Читать книгу Дурила - Катерина Раюшкина - Страница 3

Все благовские традиции зародились еще при патриархе Никоне и передавались из поколения в поколение в качестве непреложного знания. Прапрапра… бабка Татьяны, Сашкиной матери, была, как сейчас бы сказали, ведьмой.

Прасковья была красивой девушкой из крестьянской семьи, и ей, как всему этому сословию, приходилось несладко. Несмотря на побои и насилие со стороны дикого помещика Мстислава Лютого, она долгое время оставалась наивной и доброй. Всем улыбалась, всем помогала. «Святая», – говорили про нее другие бабы. А Прасковья себя таковой не считала. В ее сердце зрела злоба, которую она пыталась обуздать светлыми делами. И причиной ярости вот что было…

В то время патриарх Никон сжигал древнерусские церковные книги, учил, как на греческий манер осенять себя троеперстным крестным знамением. Прасковья Никитична ничего не боялась и молилась по старинке, как учила покойная мать.

А у помещика Мстислава было две страсти – хорошая водка и крестьянские девки. Однажды Лютый увидел, как Прасковья, озираясь, вышла из крыла дома. Сначала взглянула на звездное небо, потом – на ладонь. Мстислав увидел, как на ней блеснул восьмиконечный нательный крест, а затем Прасковья покрыла себя двуперстием. Ее чувственные губы зашевелились, на глазах проступили слезы. Лицо стало умиротворенным и, что особенно разозлило помещика, счастливым. Он подскочил к ней, как разъяренный кабан.

– Не так молишься! – заплетался язык Лютого.

Сначала он таскал девку по земле за волосы. Потом начал неистово лупить, подкрепляя злость сильными пинками. Его удары были крепче обычного. Если раньше помещичьего пыла хватало на минуту и он задыхался, в ту ночь вздувающаяся жилка на его лбу билась размеренно.

Прасковья видела, как на нее украдкой глазеют другие девки. Но никто не заступился, никто не помог. Она была один на один с диким зверем. Эту битву она и не рассчитывала выиграть, лишь, покорно снося побои, продолжала молиться.

Вскоре она потеряла сознание, и Лютый устал колошматить ватное, почти безжизненное тело. Очнулась Прасковья голой. Тело изнывало от жгучей боли. Рядом громко храпел безобразный помещик, прикрытый по пояс лоскутным одеялом. Девушка с трудом поднялась на деревянные, непослушные ноги.

Нигде не было сарафана.

Холодно – в приоткрытую дверь врывался бойкий ветер. За окном начинало светать, о чем возвещали петухи. Стянув с храпящего помещика одеяло, Прасковья укуталась и вышла во двор. И, как показалось ей в первые минуты, мир полностью изменился. Двор казался меньше, дом помещика стал мрачным, как избушка Бабы-яги, а небо очень низким и неприветливым. Скомканный грязный сарафан валялся прямо возле порога. Но Прасковья не то что не подняла его, но вдобавок пнула ногой. «Обязательно сожгу», – решила девушка. На лице ее не было ни печали, ни сожаления. За одну ночь Прасковья преобразилась.

– Нам так тебя жалко! – всхлипывала седая тощая женщина, которую девки между собой называли матерью.

– Не надо. Мне совсем себя не жаль. И ты вытри слезы.

– Прости, что так вышло… Ты же знаешь, что мы ничего не могли поделать. Сколько он нас всех розгами бил! Вспомни! Такова наша участь.

– Это не моя участь. Не буду я перед этой харей преклоняться!

«Мать» всплеснула руками и затряслась. Прасковья знала, что та искренне переживает о ней. Но в ту минуту это раздражало: чужие сердобольные слезы быстро утомили.

– Хватит реветь, – холодно сказала Прасковья.

«Мать» перестала всхлипывать и уставилась на девушку круглыми непонимающими глазами:

– Что с тобой?

– Со мной все хорошо. Я чувствую себя живой, – вдруг зашлась смехом Прасковья.

Неожиданный смех возвещал о какой-то странной, новой для Прасковьи радости, которую она пока и сама не могла понять. Это одновременно и смутило, и напугало «мать», скрестившую на груди руки.

– Что с тобой? – повторила она вопрос.

Прасковья, скинув с себя одеяло, принялась танцевать. И движения ее нагого синего тела были легкими и парящими.

– Господи! Да у тебя горячка! – воскликнула женщина и попыталась заключить Прасковью в объятия. Но та увернулась.

