Читать книгу Полет на Плутон - Катя Саргаева - Страница 5

Мы уехали назад в Россию, и все вернулось на круги своя. Следующие пять лет мы прожили в бесконечном побеге, я все так же не понимала от кого и куда. Мы не были на одном месте больше полугода. Спустя несколько лет для меня уже стало обыденностью, когда меня представляли в новой школе новому классу. Имена у меня тоже были новые.

– Дети, знакомьтесь, это Капустина Лена, наша новая ученица.

Дети, знакомьтесь, это Маслова Таня. Абрамцева Оля. Трифонова Наташа. Романова Рита, да, иногда я была под своим настоящим именем. Волкова Марина. Иванова Настя. Витюхина Лиля. И так далее. У меня была куча документов с разными именами.

Училась я все хуже, между школами много пропускала. В пятом классе меня оставили на второй год, а один год я вообще в школу не ходила, так как мы почти полгода скрывались в Бурятии. В школе я вела себя обособленно, и всем казалась дикой, никто особо не стремился со мной общаться. По сути, я и была дикой. Единственным человеком, который всегда был готов поговорить со мной, сделать что-то вместе, придумать какое-то развлечение был Гога. Но постепенно и он отходил от меня. Они с мамой все чаще стали засиживаться на кухне по вечерам за бутылкой коньяка. Все чаще ссорились. Потом начало доходить до драк. Когда я впервые увидела, как Гога ударил маму я глазам своим не поверила. Протрезвев, он слезно просил прощения и обещал, что это больше никогда не повторится. Но это повторилось, и продолжало повторяться. В какой-то степени я даже понимала Гогу, и не понимала, как он вообще все это терпит. Мама, что говорится, выносила ему мозг, а приложившись к бутылке делала это активнее и весь яд выливала на Гогу. Он был виноват во всех возможных грехах. Он спокойно все выслушивал, потом не выдерживал и начинал отвечать, потом мама сама начинала кидаться на него с кулаками, он отвечал.

Поначалу после скандалов, когда они еще были редкостью, я боялась что Гога уйдет. Я закрывала глаза и представляла, что передо мной сидит бог. Почему-то он представлялся мне в виде Зевса, увиденного мною в каком-то мультике. Я просила, чтобы он оставил Гогу, обещала сделать что угодно, лишь бы он остался. Однажды Гога все же ушел. Мне было десять лет. Тогда впервые бог «отказал» мне. Я взяла платок и пошла в церковь, которая была через дорогу от нашего дома. Там я стояла и плакала у иконы совершенно неизвестного мне святого. Про себя я повторяла лишь одну фразу «Господи, пожалуйста, оставь Гогу». Ко мне подошел батюшка, он спросил почему я плачу. Не разговаривать с незнакомцами, кем бы они ни были – это неизменное правило от мамы. Я не сказала ни слова и даже перестала плакать. Тогда он спросил крещенная ли я. Я помотала головой, нет мол, и ушла. Я вышла из церкви и села на лавку под деревом.

– Хочешь, я покрещусь? – тихо вслух спросила я, глядя на купол церкви.

В этот момент зазвонили колокола. Час дня, колокола всегда звонят в это время, я знала это, но в тот момент восприняла как знак и ответ бога. Вечером Гога пришел за остатками своих вещей. Я кинулась к нему.

– Я тебя больше не увижу? – спросила я, крепко обнимая его за шею.

От Гоги пахло табачным дымом, этот запах всегда ассоциировался у меня с ним. Тут до меня дошло, что я сейчас навсегда потеряю его. У меня внутри что-то оборвалось, бог меня бросил, Гога сейчас тоже бросит. Я вцепилась в его шею и рыдала так, как никогда в жизни. До того момента мне еще никогда не было так больно. Я думала, что я умру, если отпущу его. Гога взял меня на руки и сел со мной на диван.

– Конечно увидишь, что ты такое говоришь! Не плачь моя маленькая, не плачь, – повторял он.

Спустя какое-то время во мне не осталось слез и я ослабила хватку, на шее у Гоги остались красные следы от моих рук.

– Я хочу покреститься, но я не знаю как. Ты мне поможешь? Мама сказала, что я ерундой всякой занимаюсь, и ноги ее в церкви не будет, потому что бога нет, а я верю во всякую чушь.

– Конечно Рита. Я завтра схожу в церковь и узнаю по каким дням у них проходит крещение.

Теперь Гога очень редко называл меня дэдико, теперь он называл меня почти всегда по имени, говорил, что я уже большая девочка, и должна к этому привыкать. Позже мне позвонила мама и сказала, что сегодня не придет домой, и чтобы я ее не ждала.

– Мама сказала, что придет завтра, а может и послезавтра. Пожалуйста, не уходи, останься сегодня ночевать здесь, – жалобно сказала я Гоге.

В моих глазах стояли слезы, видимо он боялся, что я снова расплачусь и сказал что останется. Было семь часов вечера, в Тбилиси мы с Гогой всегда ужинали в семь, если оставались одни.

– Давай поужинаем? – предложил Гога.

Я кивнула головой и открыла холодильник. В нем было пусто.

– Так Рита, ты уже большая девочка, и пора бы тебе научиться готовить. Одевайся, пойдем в магазин, а потом мы что-нибудь приготовим, хорошо? – сказал Гога, закрывая дверцу холодильника.

Он оглянулся, в кухне меня не было, вышел в коридор. Я стояла возле двери обутая и с сумкой на плече. Эту сумку мне недавно принес Гога, я же уже большая девочка, а значит у меня должна быть взрослая женская сумочка. Внутри нее было пусто, но это было неважно. Главное что была сумка, и что сегодня Гога не уйдет, и будет как раньше делать со мной что-то. В магазин – так в магазин, готовить – так готовить, мне было все равно что делать, главное, что делали мы с ним это что-то вместе.

