знают, слишком многое могут рассказать. А меня, как только я выйду от тебя, уже никто не увидит. Даже до городских ворот не дойду. Защити меня от Каиафы.

– И это всё?

– Да. Я хочу уехать. Скрыться ото всех. Посвятить себя Богу.

– Стать священником?

– Нет. У нас священниками просто так не становятся. Они рождаются в избранном Богом роду. Я же простой еврей. И хочу просто служить Богу, как смогу.

– Странные дела творятся в старом городе Иерусалиме! Бывший шпион хочет стать отшельником. Богач из Аримафеи и член Синедриона устраивает какую-то возню, чтобы облегчить страдания преступнику хочет похоронить какого-то самозванца, которого этот же Синедрион и приговорил к смерти. Моя жена, чистокровная римлянка, просит за него, как обычная служанка. А как только умирает самозванец, гремит гром, сверкают молнии и трясётся земля. Воистину он был необычным человеком. Хорошо, я огражу тебя от мести Каиафы. Сегодня ты переночуешь в темнице, а завтра рано утром тебя выведут за городские ворота.

– Спасибо, префект. – Шпион поднялся с колен.

– Молись обо мне, – произнёс префект. – Я знаю, ты поверил Иисусу. Может, он услышит твои слова. Молись обо мне.

– Благослови тебя Бог, префект.

Шпион вышел через заднюю дверь. Дверь снова открылась, и вошёл немолодой человек в неброской простой одежде.

– Снова ты, Иосиф из Аримафеи? – спросил Пилат.

– Да, префект.

– Зачем тебе ещё и хоронить Иисуса? Кто он был тебе?

– Он был моим учителем.

– И ты не боишься говорить мне об этом вот так, прямо?

– На всё воля Божья, – спокойно сказал Иосиф.

Пилат помолчал, пристально разглядывая посетителя.

– Хорошо. Я прикажу отдать тело тебе. Хорони его так, как вы это делаете.

Иосиф поклонился и повернулся уходить.

– Ты ненавидишь меня? – спросил вдруг Пилат.

– Нет, префект. Я благодарен тебе за помощь. И у меня к тебе нет ненависти. Нельзя ненавидеть секущую тебя плеть. Ненавидишь того, кто её держит.

– Ты ненавидишь своего Бога?

– Тоже нет. Я не знаю, почему это случилось. Я не знаю, к чему это приведёт. Я не знаю, хорошо это или плохо. Случилось то, что должно было случиться. Если бы Иешуа не претерпел ради нас, Бог бы нас не простил. Иешуа должен был пострадать за нас. Разве можно ненавидеть отца и мать? Даже, если они наказывают тебя? Осознание правоты наказания придёт со временем, если это неясно сразу. Нет, префект. Я только скорблю о смерти учителя, – Иосиф повернулся и вышел.

Пилат снова остался один. Воистину мир изменился. Стоит посмотреть с балкона на беснующийся Иерусалим – потоки воды реками бежали вдоль улиц, оглушительный гром грохотал как будто у тебя в голове. Местами земля всё ещё тряслась. Перепуганные люди метались по городу, крича и плача. Сами боги восстали против несправедливости людей. «Кто бы ты ни был, бог или человек, ты не должен был терпеть такие муки», – думал Пилат. Ещё он думал о яде. Как хорошо было бы выпить сейчас чашу горького напитка, забыться и не просыпаться. Уйдут все заботы и тревоги. Будет полное забытьё и покой. Голова его ещё больше раскалывалась от боли. Он схватился за неё руками и застонал.

– Боль уйдёт, всё будет хорошо, – тихо сказал голос у него над ухом. Прохладные ладони легли на его лоб. Пилат дёрнулся, и увидел Клавдию: она неслышно подошла облегчить его страдания. – Бог тебя простит. Но важнее, чтобы ты сам простил себя.

Пилат больше не мог сдерживаться. Эти же слова говорил ему Иисус. Пилат со стоном зарылся в пышные волосы жены, вопреки римским обычаям рассыпанные сейчас по плечам. Она гладила его по голове и нежно улыбалась.

Вдруг Пилат поднял голову.

