Читать книгу Под Ним - Катерина Авдюгин - Страница 4

Пришло время, и у меня открылась способность возвращаться в любой период своей жизни, задавать вопросы себе, вести диалог «взрослой Кати» и «Кати-ребёнка». В этом мне отчасти помогла школа психосоматики. Она же именно про состояния и объяснение их природы. Оглядываясь, погружаясь в прежние состояния, считывая ощущения в них телесно, я осознавала их по-новому.

Диалоги эти открывали для меня новые уровни восприятия событий прошлого. Они же научили находить в них зёрна мудрости и лучики прохождения уроков, на которые я опиралась, шагая по жизни. Если мне начинало казаться, что я не справлялась с полученными озарениями или со степенью сложности ситуации, психотерапия со специалистом помогала вернуться в самые тяжёлые моменты, чтобы проработать и их. Даже в такие, куда не пускало мое собственное сознание.

Так создавалась эта книга. Я стала записывать свои истории в форме диалогов, чтобы смотреть на них со стороны, но при этом быть и в них погружённой. Эта книга помогла мне справиться с детскими травмами, а также с теми, которые я пережила уже взрослой.

Вспомнила об искусстве маленьких шагов и об искусстве верно заданных вопросов, и отправилась в неспешный путь. Изучая психосоматику, я особо не стремилась стать специалистом в этой области, хотя однажды, признаюсь, такое желание закралось. Но для начала я просто изучала механизмы человека, его естественной природы и то, как они влекут за собой ряд жизненных сложностей, которые мы привыкли называть проблемами.

Давай вернемся в твои почти шесть лет. Что ты чувствовала, когда родители разводились? Ты помнишь этот период? Чем он был для тебя?

С раннего детства я чувствовала, что наделена особой осознанностью, и как я думала ранее – именно она не дала вырасти и окрепнуть моей обиде на родителей. Видимо, я понимала чуть больше, чем мне показывали, и чем могут воспринять дети моего возраста. Через осознанность я научилась смотреть глубже, хотя, конечно, взгляд сквозь картину жизни – дело невесёлое (для тех, кто захочет попробовать).

Очевидно, что и развод родителей я переживала очень глубоко. Помню такой момент: в гости пришел папа, между родителями начался какой-то разговор. Я была в это время в другой комнате. И почему-то я осознавала, что выйти из комнаты прямо сейчас, во время их разговора, нельзя. Тогда, как сейчас вижу, я была похожа на себя нынешнюю: более спокойная, сдержанная и умеющая ждать. Что-то включилось во мне, и я перестала быть ребёнком. В одно мгновение. И, кажется, это было именно в тот вечер, когда родители снова выясняли отношениях за неплотно закрытой дверью соседней комнаты. Это было как перевоплощение души. Я помню именно ту точку отчёта: была Крошка-Катя и тут из неё сотворился Маленький Взрослый.

В возрасте шести лет мне удалось чётко понять, что нельзя «прямо сейчас», даже если очень хочется, например, подойти к папе, прыгнуть ему на руки, крепко обнять и сказать, как я скучала. Да. Я не умела быть ребёнком. Но обладала особой слабостью, точнее, хрупкостью: не умела сдерживать слёз, хотя и стыдилась их каждый раз. Расставаясь с папой и бабушкой после моих недолгих и нечастых к ним визитов, я глотала слёзы и отворачивалась, лишь бы никто не увидел моего отчаяния от приближающегося одиночества и тоске по ним.

Как развивались события дальше. С рождением сестры жизнь ещё раз радикально поменялась. Я почувствовала новое напряжение в нашей тогда уже иной семье. Младенец плакал без конца около девяти месяцев подряд. Дни и ночи напролёт. Всё потому, что при рождении она получила травму шейных позвонков и это ей, видимо, сильно мешало жить. Возможно, у нее постоянно что-то болело, но справиться с болью она не могла, и поэтому безутешно плакала.

Моя новая семья состояла из мамы, сестры, отчима и меня. По выходным к нам наведывалась моя новая бабушка (мама отчима). Сказать, что я капризничала или демонстрировала какую-то неприязнь, не могу – не помню точно, что между нами тогда происходило. Могу лишь утверждать, что доброжелательность и открытость во мне была проявлена с раннего детства. А сейчас я осознаю, что всё-таки не приняла новую семью, но умело делала вид, что всё в порядке, стыдясь показать свои истинные чувства.