Мы сварили харчо и сделали чанахи, также сделали хачапури, правда из готового теста, и Гога сказал, что это не то, тесто надо делать самому.

– Может ты передумаешь уходить? – спросила я осторожно.

– Ты не представляешь, как тяжело далось мне это решение. Я люблю твою маму больше всего на свете, и тебя тоже очень сильно люблю. Но я многое понял, эта жизнь не для меня. Твоя мать тянет меня на дно, я боюсь, что мы очень плохо кончим.

Я не понимала какая «эта» жизнь не для него. Разве вообще существует другая жизнь? Но спрашивать об этом не стала.

– Забери меня с собой, пожалуйста. Я не нужна маме, и так всем будет лучше.

– Я поговорю об этом с ней, – ответил Гога после некоторого молчания, – пока обещать ничего не буду.

Утром я проснулась от охов-вздохов, так я называла звуки, которые издает мама, закрываясь в комнате с каким-либо мужиком. Она никогда не стеснялась моего присутствия в квартире. Гога был первый кто просил ее вести себя потише.

– Да плевать мне на нее! Она все равно ничего не понимает, – как-то сказала мама, и Гога оставил попытки утихомирить ее.

Наверное они помирились, подумала я. Пока я была в ванной Гога ушел. Когда я зашла на кухню мама варила кофе.

– Где Гога? – чуть ли не плача спросила я маму.

– Да никуда не делся твой Гога. В церковь пошел, ерундой этой твоей заниматься, – мама повернулась и посмотрела на меня. – Только не хнычь! Что тебе вообще взбрело в голову? Зачем тебе вдруг приспичило креститься?

– Так бог хочет.

– Откуда тебе знать чего он хочет? Выдумываешь херню всякую.

– Нет. Я знаю что он есть. Я это чувствую, чувствую его присутствие.

– Зря я оставляла тебя со Светкой, забила тебе дуростью всякой голову.

– Почему ты так против? Ведь хуже мне от этого не будет.

– Не знаю. Может ты и права, хуже не будет, – уже спокойно сказала мама, – я только не понимаю, зачем тебе это нужно, откуда такая потребность в боге?

– Он мой друг. С ним же можно дружить?

Мама смотрела на меня и молчала. На ее лице была скорбь.

– Да. Дружи с богом, если хочешь. Может ты когда-нибудь простишь меня, – после некоторого молчания добавила она.

Я не стала спрашивать за что мне нужно прощать ее. Мне не хотелось с ней разговаривать по душам, потому что всегда подобные разговоры заканчивались ее слезами и обвинениями меня во всех грехах.

Вернулся Гога, он улыбался, и не разуваясь зашел на кухню.

– В субботу идем креститься! Ты довольна, девочка моя?

– Прекрати с ней сюсюкать, она уже большая, – огрызнулась мама.

– Смотри что я тебе купил, – Гога достал что-то из кармана, не обращая внимания на мамин комментарий.

Он положил передо мной золотую цепочку с крестиком, сказал, что это будет знак того, что я крещеная, что крестик надо будет беречь и охранять как символ своей веры. Я крепко обняла его за шею и поблагодарила.

– Вы с мамой помирились? Ты останешься? – тихонько шепнула я ему на ушко.

– Да, дэдико.

– Вахтанг, прекращай! – снова крикнула мама, – и не держи ее вот так!

Я висела на Гоге, обвивая его ногами за талию, а он поддерживал меня за попу.

– Она всегда для меня будет малышкой, – сказал Гога, опуская меня на пол, – но я буду стараться, я помню, она уже большая.

Тетя Света рассказывала про таинство крещения, она говорила, что в этот момент у человека появляется ангел-хранитель, и что теперь они с богом неразделимы, теперь бог всегда будет с ним. Она говорила, что если человек крестится в сознательном возрасте, то чувствует прикосновение бога. Я почувствовала прикосновение только ледяной воды, и от батюшки воняло старостью. Это единственное, что сохранилось в моей памяти о крещении. Мы были с Гогой, и он стал моим крестным отцом. Еще с нами была какая-то женщина, которую я видела в первый и последний раз в жизни, она была моей крестной матерью. Я даже не помню как ее зовут. Мама наотрез отказалась с нами идти, сказала, что у нее месячные, а с ними в церковь входить нельзя. Я выполнила свою часть уговора – покрестилась, а бог выполнил свою – оставил Гогу.

Что такое месячные я узнала через два года. Со мной был Гога, и конечно не было мамы. Мама не удосуживалась рассказывать мне о таких вещах как тонкий женский организм, а подруг, которые прошли этот момент взросления у меня конечно не было. У Гоги же и мысли не закрадывалось о том, что я могу не знать о том, что такое месячные, как они проходят и по какой причине. До этого момента я для него была маленькой шестилетней девочкой, которой он меня узнал.

Я сидела в ванне, из меня текла кровь, и я думала что умираю. Ничего страшнее со мной в жизни еще не происходило. Я отчаянно и в голос просила бога о том чтобы это прекратилось. Сквозь дикие рыдания вперемешку со всхлипываниями было непонятно, что именно я говорю, но говорила я громко, периодически срываясь на крик. Гога стоял под дверью в ванную и просил чтобы я открыла дверь. Я наотрез отказывалась, я думала, что если он увидит меня такую, то непременно перестанет меня любить, и от этого мне становилось еще страшнее. Минут через двадцать моя истерика перешла в тихий плач без слез и Гога снова начал просить чтобы я открыла дверь, я снова отказалась.