За этой картиной наблюдали другие девки, жившие при господском дворе. «Совсем спятила», – качали они головами. И жалко, и страшно им было смотреть на изуродованное тело Прасковьи. От страха оказаться на ее месте дворня отводила глаза. Прасковья танцевала до тех пор, пока не подкосились ноги.

– Одеяло лучше отнеси, чтобы новую беду не накликать, – посоветовала «мать».

– Пошла вон! – Прасковья прогнала советчицу грязным одеялом.

На следующий день помешавшаяся девушка встретила возле реки горбатого старца. Вид у него был очень уставший. В реке он неспешно полоскал льняную рубаху и задумчиво вглядывался в течение. Прасковья молча умылась.

– День хороший, – старец подставил морщинистое лицо утреннему солнцу.

– Хороший.

Прасковья смотрела на него вполоборота, чтобы незнакомец не заметил ее синяков.

– Страдаешь, дочка?

– Нет.

– Помещик бьет?

– Нет.

– Я могу тебе помочь.

– Чем? – оживилась Прасковья.

– Я кому попало это не рассказываю. А тебе могу, дочка. Горит в тебе огонь. Я все вижу, – по-доброму пояснил старец.

Впервые за весь разговор они посмотрели друг другу в глаза. Взгляд старца был живым и глубоким. Прасковья поняла – ему можно верить.

– Присядь, – сказал старец, и Прасковья слушала его уже очарованно. – Есть в лесу община одна. Живем мы, от посторонних глаз скрываемся. Пока никто нас не видел. Но на одном месте не сидим. Кочуем, как хан Батый. Только никому вреда не причиняем. Как до крещения Руси, поклоняемся силам природы и предкам. И наша сила преумножается. Как думаешь, сколько мне лет?

Прасковья бережно изучала его лицо, сухое, с тонкой, испещренной морщинами кожей.

– Лет сорок, дедушка.

Старец задорно рассмеялся.

– Мне уже триста лет. Я много чего видел. Как ханы убивают наших князей, как чума косит Псков, довелось даже увидеть, как Андрей Рублев расписывает Успенский собор.

– Это все сказки, – усмехнулась Прасковья.

Лицо старца не изменилось. Он, как юродивый, добродушно хлопал глазами.

– Разве могут люди жить так долго? – спросила, наконец, Прасковья.

– Могут. Я тебя всему научу.

Прасковья растерялась.

– Не бойся, – успокаивал ее старец.

– Хорошо, – нерешительно согласилась девушка. – Мне сейчас с тобой идти?

– Нет. Скоро свидимся. Жди. Ты сама все поймешь, – старец выжал свою льняную рубаху и скрылся в чаще.

После этого случая Прасковья оправилась и на вид стала прежней – доброй и мягкой. «Мать» не могла нарадоваться ее выздоровлению. Слава Богу, беда миновала – девка не тронулась умом. А вот Мстислав стал более жестоким и диким, будто в него вселились новые бесы. Ночью девушки старались не попадаться ему на глаза. Если уж так случалось, прятались куда могли. Пьяный Мстислав ни за кем не гнался, возвращался в дом и требовал еще водки. А ту девку, что подносила, бил и насиловал.

– Купава, неси чарку! – потребовал он однажды из спальни.

Бедная девушка четырнадцати лет отроду чуть в обморок не упала.

– Кому сказал – неси! – топал ногами Лютый.

– Она белье стирает, – в один голос вступились за нее бабы.

– Нечего стирать – пусть водку несет, – не унимался помещик.

Прасковья схватила серебряную чарку и пошла к нему в опочивальню. Все бабы пооткрывали рты и лишь перекрестили ее. Прасковья повелительно махнула рукой: не переживайте – все будет хорошо.

– Не тебя я звал, дурка. Хочу Купаву!

– Какая разница?

– Как ты смеешь мне перечить? – вскипел помещик.

– Для вас стараюсь.

Бабы слышали сначала тяжелые шаги Мстислава и звон упавшей чарки, а потом все в спальне загрохотало.

– Бьет, – шептались бабы.

Поникнув, Купава винила в случившемся себя. В следующий раз она не испугается и гордо снесет свою участь. Шум прекратился резко, на самой грозной ноте. Бабы долго прислушивались, но сквозь шелест сарафанов и биение сердец так ничего и не услышали.

– Приоткрой дверь, – сказала одна баба другой. Но открывать дверь не пришлось, Прасковья вышла сама.

– Храпит, – сказала она.

– Не причинил вреда?

– Нет.

Бабы выдохнули. Даже Купава воспряла и восхищенно глядела на свою спасительницу.

– Умрет он скоро, – вдруг вырвалось у Прасковьи.