Мы жили в военном городе Севастополе. До 1985 года он был закрытой базой Черноморского флота. Поток иногородних гостей начался здесь ближе к 90-м. Я очень любила, когда к нам заезжали московские родственники. Они разбавляли обстановку. С ними были иные разговоры, впечатления. Почему-то именно и только с ними становились возможными долгие и интересные прогулки по морскому городу, мороженое в уютных кафе, дельфинарий и много детских интересностей, которых мне так не хватало в жизни с родителями.

С детства мне было интересно слушать разговоры взрослых, особенно беседы мамы и её подруг. Уже тогда из их бесед я впитывала убеждения об извечных проблемах во взаимоотношениях мужчины и женщины, о «судьбе-злодейке» и жизненных тяготах. Мама говорила, что я была похожа на маленькую старушечку – тихо сидела рядом и внимательно слушала каждую историю.

Я знала о проблемах между мамой и отчимом, об отсутствии взаимопонимания между ними и о том, чем это было вызвано. Дело в том, что моя новая бабушка часто вмешивалась в нашу семью: наводила свои порядки в шкафах, выливала приготовленную мамой еду в унитаз (чем очень обижала маму и вводила в недоумение отчима). Кроме того, она кормила мою маленькую сестру «вкусняшками Советского Союза», отдавала ей всё лучшее, чем демонстрировала своё пренебрежение мной. В холодильнике была полка для сестрёнки Анюты, и я с любопытством, свойственным ребёнку, иногда заглядывала украдкой в надежде обнаружить там что-то и для меня.

Мы жили хорошо, но не шикарно. Мама работала в военном училище, отчим служил по контракту в армии. Большая часть денег уходила на то, чтобы прокормить большую семью. Во времена перестройки, когда зарплату могли задержать на четыре месяца, побаловать нас всякими вкусностями не удавалось. Каким-то чудом у нас дома они водились, эти детские радости, но с запретом для меня.

Между тем, мы с Аней проводили много времени вместе, и между нами вместо ожидаемой сестринской дружбы росла лютая женская ненависть. Я наблюдала, как год за годом лучшее доставалось ей. Я не могла этого не замечать. Обо мне говорили, что я уже взрослая и, наверное, именно поэтому мне было не положено. Ну а я в возрасте 9—10 лет отказывалась понимать, почему всё так: почему ей сладости, а мне ничего, почему ей сюрпризы и подарки, а я в стороне. Получалось, что она ребёнок, а я нет?

А радость? Была ли в твоей жизни простая детская радость? Могла ли ты её замечать и принимать?

Поездки к бабушке (маме отца) на выходные были для меня основной радостью. Я была ее маленьким «воробушком». Когда мы встречались и оставались вместе, я получала любовь в избытке. Любви у бабушки было море и океан. Объятия, вкусная еда в фирменном исполнении: пирожки, напечённые специально к моему приезду, вафельный торт со сгущенкой. И уютные мелочи, которыми я так дорожу по сей день: тёплый плед и детское кино, которое включали специально для меня. Как же мне было это важно.

Бабушка была учителем истории. Её рабочая одежда, туфли на каблуках, строгие очки мне импонировали. Я обожала перевоплощаться в учителя. А она меня в этом поддерживала и позволяла трогать любые её вещи. В её доме для меня царил другой мир, в котором мне были рады, где я была настоящим ребёнком. И в нём мне разрешали делать практически все.

Я возвращалась домой и уже с понедельника начинала ждать пятницы, чтобы поскорее снова увидеть бабулю. Но отчего-то именно по пятницам, в тот самый ожидаемый день недели, я начинала чувствовать легкую грусть и жить иллюзией: «Если бы мои родители снова сошлись, я была бы самым счастливым ребёнком. Мама и папа снова стали бы для меня одним целым». Тогда я, конечно, и думать не могла о том, что это будет ценой несчастья моей сестры.

Однажды мама по очень большому секрету, когда я, по её мнению, стала уже совсем взрослой, доверила мне историю о том, что у них с папой был период, уже после рождения моей сестры, когда они хотели снова сойтись и быть вместе. Оказалось, что долгие годы они, хоть и продолжали каждый жить своей жизнью, но лелеяли надежду исправить ошибку разлуки. Правда, так и не сумели принять это решение.