– Скажи хотя бы что случилось, я же очень переживаю, – просил он.

– Я умираю.

– Почему ты так решила?

– Я не могу сказать, ты меня разлюбишь.

– Дэдико, Рита, послушай, ты хоть уже и большая, но для меня всегда будешь моей малышкой, и что бы там ни случилось, я никогда тебя не разлюблю, слышишь, никогда.

Я встала из ванны, дернула щеколду и села назад. Гога тут же вошел в ванную. Слезы снова хлынули ручьями. Сейчас он скажет, что я мерзкая и отвратительная и скорее бы я сдохла в этой ванне, чтобы они с мамой смогли выбросить меня на помойку. Я закрыла глаза и приготовилась к худшему, но ничего не происходило. Я открыла глаза и посмотрела на Гогу, он стоял в растерянности, и смотрел на окровавленный подол моей юбки.

– Дэдико ты поранилась? Или… что случилось? Откуда эта кровь?

– Оттуда, – сказала я, указывая пальцем на причинное место.

Я снова закрыла глаза и приготовилась к худшему. Первый раз в жизни мне стало стыдно по интимному поводу. Никто никогда не учил меня тому, что у человека есть интимные места, и что о них не следует говорить и показывать их, потому что это неприлично. На то они и интимные места. Лишь однажды в один из моих редких походов в церковь у меня совершенно случайно завязался разговор с одной женщиной, на ней была церковная одежда и я решила, что она служительница церкви. Она говорила о грехе и блуде, а на мне было одето неприлично короткое платье и без рукава. В общем, она подошла ко мне «читать нотации», но то что она говорила, не звучало как нотации. Сначала она спросила, знаю ли я что в такой одежде не принято ходить в церковь и почему. Я ответила что нет, и она предложила мне поговорить на эту тему. Она-то и рассказала мне об интимных местах и о том, что мальчики отвлекаются от мыслей о боге, глядя на эти места, а так же голые ноги и руки. Тогда я решила, что все, что во мне есть женского – грех. Тогда мне было одиннадцать лет, и то была церковь в которой я крестилась, мы переехали на новое место и мне хотелось попрощаться с этой церковью. Прошло два года, все это время в церковь я не ходила и думать забыла о том разговоре. Единственное что засело в моей голове, так это то, что отличает меня от мужчины – грех.

Гога сел рядом с ванной, гладил меня по голове и целовал в макушку.

– Дэ, я очень люблю тебя, ты мне веришь?

Я не слышала Гогу. Я была поглощена своим несчастьем и страхом. А он все пытался выяснить что же произошло. Он спрашивал меня из какого именно отверстия кровь, но я не отвечала. Время от времени он пытался дозвониться маме, но женский голос все время отвечал, что абонент выключен, или находится вне зоны доступа сети.

– Может у тебя месячные? – уже без надежды спросил он, потому что перебрал уже кучу всяких предположений, и ни одно не подошло.

– Что? – переспросила я.

– Месячные, – повторил Гога с проблеском надежды, – ты же знаешь что это такое?

– Нет.

– И с тобой такого раньше никогда не было?

– Нет.

Гога со звуком и с облегчением вздохнул. Потом пытался объяснить, что же это такое, но на полпути понял, что и сам не вполне понимает. Сказал лишь, что все это более чем нормально и вообще происходит с каждой девушкой, и да, я теперь девушка, взрослая. Потом, в очередной раз не дозвонившись маме он позвонил Дяде Олеже.

Дядя Олежа был вторым важным персонажем в моей жизни. Он сам именовал себя так – Дядя Олежа, и все остальные называли его именно так. Несмотря на то, что ему было чуть за сорок, он был Дядей, потому как был он авторитетным и уважаемым бандитами врачом. Он был хирургом-травматологом и работал в МХЦ имени Пирогова. Работал вполне легально и был «заслуженным» хирургом. А в гараже, недалеко от больницы, штопал подстреленных бандитов. Он был замечательным, харизматичным, веселым и очень добрым человеком, но таким виделся он только старикам, слабым женщинам и детям. Для остальных же он был кошмарным сном. Дяде Олеже не стоило переходить дорогу или стоять у него на пути. Закатает в асфальт. В прямом смысле. Он был как удав, тихий и спокойный, выслушивая плохие новости ни один мускул не дрожал на его лице. К нему приносили «усыплять» собак, он брал их на руки, гладил и пел колыбельную, а потом в долю секунды сворачивал им шеи. Вообще это был страшный человек, и я рада тому, что мы с ним никогда не были по разные стороны. Разговаривал он всегда очень громко, так как был подглуховат, но никогда в этом не признавался. Сейчас я хорошо слышала его с Гогой телефонный разговор.

– Мне нужна деликатная помощь, – говорил Гога.

– Что, геморрой обострился? Или стручок на полшестого? – громко смеялся Олег.

– Нет, у меня с Ритой проблема. У нее первые месячные, а она вообще не знает что это такое. Я сам пытался объяснить, но не особо получилось. Она очень напугана и постоянно плачет. И Гали как назло нет, и дозвониться ей не могу.

– Овца тупая твоя Галя! Таким вообще нельзя детей доверять! При рождении стерилизовать надо!

Гога молча сжимал кулак, он никому не позволял оскорблять маму, но сейчас ему нужна была помощь, и он молча выслушивал все. Ради меня. А еще он знал Олега, тот всегда говорил что думает, не церемонясь, потому что говорил правду. А на правду обижаться глупо. Минут пять еще он хаил маму, а потом сказал, чтобы Гога сходил в аптеку, купил мне прокладки и привозил к нему в больницу, он на дежурстве.