– Я хочу уехать.

– Из Иерусалима?

– Из Иудеи. Я поеду в поместье своего отца. Я устал. Слишком долго я на службе. Мне нужен отдых. Ты поедешь со мной?

– Мы поедем с тобой, – лукаво сказала Клавдия.

– Мы? – недоумённо переспросил Пилат.

– К следующей весне ты станешь отцом. Теперь я в этом уверена.

Пилат посмотрел на небо. Что несёт ему новый день – новую жизнь или новую смерть? Сможет ли Клавдия родить после того, как столько времени мучилась, или они с ребёнком умрут, как уже умерли перед этим его первая жена и ребёнок? Сменили ли боги свой гнев на милость или опять накажут его? Он должен быть наказан – он поступил как трус, он, никогда не боявшийся смерти. Пилат считал, что достоин наказания, но, глядя в просветлевшие глаза жены, он почему-то поверил, что всё будет хорошо, что Бог его простит и одарит если не милостью, то хотя бы расположением своим. Вдруг он поймал себя на мысли – Бог? Неужели он поверил Иисусу? Похоже, что так. Иисус был прав – смерти нет. Есть жизнь и любовь. И он не умер. Он есть. Он живёт. И Пилат будет жить. И его жена, и их ребёнок. И всё у них будет хорошо. И кем бы ни был Иисус, его будут помнить. И он, наверно, ещё преподнесёт ему сюрпризы. Более того. Сюрприз Иисуса или его учеников ждал префекта не далее, как через три дня. И этот сюрприз заставит его улыбнуться ловкости Иосифа из Аримафеи, поломать голову и с изумлением поверить в учение сына Бога и человека. Ещё долго будут мучить людей таинственные события, случившиеся после праздника Пейсаха, обвиняя друг друга во лжи и инсценировках, фальши и подтасовках. Ещё долго будут разные последователи разных учений утверждать свою правду, так и не доказав, что есть истина. Пилат не знал, но его имя теперь навечно будет рядом с именем сына простого плотника, почитаемого как сына Божьего. Когда будут поминать одного, непременно вспомнят и другого. Бесславный конец самого префекта тоже ему не был известен – суровые воды Ренуса ещё сомкнутся над ним, когда он, отставленный от должности и лишённый почестей за то, что правдиво доложил в Рим о непонятных вещах в Иерусалиме и, по словам Тиберия, создал нового бога из секты сумасшедших оборванцев, бога рабов для тайного торжества иудеев с их невидимым Богом властителей мира Адонаи Саваофом, будет сослан на север, в Галлию, где поселится в местечке Виенна. А после окажется в Швейцарии, где и прыгнет со скалы, не в силах понять, почему его, честного служаку, выставили бунтовщиком и глупцом. Но будет ли, случится ли это? Или жизнь Пилата закончится скромной старостью и тихой смертью в окружении детей и внуков, когда его, полуслепого старика, начнут пытать вёрткие и ловкие придворные юнцы из окружения нового царя о событиях далёких времён, а он, силясь вспомнить, будет злиться на свою старческую немощь, злиться на то, что самое знаковое событие в его жизни уже стирается из его памяти, как и прочие маловажные и ненужные? Или всё закончится совершенно иначе? Сейчас начиналась его новая жизнь. И в ней он надеялся и верил только в лучшее. Слишком долго он страдал. Слишком много раз боги испытывали и наказывали его. Может, этот новый и незнакомый Бог будет милостивее? Ведь Его сын простил его. Простил и подал надежду.

И, подставив своё лицо под холодные капли дождя, льющего из чёрных туч, в которых вдруг блеснуло солнце, он засмеялся, вызывая недоумение на лицах стражи и страх на лицах рабов, испуганно прячущихся за колоннами. Засмеялся так искренне, как давно этого не делал. Смеялся, как беззаботный ребёнок, суровый и надменный, вспыльчивый и жестокий пятый префект Иудеи, всесильный наместник Рима, Пилат Понтийский, из всаднического сословия со знаменитым прозвищем, добытом в бою и не раз покрывавшимся славой, Золотое Копьё.