Как оказалось, в возможность возобновления их отношений вмешивалась та самая любящая бабушка, мама моего отца. Она и послужила препятствием на пути их возрождающейся любви, не допустила воссоединения между родителями.

Что она делала? Вела с папой строгие разговоры на повышенных тонах, предъявляла материнские увещевания, запреты. Повторяла вслух яркое сомнение, что может что-то получиться и сыпала ненужными напоминаниями о плохом. Подсвечивание слабых сторон каждого в паре неизбежно привело к окончательному краху отношений моих родителей. Сама я не была свидетелем подобных сцен. Но по обрывкам разговоров и некоторым тонким воспоминаниям, я могу о них догадываться.

Словом, уговорами, «мытьём да катаньем» можно отговорить кого угодно от чего угодно. И у бабушки получилось. Родители так и не сошлись. Каким был на тот момент её мотив, так и осталось тайной для меня. Это удивительно, потому что, как мне казалось, она невероятно сильно любила мою маму.

Другой радости в моей жизни не было. Не могу, во всяком случае, таковой припомнить. Кажется, я только и жила от ожидания до меланхолии, переходя из месяца в месяц, из года в год.

Давай переместимся ещё годом раньше? Картинка пятилетней тебя пришла. Помнишь ли, что огорчало тебя, хрупкую девочку, в этом возрасте?

Начну с воспоминания о том, что «маленького мудреца» внутри себя я повстречала в очень раннем детстве. Кажется, именно с 5-ти лет. Это случилось сразу после развода родителей.

Когда мне говорили: «нет», я не спрашивала: «А почему?». Я ведь точно знала, что «нет» не изменится на «да». Я понимала, что мамино слово неизменно.

Когда наказывали (как я считала, несправедливо), я терпеливо оставалась в комнате с теми, кто меня, не жалея сил, плотно и подробно отчитывал за какой-либо мой поступок.

Дожидаясь окончания этого процесса, я не топала ногами, не выпрашивала прощения, как это бывает у других детей, а просто проживала то, что предлагала ситуация. Наблюдала.

Однажды меня отругали всего-навсего за игры с сестрой, а именно за её звонкие детские визги, которые она не могла сдерживать, чем докучала взрослым. Тогда я просто посмотрела на них с умилением, мол: «Вы чего, первый раз детей увидели?» Им словно было невдомёк, что дети шумят, играют. Мешают им жить? Возможно. Или просто существуют в своём особом режиме.

Частенько в острых ситуациях я понимала, что лучше помалкивать. Так как если я защищалась, например, давая отпор маленькой сестре, она начинала несносно визжать. Буквально через мгновение врывалась в комнату мама, и от неё мне попадало в два раза сильнее, чем от сестры. Поэтому, когда Аня кусалась или просто кричала без причины, чтобы меня наказали (это ей почему-то доставляло особое наслаждение), я старалась сидеть на том же месте, где меня заставали её капризы, быть тихой и спокойной. Надо заметить, что эта стратегия срабатывала: мама видела мой покой, понимала, что я ни при чём и не ругала меня. Если, конечно, успевала сдержаться от волны усталости и нетерпения.

Меня очень огорчала несправедливость. Сильнее всего именно она ранила и оставляла осадок, что со временем оставило глубокие следы на сознании. Если я говорила, что не обижала сестру – мама почему-то редко мне верила и считала нужным наказать, а не разобраться. Я её отчасти понимаю: накричать на спокойного ребёнка всегда проще, чем на буйствующего. Есть вероятность, что спокойный ребёнок так и останется тихим, несмотря ни на что. А вот докричаться до визжащего человечка, чьи эмоции зашкаливают и так – непростая задача. Но выплеснуть негодование нужно. Оно же накапливается. Вот и выбирают того, кто безопаснее. Даже из детей.

Я проживала каждое наказание от мамы как несправедливость, так и не сумев объяснить ей свою непричастность, хотя и старалась. Казалось, она меня не слышит. Это отразилось на формировании моего характера: зародилось и начало стремительно развиваться осознание личной дефектности «Меня не слышат».

– Предлагаю вернуться в воспоминания, где тебе 9—10 лет, Ты говорила, что сестра тебя обижала. В такие эпизоды ваших с ней отношений, что тебе хотелось сделать больше всего?