Когда Гога вернулся из аптеки мы вместе с ним читая инструкцию с горем пополам справились с прокладками и отправились к Дяде Олеже.

Он показался мне гением и богом. Он столько всего знал интересного о нашем теле. Я слушала его с открытым ртом. А еще он был замечательным рассказчиком, он умел донести до ума подростка такие вещи, которые и профессора не смогли бы объяснить так доступно. Он сразу мне понравился, он все время шутил и говорил «черт побери». У него были рыжие густые волосы и узкое лицо, а еще он привычным жестом головы откидывал со лба длинную челку. Конечно он показался мне похожим на Андрея Миронова, хотя сходства в них не было ни капли. Карманы его белого халата вечно были набиты всяким барахлом, думаю, он и сам не знал достоверно, что в них лежит, и он постоянно рылся в них в поисках чего-либо. Первое что он выудил из кармана, познакомившись со мной, была сигарета, и он торжественно протянул ее мне.

– Держи дитя! – с улыбкой сказал он.

Гога с удивлением на него посмотрел, я тоже.

– Опаньки! Это не то, – одной рукой он забрал данную мне сигарету, а второй продолжил рыться в кармане. – Ты хоть уже и девушка, а курить тебе все равно еще рано. И я как врач категорически против курения вообще, – добавил он. – А, вот она! Дубль два. Держи дитя! – Дядя Олежа откинул челку со лба, и протянул мне жвачку в виде сигареты.

Потом мы пошли в «тяжелую» реанимационную палату, так как там тихо, люди спокойненько себе умирают и не шумят. Гогу он оставил в приемном покое. Он прихватил с собой две увесистые книжки.

– А мы ему не помешаем? – спросила я, глядя на высохшего деда, из шеи которого торчала трубка.

– Да ему сейчас только сама смерть может помешать, не переживай за него. Мы ведь ничего плохого не делаем.

В этой палате тот дед был один, еще три койки стояли пустыми, мы сели на одну из них, и Дядя Олежа открыв книгу разлился соловьем. Мне было бесконечно интересно его слушать. Он не стесняясь называл вещи своими именами.

– Если это влагалище, – говорил он, тыча пальцем на рисунок в книге, – то это влагалище, а не письки-шмиськи. Это медицинский термин. И ничего постыдного в этом слове и даже месте нет. Такими нас создал бог. Так что мы и какаем, и пукаем, и у женщин идут месячные. Это нормально!

Он объяснил мне все. Плавно скатываясь на вопросы о сексе, он понял, что я понятия не имею о том, что это вообще такое. И что через то самое влагалище у женщины рождается ребенок. Я и правда никогда в жизни не задавалась вопросом о том, откуда берутся дети. Дядя Олежа видел, что слегка напугал меня рассказом о родах, но рассказать мне весь раздел анатомии за час-другой не было никакой возможности, а лишнего времени у него сейчас не было. Он рассказал мне о главном, объяснил в красках, что к чему и почему, что я не умираю, а напротив – развиваюсь. Когда мы вышли в приемный покой Гога подскочил со стула, увидев нас.

– Все хорошо Рита? – спросил он, обнимая меня.

Я кивнула головой и улыбнулась, Гога выдохнул. Дядя Олежа отвел его в сторонку для разговора, но я конечно все слышала.

– Вы что вообще больные??! – «шепотом» говорил Олег, – я понимаю, что жизнь такая, но вы ведь можете с ней разговаривать? Она же совсем ничего не знает! Совсем дикая! Ей скоро тринадцать будет, а она не в зуб ногой. Ее не Рита зовут, а Маугли! Она не всегда будет маленькой, она уже не маленькая, дети очень быстро растут. Не успеешь оглянуться, как она тебе в подоле принесет! Чего ты на меня так вылупился? Ее незнанием жизни и наивностью воспользоваться как раз плюнуть, а природа возьмет свое, поверь мне! Ты может и не замечаешь, но у нее уже грудь выросла, – Олег развернул Гогу и ткнул в меня пальцем, – видишь? Второй размер! Ноги от ушей, и вообще красивая девка растет.

– Я не думал…, – растерянно говорил Гога, – я не знал, что Галя ни о чем таком с ней не говорит… она ведь девочка, был бы мальчик, я бы сам… а так… я не думал что Галя…

– Да достал ты по свою Галю! Дура тупорылая она, кукушка! Я тебе еще давно рассказывал, как она двухлетнюю Ритку у меня в гараже бросала, потому что оставить было не с кем. Как Ритка там с Никифором перебитым была и как героина нажралась. Забыл уже? А я вот никогда не забуду, еле откачал. Еще на моей совести смерти ребенка не хватало. Или тебе может другие истории напомнить?

Гога не ответил, он был совсем растерян. Он смотрел то на меня, то на Олега. Он откровенно не знал что делать. Олег был прав, однозначно, Гога понимал это, но что делать не знал.

– Хорошо, – сказал Дядя Олежа, видя, что Гога уже чуть не плачет, – приводи ее ко мне раз в неделю в гараж, буду проводить с ней половое воспитание. Да и вообще ей компания не помешает. Маугли, – добавил он, глядя на меня, и ушел.

Поздно вечером пришла мама, и начался великий скандал. Гога выливал на маму все, что накопилось в нем за годы их знакомства, упрекал во всех ее недостатках. Мама на каждое слово находила десять. На свою беду я решила вмешаться, дабы у них не дошло до драки. Мама накинулась на меня с оскорблениями и обвинениями, потом с кулаками. Кричала, что я виновата во всех ее бедах и желала мне смерти. Гога пытался защищать меня, и тут случилось страшное, это был переломный момент в жизни нашей семьи – мама приревновала Гогу ко мне. Это было уже слишком. Я развернулась и прямо в домашней одежде и тапочках вышла из квартиры. Был апрель и на меня оборачивались редкие прохожие.

