Читать книгу Выбор Зигмунда - Карло Мартильи - Страница 6

На следующее утро Фрейд, едва проснувшись, попытался схватить умом нити своего последнего за ночь сна, пока тот не исчез при появлении первых мыслей. Достаточно поймать одну нить: остальные потянутся за ней, они связаны между собой, и их соединяет в цепочку логика, а не память. Это было как ловить сардины руками: он словно видел, как этот косяк плавает в воде, кружится вихрем вокруг его ума; он должен быть внимательным, не напрягаться, но при этом сосредоточиться, чтобы неверная мысль не спугнула их.

Ему показалось, что он поймал одну рыбу, когда раздался стук в дверь. Как будто к косяку сардин подплыла акула и разогнала их. Фрейд открыл глаза. Белая льняная простыня образовала две покрытых снегом парных горы над большими пальцами ног, и Фрейд гневно пошевелил ступнями, чтобы вызвать лавину. Он услышал новый стук, и воспоминание о снах исчезло. Посмотрел на часы – они показывали восемь.

– Кто там?! – недовольно крикнул он.

– Я ваша горничная, доктор Фрейд; часы пробили восемь.

Он никому не приказывал себя разбудить, но если это самый худший из ватиканских обычаев, он к этому привыкнет, пусть даже с трудом.

– Входите, дверь открыта! – сказал он уже вежливее.

В полуоткрытую дверь он увидел голубой чепец, который сместился направо, потом налево и затем исчез. Через несколько мгновений в комнату вплыл поднос, который несла женщина в чепце. Фрейд мог видеть только ее одежду – платье, тоже голубое, и поверх него белый фартук. Общее впечатление было такое, словно он находился под опекой Красного Креста. Когда женщина повернулась, он, кроме пряди черных волос, выбившейся из-под чепца, заметил отсутствие эмблемы на нагруднике, который был украшен только золотым распятием.

– Добрый день, доктор Фрейд. Хорошо ли вы спали?

– Да, дорогая синьора, до тех пор, пока вы меня не разбудили.

Она поставила поднос на письменный стол, и чуть позже в его ноздри проник запах кофе – такой резкий, что желудок возмутился. Чтобы его успокоить, Фрейд взял с прикроватного столика и зажег половину «Трабукко» и внезапно сделал большую затяжку еще до того, как спичка погасла.

– Ох этот дым! – сказала женщина, по-прежнему стоявшая к нему спиной. – Если бы Бог хотел, чтобы люди курили, он бы сделал человека из огня. И я не синьора, а Мария.

– Прошу прощения, сестра Мария, – ответил Фрейд сквозь сжатые зубы, – однако курение – единственный порок, который я себе позволяю, и отказаться от него мне было бы слишком тяжело.

Женщина повернулась к нему, уперлась руками в бока и от души рассмеялась.

– Дорогой доктор, вы можете курить сколько хотите. Извините меня за мою искренность: иногда я не умею держать язык за зубами. Но вы снова ошиблись. Я не сестра, а даже мать, но в прямом смысле этого слова: я не монахиня, и у меня есть дочь. Я католичка и покинута мужем, да сохранит его Бог, где бы он ни был. И я ваша горничная до тех пор, пока имею поручение ею быть.

Легкие удары в дверь избавили Фрейда от необходимости ответить Марии, и в комнату вошел, не дожидаясь приглашения, Анджело Ронкалли. Фрейд понял, что должен будет на все время своего пребывания в Риме забыть об австрийской сдержанности. Здесь все входят и выходят свободно. Он должен больше помнить не о том, что он находится внутри стен Ватикана, а о том, что находится в Риме. Пока Анджело (который, как оказалось, был дьяконом) передавал ему пожелание доброго дня от святого отца, Фрейд краем глаза увидел, что Мария вышла, и решил, что теперь вполне может встать с постели. Уже после первых фраз, которыми обменялся с Ронкалли, он понял, что тот все знает о его задании.