– Припугнуть её, только и всего. Оттолкнуть от себя подальше, чтобы больше не лезла ко мне со своими визгами и капризами. Или, наверное, даже дать сдачи!

– У меня есть для тебя неожиданное решение. Сходи к ней прямо сейчас в своём воображении, в воспоминаниях. Возьми её за шкирку, как провинившегося котёнка: не ласково, но и не слишком грубо, и скажи уверенным тоном, что если она ещё раз подойдет к тебе и устроит какую-нибудь гадость, предположим, завизжит на пустом месте, ты с ней что-то сделаешь. Например, отведёшь в незнакомое место или оставишь одну в самом страшном лесу.

Я прикрыла глаза и увидела предложенную картину. Дышала глубоко. Взяла времени столько, сколько мне было нужно. Через некоторое время я вернулась в реальность. Открыла глаза.

– Сказала. Она сразу ушла. Воспоминание очистилось. И сестра Аня в нём выглядит, как я заметила, спокойнее. Больше не трогает меня.

– Давай теперь снова оглянемся. Сделаем это вместе. Проанализируем новую картинку вашей с ней жизни. Какие сейчас, после того, как ты дала ей отпор, между вами отношения? Поменялись ли твои ощущения относительно вашей с ней ситуации?

– Да. Я даже удивлена, но появилось явное ощущение тёплой дружбы. Она теперь ко мне будто бы с лаской подходит, добрые слова говорит. Всё иначе теперь.

Я росла в маминой строгости, наверное, не всегда в той справедливости, которую мы ждём от взрослых, на которую рассчитываем. Мамина жизнь тоже не была простой. Их отношения с отчимом постепенно накалялись. По моим наблюдениям и оценке, их семья была лишена гармонии. Как говорят в Австралии: «Happy wife – happy life» («Счастливая жена – счастливая жизнь»), – и это точно не про мою маму и её замужество. Хотя тогда, как мне кажется, и понятий-то таких не было: о счастье, благополучии, наполненности женщины.

В тот же период отношения мамы и с моим отцом накалились ещё больше. У них оставались неразрешённые вопросы, и мирного их решения ждать не приходилось. Все были на взводе. Чтобы хоть как-то снимать напряжение, но вряд ли осознанно, мама прибегла к мести: не давала бабушке (маме отца) встречаться со мной. Меня она, конечно, о желании проводить время с бабушкой не спросила. А мне очень хотелось видеться с ними хоть иногда.

В итоге этот родительский непрекращающийся конфликт перешёл в «военные действия», и бабушка стала в них «партизаном» – навещала меня тайно в школе. Приходила тихонько, чтобы просто повидаться, побыть со мной. Я уже тогда всё это хорошо понимала.

Этим запретом дело не ограничилось. Мама отгоняла от меня вообще всех, кто хотел проявить ко мне родственное тепло с папиной стороны. Получилось, что я была её единственным козырем. Что же до моих чувств… похоже, о них позабыли. Таков был на тот момент путь каждого из нас.

Отношения, которые складывались у меня с новым «папой» и его мамой, привели меня к первой настоящей ненависти. Я с чуть ли не первых месяцев их совместной жизни презирала отчима за непорядочное отношение к маме.

Моя новая бабушка – «рыжая кошка», так сын её называл, – не питала уважения к нашей семье, но яростно желала наведываться в неё и настаивала на этом. Видимо, чтобы (пусть и насильно) поделиться накопленными знаниями, опытом и наверстать упущенную возможность воспитания «детей». Эта потребность живёт во многих женщинах её склада просто на инстинктивном уровне. Она почему-то была уверена, что без неё не справятся.

И мой отчим, не сумев защитись свою жену перед матерью, не сумев дать ей сыновний отпор, был вынужден отступить перед её желанием приезжать в дом. Дом, который, надо заметить, принадлежал не ему, а его жене, то есть моей маме. И каждые выходные наше и без того не тихое жилище будто бы опоясывалось накалёнными проводами в ожидании её приезда.

Мне до сих пор непонятны их весьма странные отношения матери и сына. Я наблюдала за ними, недоумевала. Например, она могла по своей прихоти забрать его внезапно (как вещь какую-то) и увезти на дачу. Моя мама была вынуждена в это время оставаться с двумя детьми одна. Видимо, для их семьи это было нормой: «Мне надо, я делаю. И делаю это прямо сейчас!»