Я долго шла куда глаза глядят и не чувствовала холода. Ноги сами принесли меня к церкви находившейся прямо за МКАДом. Дверь была закрыта. Обливаясь слезами я колотила в эту дверь без единой мысли в голове. Я колотила так долго, что разбила себе руку. Из какого-то кирпичного зданьица, находящегося рядом с церковью, вышел батюшка. Он не стал спрашивать что случилось, просто посмотрел на меня, достал из кармана носовой платок, протянул его мне и отпер дверь церкви.

Я долго сидела на лавке, в моей голове смешалась тысяча мыслей. Тогда я впервые подумала, что с моей жизнью что-то не так, я чувствовала это где-то на подсознании. Все эти слова Дяди Олежи о маме не шли у меня из головы. Единственной семьей, в которой я была, и видела, как там люди относятся друг к другу, какие ценности имеют, о чем общаются, как выражают свои чувства была семья Сашки Щеглова. Тогда мы жили в Якутии, и мама говорила, что они вообще странный народ, слишком все липнут друг к другу, вечно лезут со своими вопросами и советами, никакой личной жизни короче. Тогда я решила, что их доброжелательность вероятно чрезмерная и нормальные люди так себя не ведут. Сейчас в церкви я впервые подумала о том, что возможно они-то как раз самые что ни на есть нормальные люди, а ненормальные мы. Ну да, мама же говорила что я не совсем нормальный ребенок. Вероятно то, что я за тридцать секунд могу собрать автомат Калашникова и в цель попадаю десять из десяти, но не знаю что такое месячные ненормально для двенадцатилетней девочки. Потом начала думать о том, что у мамы окончательно поехала крыша. Я смутно понимала почему она ревновала Гогу ко мне. Я считала тогда, что ревность может вызвать только количество любви. И с чего она вдруг решила, что меня Гога любит больше? Ведь если выбирать между мной и ею, то он конечно выберет ее. А кинутую мамой Гоге фразу «тебя что на малолеток потянуло?» я вообще не поняла.

Я вдруг отчетливо ощутила себя лишней в своей семье, а значит и во всей вселенной, потому что больше у меня ничего не было. Маме я не нужна, она меня ненавидит просто за то, что я есть в этом мире, Гога всегда будет выбирать маму… что же мне делать? Тогда я впервые так ясно ощутила огромное, всеобъемлющее, заполняющее каждую клеточку моего тела и пространство вокруг меня на многие километры вокруг одиночество. Во всех фильмах и передачах по телевизору, в книгах говорилось о том, что человек больше всего на свете хочет счастья. Я поймала себя на мысли, что не знаю что такое счастье.

Я легла на лавку и заснула. Утром я проснулась от звона колоколов. Недалеко от меня на соседней лавке сидя спал тот батюшка, что пустил меня в церковь, он сидел на этой лавке всю ночь, и сейчас тоже проснулся от звона колоколов.

– Может поговорим? – спросил он меня.

Я не знала что ему ответить и просто молчала.

– Давай ты дашь мне телефон твоей мамы, и я позвоню ей, она наверняка очень переживает.

– Она будет рада, если я не вернусь, – совершенно искренне и без обиды сказала я.

Батюшка молча смотрел на меня. В этот момент в церковь вошли Гога с мамой, у обоих были красные от бессонной ночи глаза. Гога увидел меня, подошел и взял меня на руки. Он так крепко прижимал меня к себе, что мне стало больно, прямо как тогда, в наш с ним первый завтрак.

– Никогда так больше не делай, – говорил Гога, целуя меня во все места на лице, куда попадет.

Мама просто стояла рядом. Батюшка отвел ее в сторонку и что-то ей говорил.

– Поехали домой, – сказал Гога, когда мама с батюшкой вернулись.

– Я не вернусь домой. Я там лишняя, – уверенно сказала я.

В церковь начал заходить народ к утренней, и мы вышли на улицу. Я подошла к батюшке и от всего сердца поблагодарила его за то, что вчера он не бросил меня. Потом он ушел, а я вернулась к Гоге и повторила то, что уже сказала – я не вернусь домой. И тут совершенно неожиданно мама подошла ко мне и обняла. Она обнимала меня и плакала. Она много всего говорила, как ни странно не обвиняла меня, а говорила что она плохая мать, что у нее ничего со мной не получается и вообще она неудачница, но у нас есть Гога, который и за маму и за папу. Говорила, что она будет стараться. Я молчала и не верила ей. Моя мама человек момента, она искренне верит в то, что говорит в определенный момент, потому что действительно чувствует это, но через час мнение ее, как и чувства, могут измениться, и обещания данные в момент раскаяния уже не значат ровным счетом ничего. Когда я была маленькая я очень любила, когда мама была в «хорошем моменте», с ней было интересно и весело. Но со временем я научилась эти моменты игнорировать, потому что они давали мне ложную надежду. Сейчас я подумала, что мне все равно надо бы вернуться домой, одеться и поесть, а теперь еще эти прокладки надо менять. Кстати, подумала я, у меня месячные, я была в церкви, и бог меня за это не покарал.

– Как вы меня нашли? – спросила я у Гоги, когда села в машину.

– Мы знали, что ты могла пойти только в церковь, объездили все в округе.