– Первая встреча назначена на пятнадцать часов; это будет беседа с достопочтеннейшим архиепископом, монсеньором Хоакином де Молина-и-Ортега. У меня с собой доклад о нем, который я оставляю на письменном столе. В соседней комнате я приготовил вам кабинет, где вы примете их высокопреосвященств. Если захотите сделать какие-либо изменения, звоните в этот колокольчик, – Ронкалли указал на тяжелую бархатную тесьму, свисавшую с потолка, – он напрямую соединен с моей комнатой. Если сегодня утром вам будет угодно куда-нибудь выехать, к вашим услугам Август с автомобилем и пропуском, который, к сожалению, необходим, чтобы свободно выезжать отсюда в Королевство Италия и въезжать сюда из него. Есть ли у вас какие-нибудь просьбы? Прошу вас, выскажите их без всякого стеснения.

У Фрейда было не меньше ста просьб, но он попросил только разрешения отправить доктору Адлеру телеграмму о том, что он пробудет в Риме дольше, чем планировал. Ронкалли записал под его диктовку текст телеграммы, повернулся на каблуках и ушел. Фрейд наконец остался один. В телеграмме он попросил своего коллегу, чтобы тот срочно прислал ему его полиграф, который на этом этапе работы мог оказаться очень полезен. Это простое маленькое устройство улавливало разницу в ритме сердцебиения и могло записать удары сердца на листе бумаги. Во многих случаях оно оказывалось очень эффективным для выявления лжи и страхов.

Фрейд разработал особый подход: сначала он давал пациенту успокоиться с помощью ряда безобидных вопросов, а потом начинал спрашивать о его привычках и воспоминаниях и, наконец, бросал ему простые слова, на которые тот должен был отвечать, не думая, первое, что приходило на ум. Истина поднималась из глубин подсознания, и, если рациональное сознание пыталось подавить эту освобождающую силу, два порыва вступали в конфликт, и сердцебиение ускорялось. Это просто.

В первый раз, когда Фрейд увидел, как это устройство работает, он пожалел, что не изобрел его сам. Его единственной собственной заслугой было легкое изменение метода применения, который разработали Моссо и Ломброзо. Эти итальянцы всегда лезут ему под ноги! Но в науке они оказались гениальными предшественниками. Полиграф не стал решающим инструментом метода психоанализа, но часто поставлял для него интересные улики. А эрудит Шерлок Холмс говорил: одна улика – это улика, две улики – подозрение, три улики – доказательство.

Когда стало возможно, то есть в течение следующего часа, он позвонил своей жене Марте и сказал, что живет как в осаде и что его решение задержаться в Риме в немалой степени зависело от экономических причин. Единственным словом любви, которое он сумел передать через ватиканского почтового служащего, было общее «целую» для нее и их шести детей. Маловато: он ведь знал, как важно для них всех его присутствие рядом. По крайней мере, надеялся, что важно.

Рано или поздно он должен был столкнуться, по крайней мере в своем сознании, именно с этой своей неспособностью передать Марте любовь или нехваткой у себя воли для этого. По-своему он любил Марту, и в этом не было никакого сомнения: она была матерью его детей, и Зигмунд был уверен, что он действительно их отец – уверен не только потому, что дети внешне похожи на него. Ему еще не была ясна причина, по которой он с некоторых пор держался от нее на расстоянии. И (это он часто повторял), к сожалению, никакой доктор Фрейд не мог помочь ему избавиться от этого психологического блока. Он даже не мог использовать как примеры похожие случаи, потому что каждый человек индивидуален и нет массового психоанализа.

В тех редких случаях (их становилось все меньше), когда занимался любовью с Мартой, он после этого, уходя, чувствовал не то стыд, не то вину перед ней. Вместо того чтобы издать боевой клич мужчины, овладевшего женщиной, он убегал как самец-паук вида «черная вдова», который боится, что самка победит его и съест. Вероятнее всего, он каким-то образом до сих пор страдает от Эдипова комплекса, который на этот раз спроецирован на Марту и заставляет его идентифицировать жену с собственной матерью.