Или она могла позвать моего отчима, то есть своего сына в ванную комнату, когда сама принимала там ванну, и попросить его потереть ей спину. На мой взгляд, слишком близкие детско-родительские отношения. Скорее уж, как между мужчиной и женщиной. Не находите?

Стоит упомянуть и о ежевечерних отчётах по телефону: кто что делал, чем занимался в течение дня, чем питался и так далее. Долго, с ненужными подробностями и затяжными обсуждениями несущественных вопросов.

В ответ на «рыжую кошку» она называла его «котом».

Позже в свои обязательные ритуалы контроля она включила проверку полок в шкафу, сопровождая процесс тщательным допросом: что именно и для чего было куплено моей мамой за последнюю неделю? Она высказывала, насколько, по её мнению, качественно постираны носки, достаточно ли белоснежны майки и, конечно, хотела видеть полки в идеальном, хирургическом порядке. Не преувеличу, возможно, если предположу, что всё требовалось разложить по цветам (спасибо, что не в алфавитном порядке).

Новая моя бабушка была женщиной непостоянной, с неустойчивой психической организацией. Единственное, что в ней я наблюдала стабильно – это претензии к маме, и непонятное мне дозволение чрезмерного употребления алкоголя своему сыну.

И надо же было маме согласиться пройти этот урок. Я же, как ребенок, желающий разделить боль мамы, люто возненавидела весь этот «кошачий выводок»: и «рыжую кошку», и «кота».

Мои отношения с сестрой Аней – ещё один урок того периода. Возможно, один из главных моих уроков вообще. Вероятно, никто кроме неё не научил бы меня так твёрдо давать отпор. Это был мой «первый уровень» в игре: «Выбирай себя». Аня стала моим проводником в эту плоскость жизни. Урок я проходила медленно. Каждый раз, проживая новый конфликт с сестрой, я терпела фиаско и всё больше закрывалась от неё, от себя, от мира. Я помнила свои провалы, и это укоренялось в моём сознании: если меня не слышит мама, значит, не услышит и сестра.

Только сейчас, спустя годы, я готова переписать каждый эпизод той жизни в позитивном ключе, забрать из него силу и опыт негатива. И теперь я понимаю, что неважно, слышат нас или нет близкие люди по другую сторону экрана нашей жизни, главное – всё-таки сказать, выразить себя. И я благодарна родной и любимой сестре за многое, в частности, за то, что уже в возрасте 3—5 лет она, провоцируя конфликты, неосознанно учила меня выбирать себя.

*

Внимательный читатель уже понял, что я начала работать над книгой, собирая обрывки прошлого, анализируя происходившее в моём доме, но не сужая всё это до личных переживаний. Ведь одна семья вполне может стать отражением всей эпохи. Мне кажется, моя – именно такая. Поэтому я о ней здесь и рассказываю. В подробностях и деталях.

Опираясь на события прошлого, я вспоминала разговоры с близкими людьми и начала анализировать свое детство, а на его фоне – воспитание детей в постсоветское время в целом.

Что предстало передо мной ярче всего, так это царившее тогда повсюду унижение личности человека, устранение индивидуальности, своего мнения и навязывание с самого раннего возраста чужих мнений под предлогом, что эти мнения единственно правильные.

Тогда господствовали ущемление детских интересов, жесткость и грубость со стороны школьных учителей. Их методы воспитания и преподавания будто бы были заточены на остановку развития личности. Возможно, оттуда пошла мода покидать школу в ранних классах. Живые души талантливых детей не выдерживали тисков системы и рвались прочь из стен учреждений, дабы уберечь себя от шаблонизирования и превращения в «серую массу».

Часто учителя прямо во время уроков делали детям несправедливые, вызванные личным раздражением замечания, при всём классе унижали учеников, указывая на незнание материала, что, вообще-то, норма для ребёнка, для развивающегося человека. Вызов к доске становился настоящим испытанием, когда потели ладони и пульсировало понимание приближения возможного провала, которое повлечёт высмеивание всем классом во главе с учителем.

Похвала? Разве она была? Могли отругать и наказать за плохие оценки, а признать старательность – крайне редко.

