Читать книгу Любава - Кай Вэрди - Страница 4

Тимофей сам всю жизнь мечтал обрести статус свободного человека, и сыновьям своим с младенчества привил эту мечту. Но самому выкупиться мало. Надо и семью выкупить у барина, и землю прикупить, и дом поставить. Потому работал он как проклятый, и детей к тому приучал. У всех цель одна была – денег скопить, чтобы свободными стать, крепостными больше не быть.

Вот и копил Тимофей каждую копеечку, за любую работу хватался. Зимой в тайгу ходил, зверя бил, пушнину заготавливал. Да барину не сдавал – жена обрабатывала да складывала до поры на хранение. По весне, едва поля вспахав, уезжал он с торговым караваном, прихватив меха, и возвращался уж к осени, когда урожай снимать пора приходила. А летом корма сыновья заготавливали. Четырех коров держали – жена с дочерями за ними ходили, доили, а молоко да масло, и сыр с творогом на рынок да в барский дом носили, продавали.

Накопил Тимофей денег, пошел к барину. Протасов, уважая того за упорство и честность, да за службу верную, выделил ему за неплохую цену хороший кусок земли неподалеку от деревни, возле церкви, да управляющему лесопилками велел не скупиться, и продавать Ивантеевскому на строительство собственного дома лучшую древесину со скидкой, дабы тот поскорее подняться смог. Только Тимофея очень просил по прежнему с караванами ходить да за торговлей надзирать, уже за плату щедрую – лучше он Тимофею заплатит, чем разворует все жулье проклятое. Тимофей согласился, слово свое крепкое в том дал. Только один год выпросил у барина здесь остаться, не ходить с караваном – дом построить надобно, а то дело важное, самому надзирать следует. Протасов согласился, да год отсрочки Ивантеевскому дал.

Так крепостной стал свободным человеком, землю свою первую обрел да фамилию, которую отныне детям мог передавать. И возник новый род – Ивантеевских. Тимофей тем сильно горд был, но послабления ни себе, ни семье не давал – по-прежнему все работали, средства копили. Сыновья-то растут, им тоже землю прикупить надо, да дома поставить, и дочерям приданое нужно – не за крестьян же их выдавать!

Занялся Тимофей домом. Ставить решил так, чтобы века простоял, и ни дети, ни внуки проблем не знали, а жили да радовались. Потому, поставив хороший, крепкий фундамент из речных валунов, что и человеку не обхватить, само здание тоже решил из камня делать. Дороже то выйдет, зато такому дому ни пожары, ни морозы не страшны. Решить-то решил, да где столько камня взять?

Пошел Ивантеевский снова к Протасову, кланяться:

– Иван Петрович, дозволь твоими кораблями камень привезть, что закуплю. За то бесплатно за товаром твоим пригляжу, да за закупками, что сюда надобны.

– Да что ж, кирпич мой плох тебе, что ли? На что камень-то тащить? Да и много ли притащишь?

– Кирпич твой хорош, Иван Петрович, да тока я дом каменный хочу. Из природного камня, не глину обожжённую. Не в укор тебе то. Да тока камень покрепче кирпича станет. А я дом на века выстроить хочу. А что много… да и не много его надоть. Дом-то у меня не чета твоему будет, обычный, потому и много камня не надобно. Я уж и фундамент под камень изладил – большой, надежный. Долго дом на ем стоять станет, – склоня голову и крутя в руках шапку, объяснял Тимофей. – Дозволь, Иван Петрович! Век того не забуду!

– Ну привези, – подумав, ответствовал Протасов. – Тока за закупками для меня лично приглядывать станешь, и деньги все у тебя будут. За все траты лично отчитываться будешь. А список нужного я тебе перед отплытием предоставлю.

* * *

Прибыв на место и выполнив все наказы Протасова, Тимофей занялся поиском камня для себя. И вот, когда совсем уж купить собрался, сторговавшись с купцом, рабочий, что камень ему показывал, едва отошел его хозяин, успел шепнуть Тимофею:

– Не бери тот камень, окромя как на щебень, он никуда не годится. Ты печь сложишь, воды плеснешь на него, он и полопается. Я тебе многое сказать могу, да не бесплатно. Не местный ты, вижу. Коль увезешь меня отсюдова, помогу тебе. Поверь, пригожуся! – дергая его за рукав и заискивающе заглядывая ему в глаза, торопливо бормотал мужичок.