Я подумала о том, что на будущее надо бы мне быть менее предсказуемой.

Дома я помылась и поела, оделась и начала собирать сумку. В комнату ко мне вошел Гога и закрыл за собой дверь.

– Рита куда ты собираешься?

– Я уже сказала, я здесь лишняя.

– Не слушай ты свою мать, она сама не поняла, что тогда ляпнула и уже раскаивается в этом.

– Если честно я так и не поняла, почему она тебя ко мне ревнует, я знаю что ты любишь ее больше чем меня. Но дело не в этом. Гога, я ведь тут и правда лишняя. Если я уйду всем будет только лучше, по-моему, мы все это понимаем.

– Ты говоришь глупости, ты маленькая, куда ты пойдешь? Как ты жить собираешься без денег?

И тут я впервые задумалась, и правда, куда и как? Я не знала. Я растерялась. Вчера я приняла самое важное и тяжелое решение в своей жизни. Я готова была отказаться от Гоги, человека заменившего мне и отца и мать и друзей, и… я не могу уйти!!! Я села на кровать и зарыдала. Но горе мое длилось недолго, я не успела впасть в отчаяние и переварить свое бессилие, в комнату ворвалась мама.

– Уходим! Менты! Бегом!

Несмотря на то, что я только что собрала сумку я машинально достала из-под кровати сумку «для отхода», в ней была одежда, белье, обувь, миллион документов на разные имена, оружие и деньги. Я бездумно надела на оба плеча обе сумки и выбежала в коридор. Я видела, как мама на кухне поливает все кислотой, следом Гога разбрызгивал что-то из баллончика.

– Помощь нужна? – спросила я.

– Нет, мы тут сами, – сказал мне Гога не оборачиваясь, – иди вниз, заводи машину и жди, мы через две минуты.

В прошлом году мы два месяца жили в дикой глуши в тайге, ближайший населенный пункт в сорока восьми километрах. Тогда надо было основательно залечь на дно. Делать было нечего, и Гога научил меня вождению автомобиля, мне это нравилось. Потом, когда мы вернулись в Москву, мы с Гогой иногда выезжали ночью за город, и я гоняла по пустынным шоссе полночи.

Сейчас я сидела в машине и мысли у меня были только о крупной сумме денег лежащей у меня в сумке. Я уже и забыла об этих деньгах. С того момента как мы вернулись в Россию из Грузии все наши «отходы» были плановыми, и моя сумка хоть и лежала под моей кроватью на всякий пожарный случай, забирала ее всегда мама. Раньше я никогда не думала о деньгах. Я никогда не слышала фразы, которую миллионы родителей говорят миллионам детей по всему миру в магазинах «мы не можем это купить, потому что у нас нет денег». У нас всегда были деньги, и никогда не было с ними проблем, мне всегда покупали все, что я хотела. Однажды я видела по телевизору как мордатый политик говорил, что Россия бедная и у народа нет денег, он говорил о пенсионерах, которые не могут купить себе лекарства, что у людей нет денег на еду. Я тогда была очень удивлена этому заявлению. Я никогда не думала о том, откуда берутся эти самые деньги. Я тогда спросила об этом у мамы. Она сказала, что люди работают, но зарабатывают мало. На вопрос, почему мы зарабатываем много, мама сказала, что цена за наши материальные блага – это наши жизни, спокойствие и нормальность. Мне тогда было лет пять, и я ничего не поняла, но спрашивать не стала, потому что маму раздражали все мои «почему». Сейчас я поняла каждое слово сказанное ею тогда.

Сейчас все мои мысли были о деньгах в моей сумке. Мне хотелось просто забрать сумку и уйти. Когда я уже решилась это сделать, и даже открыла дверцу машины, из подъезда выбежали мама с Гогой.

Мы уехали в тот дом в тайге. По пути я спала, и мне снился сон будто я одна и со мной большая собака, она мой лучший друг и мы живем с ней вдвоем в лесном домике. Проснувшись, я решила, что тихо уйду, заберу свою сумку с деньгами, и поселюсь где-нибудь в тайге, и меня больше никто и никогда не найдет. Мечты мои разбил Гога, когда я уже собиралась сбежать, побег был запланирован на завтрашнее утро. Гога вероятно приметил, что я что-то замышляю, и повез меня рано утром на рыбалку.

– Я вижу, что ты что-то замышляешь, – сказал Гога спокойно, снимая длинную блестящую рыбину с крючка.

– Не понимаю о чем ты говоришь.

– Понимаешь. Рита, давай поговорим как взрослые. Ты ведь уже девушка, так давай поговорим с тобой как два взрослых человека.

– Хорошо. Говори.

– Я думаю, что ты намечаешь побег, а потому забрал деньги из твоей сумки.

– Это нечестно! – закричала я, – зачем я вам нужна? Вы только ссоритесь с мамой из-за меня. Я тебе уже говорила – я здесь лишняя.

– Это не так. Рита, ты не права, мы любим тебя и переживаем за твое будущее.

– Ты может и переживаешь, а маме точно наплевать. Дядя Олежа прав, я дикая, и это из-за той жизни, которой мы живем. Я хочу жить как все другие – нормальные люди. Гога, больше всего на свете я хочу быть нормальной, как все. Я догадываюсь, что там, за пределами нашего затворничества есть другая жизнь, где дети ходят в детский сад, ходят всю жизнь в одну школу, и не имеют кучи документов на разные имена.

– Давай все обсудим с мамой и что-нибудь придумаем, все вместе найдем какой-нибудь выход.

– Ты и сам знаешь, что ради меня мама не будет менять свою жизнь. Просто отпустите меня.