– Бог с тобой! Что будет этой роже окаянной?! – никто не поверил в пророчество.

Помещик же после этого стал пить еще больше и вскоре захворал. Несколько дней он стонал в постели. А на третий – преставился.

– Правду Парася сказала! Ведьма!

– Поделом ему, – с чувством плевалась Прасковья.

– Побойся Бога! Лучше никак о покойниках не говорить, чем плохо.

– Никого бояться не буду!

Вотчина перешла во владение старшего Мстиславского племянника Святослава по прозвищу Могучий – человека служилого. Был он высоким и статным – при взгляде на него ничто не выдавало его родственных связей с Лютым. Говорил он ровно и красиво. Девки как увидели его, так рты и пораскрывали. Был он с ними обходителен и ни разу ни на кого не замахнулся. С таким хозяином только жить и не тужить.

А Лютого положили в хорошую деревянную домовину. И, некогда жестокий, выглядел он в ней маленьким и жалким. Никто из крепостных не помянул его добрым словом, никто и слезинки не уронил. Даже священник отпевать не хотел, ссылаясь на то, что помещик крепко пил и сам себя до могилы довел. К тому же перед смертью не исповедался. Место ему выделили за церковной оградкой. Такие проводы – позор.

Но Святослав обо всем договорился – похороны дяде устроил пышные.

Утро выдалось очень пасмурным. Во время отпевания неожиданно ухнул гром, вся процессия вздрогнула, а священник с каменным лицом продолжал церемонию. Тут прогрохотало еще раз, неожиданно опрокинулась лампадка. Деревянная церковь мгновенно вспыхнула, началась суматоха. Провожавшие выбежали на воздух, за ними следом – испуганный и взмокший священник.

– Говорил же, нельзя отпевать! – плюнул он в сторону Могучего.

– Где же покойник? – заозирались все.

– В церкви! – крикнул священник.

Четверо крепостных нырнули в клубы дыма. Встревоженный Святослав пытался хоть что-то в нем разглядеть. Слышались брань и кашель:

– Чертов барин. Жил скотиной – так и помер.

– Нехорошо это все, нехорошо, – поник священник.

Домовину с трудом выволокли наружу. Уже успели опалиться саван и венок. Руки усопшего упали по швам, а на лице выступила глубокая скорбь. Даже священнику стало его жалко, но хоронить Мстислава батюшка все же был намерен за церковной оградкой.

– Видите, что творится, – начал он извиняющимся тоном. – Нельзя его хоронить при церкви. Плохой знак, плохой….

– Делайте, как приказал, – перебил его Святослав. – Между прочим, это мой дядя помог возвести эту церковь.

– Сначала потушим, – сказал священник. – Я помолюсь.

Крестьяне, не успевшие откашляться от угара, схватились за ведра с водой и снова нырнули внутрь.

Набежавшие тучи разродились обильным дождем, и мужики быстро одолели пламя.

Священник тяжело вздохнул, глядя на закоптившуюся церковь.

– Можете проститься с усопшим, – сказал он.

Дождь скрыл равнодушие лиц. От непогоды холопы поникли, и можно было подумать, что они и вправду скорбят о своем хозяине. Святослав первым прикоснулся к холодному мокрому лбу покойника. Потом с некоторым отвращением с ним простились крестьяне, спасшие домовину от пожара. Гроб опустили в освященную землю церковного кладбища. И все с радостью пошли на поминальную трапезу. Ни один крепостной не остался без водки и краюшки хлеба. К вечеру поминки закончились веселыми народными танцами.

– Ухожу я, – сказала Прасковья «матери».

– Куда же? Тебя поймают и притащат обратно, – повеселевшая от хмеля женщина изобразила поимку руками.

– Все будет хорошо, – Прасковья поцеловала «мать» на прощанье.

Старец по прозвищу Луч ждал Прасковью у реки на том же месте, где они впервые увиделись. На этот раз, быть может, из-за лунного света, он показался Прасковье моложе и приятнее. От одной мысли, что ему триста лет, девушку пробирал озноб. «Столько не живут», – по-прежнему не верила она.

Старик крепко взял Прасковью за руку и повел. На высоком небе почти не было звезд. Проступал холодный тусклый месяц. Зрение подводило. Прасковья чувствовала себя слепой. Ноги, цепляясь за коряги, все еще болели от ушибов. От неизвестности сердце временами замирало, а временами бешено стучало.

Община располагалась примерно в трех верстах от реки. Удивительно, что никто ее не обнаружил.

– Мы – невидимые, – улыбнулся старец.