– Добро, – задумчиво оглаживая бороду и разглядывая оборванного мужичка с затравленным взглядом, сквозь прорехи в одеже у которого проглядывали то синяки, то струпья, то свежие раны, кои кровили при неосторожных движениях, пачкая одежу, произнес Тимофей. – Завтрева, как волчий час настанет, жди – придут за тобой. Тока скажи, где еще, окромя как тута, камень купить можно для строительства?

– Как заберешь, скажу. Можно, – торопливо прошептал мужичок, наклонясь за валуном, чтоб передвинуть его.

Тимофей камень покупать пока отказался, сказал купцу, что подумает два-три дня, посчитает, сколько надобно, а за то время деньгу подкопит. Сказал да пошел. Услыхав вскрик, обернулся – купец безжалостно охаживал мужичка нагайкой, стараясь попадать в те места, в коих в одеже прорехи были. Покачал Тимофей головой, но вмешиваться не стал.

А на следующую ночь, на рассвете, как только шустрые мужички проскользнули на корабль, прозвучал сигнал к отплытию, и весь караван тронулся в обратный путь. Когда портовый город исчез из виду, Тимофей спустился в трюм. Украденный мужик лежал в уголочке, обнимая себя руками, и с тревогой смотрел на Ивантеевского.

– Ну, увез я тебя, – присаживаясь на бочку и с любопытством глядя на изорванного мужичка, произнес Тимофей. – Сказывай, почто я на каторгу за тебя подписался?

– Не серчай, барин! – подползя к нему на коленях, упал ему в ноги мужик. – За спасение благодарствую. Что хошь для тебя сделаю, верой и правдой служить стану, не найдешь человека вернее! Тока увези меня от этого ирода подальше! Сил моих терпеть его больше нету! – залился слезами мужичок, вытирая облезлой бороденкой сапоги Тимофея.

Ивантеевский поморщился.

– Встань немедля. На коленях тока пред Богом стоять надобно, а я не Господь, – строго сказал он мужичку, морщась от исходящего от него запаха и брезгливости. – Как звать тебя?

– Прошкой звать, – вытирая нос рукавом грязной рубахи и поднимая давно не мытую, с проплешинами выдернутых клоков волос и струпьями голову. – А коль не по нраву, то зови как хошь, все едино, тока увези подальше!

– Ну увезти тебя мне и самому выгодно – не хочу на каторгу. А вот какая польза с того мне станет? – усмехнулся Тимофей.

– Ты камень искал? А на что камень тебе надобен? Я в нем сильно смыслю. Да и в строительстве тож хорошо разбираюсь. Печь любую сложить могу, дом поставить, – заискивающе глядя на него, торопливо, захлебываясь словами и глотая их окончания, тараторил Прошка. – Отец мой добрым строителем был, каменщиком, и его отец тож, и отец его отца… И меня тому ремеслу сызмальства обучали.

– А почто камень купить помешал? Хозяину насолить хотел? – пряча в бороде усмешку, строго вопросил Тимофей.

– Нет, – затряс головой Прошка. – Плохой то был камень, тока на щебенку и годился. Неуж не видал ты на нем сколов да трещин? Да и слюды в нем много, а то плохо – сложишь из такого камня печь, плеснешь на нее водичкой, он весь и полопается да рассыпется. Плохой то камень! – мужичок задумался. – А ты человек хороший, я то сразу углядел. Потому и помочь захотел. Да и сбечь от этого ирода уж скока раз пытался… А, что там! – махнул рукой Прошка и, снова шмыгнув носом, провел под ним рукавом. – Ежели вновь отловит, теперя уж точно до смерти забьет, – горестно опустил он голову.

– А чем провинился ты так? Чего он колотит тебя почем зря? – с любопытством спросил Тимофей.

– Да сам по себе он зверь лютый, да и я виноват перед ним… – опустил голову мужичок. – Сильно виноват… Да тока сполна он за то отплатил мне, да… Сполна….

* * *

Прохор родился в семье потомственных каменщиков. Только недолго у него детство было. Когда мальчишке лет восемь исполнилось, мать у него застудилась да померла. За ней и бабка убралась следом, а там и дед недолго на этом свете задержался. Осталось их пятеро – он, отец да трое сестер. Старшая-то все мать заменить пыталась, за младшими смотрела, за отцом, хозяйство вела исправно. Отец хоть порой и задумывался о том, чтоб снова жениться, да слезы дочери любимой останавливали. Да и справлялась девка по дому – все были сыты да одеты-обуты, чистые да умытые, да дома завсегда чистота да порядок были.