И я росла в семье, где придерживались строгих правил. Когда собирались гости, за столом места для детей не были предусмотрены. Даже находиться в одной комнате со взрослыми считалось неуместным, поскольку велись разговоры «не для детских ушей». То ли это специфика семей, где деды и прадеды служили на флоте, и офицерская жизнь вносила свои коррективы в воспитание девочек. То ли мир тогда отказывался, а сейчас, уже в наше время, согласился дать детям ощущение равноправия и заслуженного присвоения личности с ранних лет. Я же росла с ощущением и пониманием, что личностью я стану лишь в 18 лет. Когда и получу право голоса.

Разве было позволено тогда детям иметь своё мнение? Сомневаюсь. Не в моих кругах уж точно. Возможно, поэтому у людей моего поколения тянется из детства заниженная самооценка, вместе с невозможностью уметь брать ответственность за свои поступки. Ведь мама и папа велели делать именно так и ослушаться их ни в коем случае нельзя (иначе скандала не избежать). И мнение своё выразить нельзя, но и кто во всём виноват, становится ясно – конечно, тот, кто сказал, что делать.

Отношения с мамой после рождения сестры изменились? Что особенного ты можешь отметить сейчас?

Я была лёгкой для мамы. Точно помню, что стремилась такой быть. Вероятно, и мама это подтвердит, когда прочтёт книгу.

Считаю, что мою лёгкость, то есть «не хлопотность» спровоцировало осознанное желание не причинять маме дополнительную боль. Я видела, что боли у мамы и так было предостаточно. Какая-то прилетала со стороны её нового мужа, какая-то – от анти-бабушки. Мне, как любящему ребёнку, было тяжело это видеть. Поэтому я из кожи вон лезла, чтобы ни в коем случае не расстроить лишний раз маму своим поведением, капризами и непослушанием. Хотя сомневаюсь, что есть дети, которые хотят расстраивать маму, скорее, делают это не специально. А ещё точнее: специально не прикладывают усилий, чтобы не доставлять новых хлопот. Просто живут, как хотят. Я так не могла.

– Давай посмотрим глубже и выясним, откуда у тебя боязнь расстраивать маму?

– Я знаю об этом сама. Ещё будучи нерождённой, я вместе с мамой пережила сильный стресс, который отпечатался болью и у меня. Не телом, возможно, но сознанием, я понимала, как это тяжело переживать. И тогда «записала» в себе: «Не повтори этот опыт», «не спровоцируй эти муки». Дело в том, что примерно на 6—7 месяце маминой беременности папа перестал быть ей верен. Надолго пропадал из дому. Она плакала по ночам, волновалась, думая, что с ним что-то случилось. Я тоже всё чувствовала, мне так же было больно в утробе. С тех пор, вероятно, для меня «разделить с мамой боль» означало спасти её полностью от проживания боли.

– Попробуй, пожалуйста, прямо сейчас, в воображении, визуализируя образы, отдать маме её боль. Давай вспомним и поверим в то, что на самом деле это не твои переживания. Что мама – взрослая сильная женщина, которая сама может разобраться с этим. Твоя же задача, вспомни и об этом: просто расти и гармонично развиваться в утробе. Повторяй себе, возвращаясь в утробные переживания: «С мамой всё хорошо. Сейчас и всегда. Она проходит свои уроки». Поверь целиком и полностью в неё. Будь за неё спокойна, как за себя. С ней Бог и все Высшие силы.

– Хорошо. Я вижу эти картинки и образы. Слышу слова, которые ты говоришь. Повторяю. Но так больно… Мы словно связаны канатами, и боль в этой связке побеждает. Когда-то я пообещала маме всегда делить с ней горе и радость пополам, – я дала волю слезам. – Я хочу признаться, что не хочу отпускать маму! Не хочу.

Я дала себе немного времени. Столько, сколько мне было нужно. Я сделала вдох. Ещё один. Ещё один громкий и отчаянный, вбирающий все энергию всех сил, которые согласились мне сегодня помогать… Ещё минута: «Я отдаю маме её уроки. Отдаю».

Шли годы. Новая мамина семейная жизнь омрачалась ссорами и конфликтами. Отчим получил серьёзную травму головного мозга. Пролежал больше недели в коме. В результате образовалась гематома, которая в сочетание со спиртным (он продолжал злоупотреблять), всякий раз давала о себе знать.