– Как ты собираешься жить? Нет, правда, как ты будешь жить? Одна? Ты во многом несамостоятельная, ты не сможешь даже жилье себе найти, потому что тебе его никто не сдаст и не продаст без родителей. А сейчас вообще все ужесточилось, социальные службы лезут везде как тараканы. Сама ты не сможешь, поверь мне. Дэ, я очень люблю тебя, ты это знаешь, но поверь, одна ты не сможешь. Тебя рано или поздно просто сдадут в детдом, ты этого хочешь?

– Нет, – грустно сказала я.

Я начинала понимать, что Гога прав. Он приводил мне разные доводы, законные, те, по которым я хотела жить. Выходило что закон совсем не на моей стороне, так мне тогда казалось. Мы долго разговаривали, Гога объяснил мне что такое закон, и почему мы не живем по нему, объяснил что такое деньги и как они зарабатываются, и то что мы выбираем для этого незаконный способ. Я наконец поняла почему мы всю жизнь убегали. Гога рассказал мне о настоящем положении вещей, и мир показался мне очень враждебным местом.

– Ты хочешь быть нормальной, но ты теперь понимаешь, что жизнь очень сложная штука. Одной быть очень тяжело, тем более, ты и правда еще не в том возрасте чтобы противостоять этому миру в одиночку.

– Гога, я очень хочу хотя бы доучиться в одной школе, – говорила я, вытирая слезы.

– Мы что-нибудь придумаем, – говорил Гога, обнимая меня, – я тебе обещаю. Ты же мне веришь?

– Я только тебе одному и верю.

– Ты доучишься в одной школе, я в лепешку разобьюсь, но это у тебя будет. Не плачь доченька.

Гога часто называл меня дочерью, но только когда мы были с ним одни, маму это раздражало.

Через полтора месяца мы вернулись в Москву. Был июль и до конца лета мы поселились в частном доме в Серебряном бору. Соседний дом был Дяди Олежи, это он договорился со своим соседом, чтобы тот сдал нам дом. Мама изначально была против, но Гога настоял, объясняя это тем, что Олег будет рядом и поможет ввести меня в курс жизни, раз мама не в состоянии, а самому Гоге нужна в этом помощь, так как я девочка и ему неудобно разговаривать со мной на некоторые темы. А Олег как врач не стеснялся никаких разговоров, да и сам предложил это.

Тогда я познакомилась с семьей Дяди Олежи. Его жена тетя Марина была актрисой и практически никогда не выходила из роли. Она играла в одном средненьком московском театре, актриса она была тоже средненькая, хотя сама считала себя чуть ли не гением. Однажды, лет десять назад она снималась в каком-то русском сериале про ментов, роль у нее была второстепенная и спустя пять серий ее героиню убили. Она ждала следующей роли в кино, ходила на пробы, но брали ее только в рекламы без текста, да и то нечасто. Она мечтала о Голливуде и все время говорила, что это из-за Олега она не стала великой актрисой. Что ради него и дочери она практически «похоронила свой громаднейший, богом данный талант». Эта фраза звучала почти каждый день. Она была на семь лет старше Олега, но возраст ее был величайшей тайной, и она сама говорила, что ей тридцать с хвостиком. По дому она расхаживала в красно-оранжевом пестром халате в турецких огурцах, на голове неизменный платок повязанный на восточный манер. Звали ее на самом деле Мария, а не Марина, но имя свое казалось ей, как она сама выражалась, простоволосым. «Маша с Уралмаша, фу, несолидно. А вот Марина совсем другое дело». Она считала себя интеллигенцией, и неважно что приехала она из глуши, а родители ее вообще редко выбирались в близлежащий город из деревни, а в Москве бывали два раза в жизни. Своей дочери она запрещала на людях называть ее мамой, а мне тетей, потому мы называли ее просто по имени.

Их дочь Наташа была моей первой подругой. Была она мне скорее приятельницей, нежели подругой, но с ней нас связали долгие годы жизни. Она была на полтора года младше меня. Наташка была самой обычной девочкой, она не была симпатичной, максимум миловидной. У нее был большой мясистый нос, который бросался в глаза. По этому поводу ее часто дразнили мальчишки, и Наташка ревела в подушку. Когда Дядя Олежа замечал такое, то выяснял кто посмел обидеть его «нежный цветочек», и потом с обидчиком проводил разъяснительную беседу. Однажды я видела издалека такую беседу. Олег был как всегда спокоен, в такие моменты ему даже удавалось разговаривать на полтона тише. Я видела у Олега взгляд, которым он смотрел на собак, перед тем как их «усыпить», сейчас он смотрел им на Наташкиного обидчика и что-то тихо говорил ему. Обидчик побледнел и осунулся, потом кивнул головой и убежал со всех ног. Больше его никто не видел. Наташа была высокая и худая, несуразная, и у нее совсем не было груди. По этому поводу она тоже комплексовала. Тетя Марина говорила, что недостатки внешности надо компенсировать хорошей одеждой и косметикой, и Наташка компенсировала. Она была настоящей модницей и красила губы и ресницы. Дядя Олежа был против этого, но тетя Марина театрально, захлебываясь словами и заламывая руки говорила что бедный ребенок несчастен и им надо прилагать все усилия для того чтобы сделать ее счастливой. И вообще, если он еще раз откроет рот на эту тему, то месяц спать будет на диване, а не в ее теплых объятиях. Олег заткнулся и спал в своей постели.