Вот как-то отец о строительстве договорился. А строить далеко было надобно. И он, взяв сына да оставив дочерям денег да наказы, на строительство отбыл. Думал то, что тока на лето уходит, по осени вернется, а получилось так, что три года до дома добраться не мог. А как добрался, за голову схватился – дочери его на кладбище рядком лежат, а в доме чужие люди живут.

Взял он сына, и отправился обратно, туда, где дом строил. Оттуда тоже погнали, но в городе удалось на другую стройку наняться. Так и стали они скитаться от стройки к стройке. Отец за сына трясся, но и учить не забывал. Учил мальчонку жестко, если не сказать жестоко – на затрещины да розги не скупился. Но знаниями делился щедро, настойчиво их в голову мальчика вкладывая. А так как строителем он был от Бога, да и секретов знал немало, делиться было чем. В результате к шестнадцати годам Прошка стал добрым строителем, любой фундамент мог поставить, любую печь сложить. Да и дар у него тоже был – камень он просто чувствовал. Вот как люди тесто чувствуют, так он камень видел. А помотавшись по стройкам, не тока с камнем ладить научился. Плотники тоже с удовольствием своему ремеслу любознательного да толкового мальчишку охотно обучали, да секретами мастерства делились. Так и дерево освоил.

А спустя еще лет пять отец подхватил хворь какую-то, да за пару месяцев сгорел, стаял на глазах. Стал Прохор сам по стройкам метаться. Мастером он был уже известным, потому с работой проблем не было, да и платили хорошо. Давно мог уже бы и домик себе прикупить, и жениться, и осесть. Да то ли пример отца останавливал, то ли еще любушку себе по сердцу не встретил, но так и оставался Прохор перекати-поле.

И вот однажды нанял его один купец дом ему сложить из камня. Ну как из камня? Нижний-то этаж каменный, а верхний ему деревянный был надобен. А нижний-то не просто каменный сложить, а так, чтоб с арками был, да окнами особыми, стрельчатыми, да с башенками по углам. Ну, для Прохора то задачей не было. Цену обговорил, да камень закупать отправился.

А купец тот зверем был. Покуда Прохор смотрел да примерялся, да высчитывал, сколько чего ему надобно, много от дворовых его услышал да разузнал. Нет, специально он не спрашивал – незачем то ему было, но не глухой ведь! И узнал Прохор, что купец тот правило среди дворни завел – кажный вечер кого ни то к столбу привязывает да порет, покуда не сомлеют. А за большие провинности так и вовсе издеваться станет, покуда до смерти не замучает. Мёрли у него дворовые люди, словно мухи. То в клетку посадит да голодом али жаждой морит – интересно ему, скока человек прожить сможет без еды или воды. То в землю живьем закопает да глядит – сможет выбраться или нет. То ножами острыми всего изрежет – помрет али выживет? И так наловчился, что знал, как бить надобно, чтобы человек не сразу помер или вовсе жив остался.

Узнал Прохор, и что жена у того купца была, и забил он ее до смерти безжалостно. А за то забил, что дочку наказала, дала ей самой боль почувствовать. А дочку свою купец сильно любил. Души в дитятке не чаял. Да и то сказать – хороша девчушка была, словно ангел. Волосики белые, точно снег, крупными волнами лежащий на плечах. Сама точеная, тоненькая, стройная. Глаза, что озера синие – на пол лица. Посмотришь на нее – и глаз отвесть сил нет – до того хороша. Да только душа у нее черной была. Характером да привычками в отца пошла. А тому и вовсе радость. Звал ее каждый вечер, как мучать кого начинал, и ей давал поиздеваться. Да показывал, где жилы идут опасные, от которых человек помереть может. А та и рада. Хлеще отца над людьми измывалась. А ведь кроха еще шестилетняя!

Закупил Прохор камня, какого надобно было, да за дело принялся. И каждый вечер видел и отца, и дочку, и наказания. И закипал. Но сделать ничего не мог. Купец над доченькой, словно ястреб, вился, дышать возле нее забывал. А уж как берег!

Однажды, на лесах стоя, башенку доделывая, почувствовал вдруг Прохор острую боль в паху. Вскрикнул от боли и неожиданности, чуть с лесов не свалился, да вовремя развернуться сумел и в стену спиной упереться. Но, покуда разворачивался, ловя равновесие, почуял, словно толкнул что-то, а следом крик детский, испуганный, звуком удара оборвавшийся. Держась за пах, мужчина отлип от стены, на дрожащих ногах шагнул к краю лесов и взглянул вниз.