А может быть, все проще: удовлетворительные сексуальные отношения в супружеской жизни могут продолжаться лишь несколько лет, из которых надо к тому же вычесть перерывы, необходимые из-за слабого здоровья жены. В конечном счете брак, возможно, всего лишь общественный договор, назначение которого – обуздывать сексуальный инстинкт и не допускать, в отличие от животных, конфликтов между доминирующими самцами. Ему надо бы хорошо обдумать эту мысль, а потом перенести ее на свою собственную жизнь: самоанализ – одна из обязанностей психотерапевта. Он сделает это, когда вернется в строгую Вену, а теперь он в солнечном Риме.

Войдя в соседнюю комнату, он поразился тому, с какой точностью в ней было создано подобие его кабинета. На полу, по всей ее длине, лежал мягкий персидский ковер. Вплотную к одной из стен стояла прочная кушетка, на ней лежали в мнимом беспорядке несколько подушек. Кресло, предназначенное ему самому, тоже стояло вплотную к стене, чтобы тот, кто лежит на кушетке, не мог видеть его, а только слышал его голос. Все как в его процедурном кабинете. Это невероятно!

Правда, говорят, что Ватикан использует целый ряд тайных агентов, которых невозможно заподозрить, и что его полиция – лучшая в мире, эффективнее даже российской «охранки». Однако Фрейду показалось по меньшей мере странным, что эти агенты заходили именно к нему в Вене и заинтересовались как раз кабинетом настолько, что смогли воспроизвести обстановку во всех подробностях перед приходом хозяина. Но в глубине души он был этим горд.

В машине, которую вел Август, Фрейд обращался к шоферу лишь для того, чтобы дать ему указание, потому что не хотел вынуждать его нарушить предполагаемый обет молчания. Свою первую в Риме остановку Зигмунд сделал в табачной лавке рядом с изумительным фонтаном Тритона, совершенно не похожим на свою грубую копию в Нюрнберге. Он остановился на минуту и залюбовался этой красотой. До семнадцатого века вся Европа копировала Италию, а потом оружие оборвало цветение искусства.

В этом магазине, пропитанном запахами табака, он поворачивался во все стороны, как ребенок среди игрушек. В свои сорок семь лет он впервые не чувствовал себя виноватым оттого, что потратил больше восьмидесяти лир на сигары, которыми здесь запасся, и еще почти десять лир на шкатулку из ливанского кедра для их хранения. В автомобиле он подавил в себе желание зажечь ароматную сигару «Монтеррей» и положил в кармашек пиджака крепкую «Санта Клару» – сигару из листьев мексиканского табака, предназначенную для курения после еды.

День был жаркий, поэтому на улице Скрофа он велел остановить автомобиль около маленького фонтана и умылся. Фонтан своей формой напомнил Фрейду римский саркофаг; возможно, в прошлом он и был саркофагом.

Он не осмелился пригласить на обед Августа, который за все время поездки ни разу не открыл рот, а вместо этого назначил ему встречу через час. Этого времени должно было хватить на то, чтобы немного пройтись по этой старинной римской улице и остановиться под навесом траттории. Послушавшись хозяина, Фрейд заказал короткие макароны ригатони с пряностями, колбасой и овечьим сыром и еще порцию рагу из бычьего хвоста в соусе по-римски, в которое добавил хорошую дозу черного перца. Все это он запил легким прохладным вином – возможно, слишком нежным для его нёба курильщика.

В два тридцать его кабинет уже пропитался дымом нежной сигары «Фонсека»: ее запах, смутно напоминавший запах меда, Фрейд посчитал наименее агрессивным для первого собеседования.

Как только началось переваривание обеда, в уме Зигмунда возник призрак неудачи, и ученый покрылся потом, хотя не двигался с места. Он изобрел психоанализ точно не для расследования преступлений, и секретность порученной работы спасет его от критики и насмешек; но в случае неудачи пострадает его гордость и, возможно, ослабнет его уважение к себе. Ему даже было бы неприятно разочаровать этого симпатичного худенького человека – папу, который, кажется, похож на горностая. У этого зверька шерсть мягкая и меняет цвет в зависимости от времени года, взгляд подвижный и быстрый; горностай прекрасно приспосабливается к окружающему миру, но своим укусом может мгновенно убить животное, которое в три раза крупнее, чем он.