Наташа любила внимание, желательно положительное, и весь ее внешний вид притягивал к ней это самое внимание. У нее было много знакомых и приятелей, она была весьма общительной и коммуникабельной девочкой. А еще она много всего знала, потому что хорошо училась, за это отец поощрял ее рублем, и рубли эти она копила. Она говорила, что сама не знает зачем копит, но нутром чует что делать это надо. Олег никогда не обращал внимания на номинал купюры, которую давал Наташе за пятерку в дневнике, он давал первую купюру, которая попадала ему в руку. В карманах его брюк и рубашек всегда были беспорядочно рассованы деньги. Часто Наташке доставалась пятитысячная купюра, тогда они только вошли в оборот и Олегу нравились эти новые красивые бумажки, поэтому он часто просто менял мелкие деньги на крупные пятитысячные, и они всегда были в недрах его карманов.

О том, чем нелегально занимается Дядя Олежа, его семья знала весьма поверхностно. Он никогда не смешивал «подработку» и семью. Они знали, что Олег занимается чем-то незаконным, но чем именно не знали. Меньше знаешь, крепче спишь. И тетя Марина, и Наташа знали, что Олега может не быть несколько суток, и что если что-то плохое случится им сообщит доверенное лицо. В первый же день Дядя Олежа сказал мне, что о его занятии мне нельзя говорить с «его девочками». Я была бесконечно рада уже тому, что просто могу общаться со сверстницей, к тому же она не будет задавать лишних вопросов. Каждая из нас знала границы и за их пределы не выходила многие годы.

В Серебряном бору у Олега была дача, а жили они в Москве, на Бауманской. Около двадцати лет назад Олег спас и буквально выходил одного очень богатого и весьма опасного дельца. Тот в качестве «спасибо» положил в карман Олега ключи от квартиры в сталинском доме. Квартира была шестикомнатной, так как была переделана и объединена из двух квартир. На лето же они выезжали на дачу. Отсюда Олег ездил на работу и по прочим делам, а его девочки жили тут все лето. У Олега была небольшая, но очень и очень приличная парусная лодка, он гордо называл ее яхтой. На ней мы так же гордо рассекали просторы Строгинского залива, Бездонного озера, Химкинского и Клязьминского водохранилищ и Москвы-реки вообще. Это было замечательное время. Мне разрешали общаться с другими людьми, хоть и ограничивая темы для разговоров, у меня появилась подруга с которой мы купались, загорали и шатались по лесу. И вообще, мне очень понравилась их семья, и в ней мне было уютно и комфортно. Гога возил меня в гараж к Олегу, там мы вели с ним долгие откровенные беседы. Олег рассказал мне столько, сколько за всю жизнь не рассказывала мама. Он все подтверждал с научной точки зрения, ссылаясь на книги которые заставлял меня читать.

Лето близилось к концу и меня надо было определять в школу. Я никогда не напоминала Гоге о его обещаниях, я привыкла к тому, что он их просто выполнял. Мы все были дома, к нам пришли Олег с Мариной. Все они были серьезные, но улыбались. Мы сидели за столом на веранде и все молчали. Я видела, что они хотят мне что-то сказать, но не решаются. Я хотела было спросить в чем дело, как Олег нарушил молчание.

– Рита-Рита-Маргарита, хочешь жить с нами? – выпалил он?

– Все вместе? – уточнила я.

– Нет, только ты с нами, а мама с Вахтангом отдельно. Я устрою тебя в школу, будешь учиться с Наташкой в одном классе.

– Хочу! – радостно ответила я.

– Тут такое дело, – начал Гога, – помнишь, мы с тобой говорили о законах и о том, что у тебя обязательно должен быть опекун?

– Да. Так в этом подвох? А то вы все такие напряженные, хотя говорите хорошие новости.

– Да, в этом. Чтобы законно все оформить мама должна будет на бумаге умереть, а ты остаться сиротой. Мы будем видеться, но гораздо реже, пару раз в месяц. А Дядя Олежа с тетей Мариной будут твоими официальными опекунами, на бумаге, почти родителями.

Я смотрела на Гогу в растерянности, мне давали шанс на нормальную жизнь, но я должна буду расстаться с Гогой.

– Ты же этого хотела, дочунь?

Мама молча проглотила это, видно хотела красиво избавиться от меня, и не могла упустить такой возможности, устраивая скандалы.

– Ты же хотела быть нормальной и доучиться в одной школе. Я обещал тебе.

– Наташка всегда хотела сестренку, – подключился Олег, – а вы с ней сдружились, да и мы с Мариной к тебе уже привязались. У тебя будет семья и нормальная жизнь.

Снова повисла пауза. Я подумала о том, что это не так уж и плохо, и вообще лучше моей идеи жить одной в тайге. Тогда бы я вообще больше никогда не увидела Гогу, а так мы будем пусть редко, но видеться. С Наташей мне интересно, да и к родителям ее я тоже уже привязалась. К Олегу и подавно, он рассказывал мне важные вещи, и я воспринимала его как учителя.

– Ты подумай, – сказал Олег, – только не тяни, потому что от твоего решения будет зависеть то, в какой школе ты будешь учиться, а времени осталось не так много.

– Мне можно будет оставить свои имя и фамилию? – спросила я.

– Только их и можно будет оставить, – ответил Олег, – все документы, как и свидетельство о смерти Гали будут настоящими.

– Хорошо. Я согласна.

Я посмотрела на маму, за все время она не проронила ни слова. Я никогда раньше не видела у нее такого взгляда, как будто отдавая меня в ней самой умирала какая-то часть.

– Мам, ты чего? – удивленно спросила я.

– Ничего. Просто мы ценим только то, что теряем, – спустя какое-то время добавила она. – Пусть этим поступком хоть что-то я сделаю в этой жизни для тебя. Ради тебя и твоего благополучия.