На камнях, приготовленных для подъема, раскинув руки в стороны, сломанной куклой лежала белокурая девочка в голубеньком платьице с оборками, глядя нереально синими остановившимися глазами в небо. А из-под белых кудрей, постепенно пропитывая их и окрашивая в алый цвет, вытекала кровь. Образ ангела портил только крепко зажатый в кулачке окровавленный острый тонкий стилет, выполненный специально под руку девочки и отточенный до бритвенной остроты.

Сглотнув подступивший к горлу комок и пытаясь удержать равновесие на внезапно ставших зыбкими лесах, Прохор отступил к стене и опустил взгляд вниз. По штанине от паха спускалось красное пятно, выливаясь на доски густыми черными каплями. Он еще успел услышать что-то кричащие голоса внизу, после чего в глазах потемнело, и мужчина тяжело свалился на не струганные доски.

Услыхав испуганный вскрик доченьки, купец, пересчитывавший товар в пришедшей телеге, завертел головой в поисках дитятка, зверея с каждой секундой все больше. Не найдя взглядом девочку, купец, зарычав, в ярости оттолкнул приказчика, пролетевшего добрых пару метров, прежде чем приземлиться на утоптанную пыльную почву двора, и двинулся в направлении, откуда раздался вскрик ребенка.

Зайдя за угол, купец увидел лежащее на камнях детское тельце. Не веря своим глазам, он на негнущихся ногах медленно подошел к телу дочери, и, не сводя взгляда с ее замершего навеки личика, рухнул на колени, протягивая к ней дрожащие крупной дрожью руки и не решаясь коснуться ее. Медленно, очень медленно, к купцу приходило осознание случившегося.

– Ева… – прошептал он трясущимися губами. – Ева, доченька… Вставай… Вставай… – шептал он, а из глаз его катились крупные слезы. – Ева…

Наконец, найдя в себе силы, он коснулся еще теплого личика девочки, убирая упавшую на лицо прядь волос и, вдруг схватив ее, начал трясти, бормоча сквозь рыдания:

– Ева, очнись! Девочка моя, скажи хоть слово! Ева! Еееваааа! – закричал купец, обнимая ребенка и закапываясь рукой в ее окровавленные волосы, изо всех сил прижимая к себе безвольное тельце и громко рыдая.

Постепенно, чуть в отдалении от купца, стоявшего на коленях и рыдавшего в голос, уткнувшись лицом в ставшие темными и слипшимися волосы дочери, стала собираться дворня. Дворовые люди активно перешептывались, крестились, глядя на представшую их глазам картину, но ни на одном лице не было жалости и сочувствия, а уж тем более горя от произошедшего. Напротив, на лицах некоторых появлялись улыбки, и каждый из собравшихся вздохнул с облегчением, и уже не раз про себя возблагодарил Господа, что прибрал злыдню подраставшую, ибо уже сейчас это исчадие было хлеще батюшки, а ведь оно еще вырастет…

Очнулся Прохор в комнатушке, куда его принесли дворовые, потихоньку сняв с лесов. Повезло ему – видимо, малявка в жилу ткнуть хотела, да промахнулась чутка. Они с отцом тот удар уж недели три отрабатывали, сколько народу извели – не по одному человеку каждый вечер портили!

Дней пять Прохор спокойно отлеживался – люди за ним, как за родным ходили, благодарные за избавление от маленькой пакости, а кое-кто и намекал, что и взрослого ирода тоже бы неплохо… успокоить. Но, видя переживания мужика – все-ж таки ребенок, жалко – в ответ пожимали плечами, а порой и в открытую говорили: «Не попадал ты в ручки того ребенка, особливо, когда ей пошалить хотелось, либо зла была…». И, глядя на мрачные лица людей, ощущая свою рану, Прохор рад был, что не попадал…

А потом купец протрезвел… Виновного в гибели дочери он нашел быстро. И Прошка пожалел, что на свет родился. Бил он его долго, но не до смерти. Давал чуть отлежаться в запертом сарае, и снова бил. Попервой-то Прохор себя винил – ведь и впрямь толкнул ребенка, хоть и без умысла, но спустя время начал думать, как ему сбежать. И сбежал. Но купец изловил его, и стало еще хуже. Что он только не вытворял с мужиком! Но, видимо, мастер был ему нужен, тем более, что город строился, разрастался, и камень был весьма востребован, и потому Прошка был все еще жив.