Фрейд даже был убежден, что кардиналы, хотя и обязаны подчиниться святому отцу, все же вряд ли позволят ему свободно бродить по извилинам своей психики, которая проявляется в снах. Они, по меньшей мере, будут осторожны, если не станут лгать. А поскольку они привыкли к типичной для священников лжи, полиграф, возможно, не только окажется бесполезным, но и навредит делу.

Стрелки висевших на стене часов с маятником показывали без двух минут три, и Фрейд в последний раз окинул кабинет взглядом. Его озарила внезапная догадка: пусть кардинал сначала сможет сесть, а потом, если будет нужно, ляжет. Фрейд переставил два кресла так, что они оказались перед кушеткой. Такой подход, более деликатный и дипломатичный, может дать лучшие результаты. Зигмунд не волновался так сильно с тех пор, как сдавал дипломный экзамен.

Дверь открылась без стука, и Анджело Ронкалли, склонив голову, произнес имя Хоакина де Молины-и-Ортеги с обычными титулами впереди. Фрейд уже прочитал в докладе, что тот молод, но был поражен его внешностью: де Молина выглядел почти мальчиком, если не считать начинающейся лысины. Ни одной морщины на лице, и под глазами нет тех темных кругов, которые он иногда замечал у своих студентов. Эти круги были следами ночной учебы, а не сексуальных причуд – в крайнем случае, мастурбации.

– Ваше высокопреосвященство, для меня удовольствие познакомиться с вами, – сказал он, протягивая де Молине руку.

Он тут же понял, что назвал своего посетителя титулом, на который тот не имел права. И понадеялся, что де Молина-и-Ортега не знает, что ему известно о тайном папском указе. Прелат сдвинул назад пелерину, крепко пожал Фрейду руку и задержал его ладонь в своей чуть дольше, чем следовало.

– Надеюсь, что и я смогу сказать то же самое в конце этого сеанса, – произнес де Молина, оглядываясь, – хотя это не повлияет на мое повиновение святому отцу.

– На это надеюсь и я, – ответил Фрейд.

Он приготовился предложить посетителю сесть в кресло, но увидел, что тот закрыл глаза и зашевелил губами, беззвучно произнося молитву. Фрейд дал ему закончить.

– Я всегда молюсь перед любым новым делом, – сказал де Молина-и-Ортега. – Например, перед тем, как пробую фрукт из нового урожая – первый абрикос или первую вишню; они появляются в месяце Мадонны, и я вполголоса произношу молитву в ее честь. Теперь я готов. Как для вас лучше – чтобы я сел в кресло или лег на кушетку?

«Сражения начались, – подумал Фрейд. – Мне нужно было помнить, что командую здесь я, и не допускать классической ошибки – не позволять, чтобы пациент ставил мне свои условия. Будет совсем не просто вызвать у него позитивный перенос на меня, чтобы он почувствовал полнейшее ко мне доверие. Это не обычный клиент, который пришел, чтобы я помог ему справиться с его неврозами, а только человек, который осознает, что обязан повиноваться. Кроме того, он – животное, которое находится на своей территории, а я конкурент или даже охотник, от которого надо держаться подальше».

– Располагайтесь там, где вам удобнее, – ответил он.

Де Молина-и-Ортега лег на кушетку и сложил руки на груди; было похоже, что он знал, как происходят сеансы психоанализа. Расслабленность этой позы, кажется, даже указывала на то, что он уже подвергался этой процедуре. Судя по тому, что Фрейд прочитал в досье, кардинал, несмотря на свою молодость, объехал полмира и вполне мог встретиться с каким-то его подражателем. Фрейду осталось только сесть в кресло возле стены. Отсюда он видел только лежащее тело, на котором выделялись блестящие черные ботинки с золотыми пряжками, и красные носки. Он кашлянул, прочищая горло, и положил горящую сигару в пепельницу на ножке, кем-то заботливо поставленную здесь утром.