Среди деревьев раскинулось с десяток шалашей. Угольки кострища еще пускали легкий невысокий дым. Скрытники спали, но как только явилась гостья, вышли ее встречать. Они ничем не отличались от нее, от всех крестьян. Были здесь и дети. Настоящая семья, потерянный рай. Поэтому и жили, и молились они по-другому, по-забытому.

Ярило, Велес, Сварог, Дажбог, Род, Лада – образы, которые наполняют каждого человека. Это истоки человеческого сознания, к которым Прасковья вернулась с воодушевлением и без сожаления сразу же утопила свой крест. Она усомнилась лишь однажды…

Из Пскова до общины добралась черная смерть. Страшное было зрелище: люди становились одутловатыми, мрачные круги скрывали глаза, тело покрывалось бубонами и язвами. На вече было решено принести жертву грозному Велесу. Развели несколько огромных костров и снесли туда еще живых, но немощных зараженных. Поднялись такие крики и смрад, что Прасковья запомнила их надолго.

Чума отступила, и община, как прежде, зажила мирно и счастливо. Обряд принесения человеческих жертв укоренился, и вера в то, что он дарует процветание, стала непоколебимой. Жертв находили в деревнях, сначала приводили выпивох и распутниц. Потом волхвы решили, что богам нужно отдавать только лучшее. И большую часть времени община занималась поиском особенных людей, чьи способности после приношения в жертву распределялись поровну между всеми членами общины.

Вера была насколько крепкой, что сектанты и вправду изменились – обрели нечто невиданное и потаенное. Прасковья, к примеру, стала видеть будущее и исцелять. Луч мог изменять ход событий и влиять на действительность. Много всего происходило удивительного. Даже те, кто раньше прикасался к богам только посредством произношения их имен, теперь видели их воочию.

– Все традиции сохраним, – наказывали волхвы, и никто не мог ослушаться.

Прасковья оказалась одной из немногих, кто смог донести до потомков свой дар и обряды. Только следовать им становилось все сложнее, и ритуалы постепенно приобрели капиталистический характер. Никто не искал и не похищал людей. Сотрудничество велось с мастерами, готовыми продать своих способных и талантливых учеников.

Благовы из Лопатихи вели бедное существование. Выживали за счет натурального хозяйства и донашивали оставленные при храме вещи. Все самое ценное они берегли для другого… Благовы владели состоянием, которое успели сколотить их предки. И оно непрерывно пополнялось. Никто не догадывался, что деревенское семейство – миллионеры. Да и среди своих Благовы не обсуждали богатства земные. Самый лучший вклад – это энергия, невидимая, но ощутимая. Ее правильный переток дарил здоровье, предвидение и все прочее, о чем мечтает всякий живой человек. И Благовы не скупились на ее приобретение.

Все члены семьи могли видеть прошлое и будущее, исцеляли и воздействовали на реальность. Так, по крайней мере, уверяла Татьяна. Однако ничего особенного в отце и брате Сашка не подмечал и часто ловил последнего на вранье.

Настя была намного опаснее, и Сашка ее побаивался. Дурной глаз, как заряженное ружье, мог выстрелить в любой момент. И пользовалась она им умело – била метко и нередко на поражение. Членов семьи, как правило, это не касалось. Но за посторонних людей волноваться стоило. Тому примером стала смерть восьмидесятилетней соседки. Зинаида Николаевна более полувека жила в доме напротив, который после ее кончины пришел в запустение. К Благовым она относилась приветливо, но потом, как понял Сашка, заподозрила что-то неладное, и между ними пробежал холодок.

– Настя, а чем вы по ночам занимаетесь?

– Спим, Зинаида Николаевна. Почему вы интересуетесь?

– Ну-ну. Бог – не Тимошка, все видит. Господи Иисусе, Матерь Божия…

Зинаида Николаевна обладала недюжинным для своего возраста здоровьем. Ее ничего не беспокоило, кроме редких головных болей. Ходила она быстро, работала в огороде усердно, в церкви молилась каждое воскресенье. А после разговора с Настей старушка скончалась во сне.

Местные ничего не заподозрили, только отметили на похоронах, что седина, как саранча, за несколько дней сожрала свежую баклажанную краску волос.

Сашка сразу догадался, от чего на самом деле умерла соседка. А довольное Настино лицо послужило тому неоспоримым подтверждением.

Но самой могущественной в семье была Татьяна. Умело распоряжаясь своей энергией, она не тратила дар на мелкие козни. Бытовые вопросы решала с помощью житейской хитрости, чему и пыталась научить дочь.