Когда он сбежал во второй раз, купец, изловив, жег его каленым железом, обещая в следующий раз залить ему в глотку расплавленный свинец. А после засыпал раны крупной солью, твердя, что Прошка ходить если и сможет, то исключительно под себя. Сломав мужика морально и физически до состояния тряпочки, купец на время оставил его в покое, пока раны чуть не поджили. А после снова издеваться принялся. И с тех пор, все восемь лет, дня не проходило, чтобы ирод его не увечил.

Устал Прохор от такой жизни. Уже и обещанный попами ад за самоубийство пугать перестал, да тока следили за ним хорошо. Были, были и верные псы у купца, готовые исполнить любой его приказ по первому слову. Они-то и сторожили каменщика. И даже повеситься у Прошки возможности не было. А вот позавчера свезло ему – купец его на рынок потащил, камень таскать. Да и отвлекся со своими псами верными на минутку, коей Прошке хватило, чтоб первого встречного о помощи молить.

* * *

– Богом молю, увези подальше от ирода проклятого! Верой и правдой служить тебе стану! – умываясь слезами, беспрерывно текущими по впалым щекам, закончил свой рассказ мужичонка. – Чем хошь поклянусь тебе, что не солгал я ни в едином слове!

– Верю я тебе, верю, – задумчиво оглаживая бороду, медленно произнес Тимофей. – Ну вот что… Гляди. Дом я решил изладить каменный, да и все подворье строить надобно. Следовательно, камень мне надобен для постройки дома да печей. Сказывал ты, каменщиком неплохим был? – впился в дрожащего беднягу Тимофей острым взглядом. Тот закивал, да так, что тому показалось, будто голова Прошкина сейчас от подобного усердия оторвется и под ноги ему покатится. – А не забыл ли науку-то?

– А ты испытай! – поднял на него взгляд мужичонка.

– Добро. Ну раз так, вот тебе мое слово: поможешь мне дом да подворье поставить – награжу щедро, и иди куда хошь. Хошь, в деревне нашей осядешь, хошь, к барину на службу пойдешь – твоя воля. А мы с тобой тогда в расчете станем. Согласен ли?

– Согласен, согласен! – закивал Прошка.

– Ну а коль согласен, сказывай, какой камень и где купить можно, – степенно проговорил Тимофей.

* * *

Дом Прошка ставил Тимофею крепкий, на века. Каждую досточку, каждое бревнышко пропитывал смолой, да не по разу, подгонял до последней щелочки, и снова пропитывал, чтобы не страшна была ему любая непогода. Всю душу в дом тот вложил. Тимофей Прошку не обижал, кормил как следует, одел, обул, деньгами жаловал. И Прохор, почуяв себя человеком, вдруг ожил. На все был готов для Тимофея, и работал на совесть. Отродясь он так не старался. Ни единой щели не было ни в самом доме, ни в отделке, ни в окошках. Красоту навел, как только мог. Ставенки и наличники резными изладил, просмолил от души, яркими красками раскрасил. Крылечко высокое тоже резным сделал, широким, надежным. Сени просторные устроил, а дверь в горницу, крепкую, дубовую, навесил особым, секретным способом – клялся, что и двести, и триста лет пройдет – не скрипнет дверь, не скосится, и смазывать ее надобности не будет.

На подворье тож извернулся. Баню выстроил на загляденье, погреб выкопал глубокий, ход в него удобный изладил, широкий, ступени каменные, полочки вырыл высокие, глубокие, камнем все укрепил, выровнял, сток для талой воды камнем выложил, смолой залил, окошки специальные для воздуха пробил, чтобы всегда там воздух свежий был, чтоб сырости не было.

Тимофей сильно доволен остался. Щедро наградил Прохора, к барину отвел, обсказал тому, что мастер знатный. Протасов порадовался тому, дом Прошке выделил, жалованье положил, работы задал да учеников дал, как своими глазами увидел, что тот умеет. Стал Прошка жить, да радоваться. Только одна беда была – никуда ехать с Ивантеевки не желал, какие только деньги барин ему за строительство ни обещал. В ногах у барина валялся, слезы горючие лил, на все был согласен – но здесь, на месте. Ехать куда-нито никак был не согласен.