Врачи Московского института нейрохирургии, где он наблюдался после травмы, запретили ему употреблять алкоголь в любых дозах. Но поскольку моя анти-бабушка работала технологом на коньячном заводе, выпивки в доме было в изобилии. Странно было не пользоваться такой свободой, верно? «5 звезд», «4 звезды» – в любом количестве и, вероятно, хорошем качестве, стояли на наших полках постоянно. И, хоть это было недопустимо для его здоровья, но, однако, было то, что было: он пил, выпивал, злоупотреблял до полной потери рассудка. Если бы не «звёзды» на полках, кто знает, как бы всё сложилось.

Презрение моё к отчиму нарастало. Меня страшно расстраивали их взаимоотношения с мамой. Она кричала на него каждый раз, когда он притрагивался к спиртному, а случалось это частенько. Его это, конечно, злило. Так назревали и выходили на волю яростные скандалы. Атмосфера для роста двух девочек, прямо скажем, специфическая.

Когда формировалась моя внутренняя женщина, я осознала, что примера счастливой семейной истории так и не увидела. Кроме того, из-за постоянных ссор между взрослыми я безумно боялась, что стану для них дополнительной обузой. Я не допускала даже мысли о том, что я могу расстроить родного человека. Поэтому ни о каких детских или подростковых выходках, особых желаниях и речи быть не могло. Я закрыла себя, заставила себя молчать обо всём. Я игнорировала многие свои потребности. Контролировала в себе желание жить и раскрываться, как могла. И в переходном возрасте – 14—16 лет – стала не в меру крепкой, твёрдой в чувствах и проявлениях. Слова поддержки я высказывать ещё не умела и всё, что могла – не докучать маме.

Конец их семейной истории настал, когда отчим, выпив очередную лишнюю рюмку, встретился с безжалостной непроходящей панической атакой. Ему мерещилась дикая опасность, и он отчаянно бушевал, охваченный ужасом. Мы с маленькой сестрой оказались ключевыми фигурами в его психической драме, в результате которой нам пришлось просидеть полночи под дулом газового пистолета. В ту ночь он кричал что-то невменяемое, а я, хоть и была ребёнком, увидев оружие, поняла, что вести себя нужно ещё тише, чем обычно.

Отчим питал особую страсть к оружию. Такого вида пистолет был разрешён для домашнего хранения с целью самообороны. От кого только он оборонялся в ту ночь, мы не знали. Но пережить настоящую угрозу он нас заставил. Как бы мы ни старались относиться к происходящему несерьёзно, напоминая себе, что перед нами близкий человек, вряд ли этот эпизод остался незамеченным психикой.

Всё это происходило в неизбежный трансформационный период для нашей и без того хрупкой семьи. Мама много работала, подолгу отлучалась в командировки. Дедушка выдвигал свою кандидатуру на пост мэра города. Его ждал новый этап в карьере. Вся семья сплотилась для перехода.

Были 90-е. В те времена частенько семьи кандидатов подвергались опасности, рэкетирским нападениям с целью запугать или шантажировать преуспевающего кандидата. Ведь шансы на победу были высоки. Кто-то увозил семьи в другие города, а кто-то перепрятывал родных по разным секретным адресам. По всей видимости, у отчима тогда сработал инстинкт охранять семью. Впрочем, о его целях я могу только догадываться. Чего он хотел: застрелить нас с Аней, чтобы защитить себя, или, может быть, уберечь таким образом нас от врагов – непонятно. Он повторял скороговоркой, перебивая сам себя, что никто из нас не может чувствовать себя в безопасности нигде и никак. И настойчиво размахивал псевдо-револьвером.

Думаю, обнажившаяся травма его души, представшая перед всеми нами в полный рост, его безумное поведение той ночью, наконец-то открыли маме глаза на многое. И ей ничего не оставалось, как принять окончательное решение о неизбежном разводе. Далось оно ей непросто. Было много разговоров об этом. Долгие ссоры и примирения. Но время пришло, и они расстались навсегда.

Несмотря на то, что мама осталась без мужчины, я ни капли об этом не сожалела. Мне было жаль только младшую сестру. Я понимала, что ей приходилось переживать. Потому что сама прожила это когда-то и чувствовала её эмоции через личный опыт. После я видела отчима ещё раз пять. А для сестры он оставался хорошим папой до конца своих дней. За что я ему благодарна.