Читать книгу Песнь моряка - Кен Кизи, Ken Kesey - Страница 6

Сначала надо понять, почему Аляска. Потому что Аляска – это конец, финал, Последний Рубеж Мечты Пионеров. Из Аляски уходить некуда. Когда-то таким рубежом была Бразилия, но она пала, отдалась за долги третьего мира второму и первому, которые и скормили ее «Макдональдсу». За десять мегамиллиардов.

Была надежда, что рубежом станет Австралия, но надежда обернулась очередной викторианской фанаберией, проеденной расизмом и термитами. Африка? У Африки никогда не было шанса – колесо стало кривым еще до того, как его изобрели всевозможные фортунщики. Китай? Легендарный спящий гигант пробудился в экономических цепях и смоге. Канада? Пока эти тормоза пялились на свой хоккей, запивая его пивом, из нее выкачали все ресурсы. Луна? Марс? Фрактальная ферма? Вне игры, к сожалению. Планета Земля – вот мяч, который нам брошен, играть надо с ним.

Значит, Аляска, финальный фронтир, раз уж мы ввязались в эту старую больную игру с мячом. Середина последнего иннинга…

Начать с того, что Аляска достаточно широка, а потому, при всех нефтяных разливах и мусорных свалках, заселена относительно слабо. Ее площадь – пятьсот восемьдесят шесть тысяч квадратных миль, или триста семьдесят пять миллионов акров. Даже сейчас, в двадцать первом веке, на большинство этих акров ни разу не ступала нога белого человека, равно как черного, красного или желтого, вообще не ступала нога млекопитающего, если на то пошло; хотите – проверяйте, дюйм за дюймом. Аляска пуста. Жизнь процветает исключительно вдоль береговой линии, которая, если считать в пропорции к линии моря, больше всех прочих береговых линий Соединенных Штатов, включая Восточное побережье, Гудзон, Мексиканский залив и берег от Сан-Диего, Калифорния, до Ванкувера, Британская Колумбия, вместе взятых! Эта протяженность до сих пор неустойчива исторически и геологически.

Алеутский желоб – один из наиболее сейсмически активных участков в мире. Это беспорядочная череда трещин и осколков, оставшихся после разлома Суперконтинента двадцать миллионов лет назад. И ей до сих пор нет покоя. Море давит своей тяжестью, отчего напряженные слои граувакки и осадочного сланца вздымаются и взламываются, подобно тому как открываются старые книги. Здесь самые глубокие стеллажи этой библиотеки (смотрите в приложении). На них первые выпуски «Тайм», «Лайф», «Тру сторис» и «Нэшнл джиогрэфик». В них истории. Одни – долгие и неторопливые, вроде миллионолетней саги об этом раздирающем душу разводе Суперконтинента; другие – напоминают короткие таинственные загадки, например: почему молекулы в определенном слое ракушечных окаменелостей (возраст – двенадцать с половиной тысяч лет), целую вечность укладываясь так, чтобы их отрицательные молекулярные хвостики указывали в одну сторону, на север, в очень близком следующем слое вдруг резко разворачиваются этими же отрицательными на юг? На стеллажах твердые факты – возможно, – но они скользкие. И чем выше поднимаешься, тем больше скользишь, особенно когда доходишь до историй историков. Печатные истории имеют неприятную привычку следовать партийному уклону той партии, в чьей собственности находится печатный пресс. На самом деле, лучший способ найти правильный уклон истории Куинака и окрестностей – это отбросить факты и обратиться к легендам.

Попробуйте представить себе неуловимый Святой Грааль нового времени, дорогу в Ксанаду, радужный мост к сокровищнице Асгарда – знаменитый Северо-Западный проход! Этот мистический водный путь, существовавший в воображении восемнадцатого века, должен был вести от Атлантического до Тихого океана через весь неисследованный Американский континент. Со стороны Атлантики, на чем сходились все эксперты, проход должен был начинаться в болотистой филиграни истекающей возможностями западной оконечности огромного залива Гудзон. После чего ему полагалось утечь далеко на пустынный север, миновать дикарей, преодолеть неким образом помеху Скалистых гор, чтобы в конце концов объявиться – на этом тоже сходились все эксперты – где-то между Золотыми Воротами и Арктикой.

Ах, эта знаменитая, прекрасная и невозможная фантазия – Северо-Западный проход. Как же о нем мечтали – проплыть через весь континент от океана до океана без этой петли-душегубки вокруг забытого богом и дьяволом южноамериканского мыса Горн! О нем мечтали так истово и долго, что мечта превратилась в навязчивую идею. Больше века она дразнила торговцев и мореплавателей – ради всего святого, он должен где-то быть, проток, текущий вверх и над главным водоразделом, – они разбивали сердца в поисках… Роджерс со своими оборванными рейнджерами в болотах Квебека – потерянные, безумные, в конце они буквально сожрали друг друга, лишь бы продолжить экспедицию… Капитан Кук… Ванкувер… бессчетные взмыленные испанцы, что носились на всех парусах вдоль западного побережья, проверяя каждую речку и бухту, которую только могли разглядеть сквозь туманную морось… все искали Северо-Западный проход.

Широкое растекающееся устье Куинакской бухты не могло не вселить в мореплавателей надежду.

Витус Беринг первым нацелил подзорную трубу на этот залив, спрятанный, словно рот слона под загнутым хоботом Алеутов, – 20 июля 1741 года, – но он поплыл дальше после того, как пригребли обратно его люди с докладом, что на берегу нет следов горностая. Вечный исследователь Беринг был бы не прочь заглянуть внутрь небольшой бухты – просто ради интереса, – но он работал на русских, а русское величество ясно дало ему понять, что интересуется мехами, а не фантастическими проливами.

Через сорок лет капитан Кук бросил якорь у отвесной скалы, где сегодня находится Маяк-музей. Не сумев забраться на скалу, чтобы взглянуть с высоты, его команда спустила шлюпку на воду и погребла к берегу расспрашивать куинакских туземцев.

Берег вонял рыбой разной степени то ли сохранности, то ли разложения – трудно сказать, чего именно. На крутом песчаном шельфе лезли друг на друга валуны, кости, пустые раковины и голые дети. Мухи, комары и постепенно люди роем неслись встречать странную лодку с обросшими волосами людьми. Экспедиционный лингвист, секулярный священник по имени Перкинс, известный на борту как иезуит-трещалка, что-то затрещал. Трещал он долго, делая специальные жесты одной рукой, а другой ловя насекомых, пока не дошло до главного вопроса.

Нет, племена понятия не имеют, откуда течет река, но сомневаются, что из Другой Большой Воды За Тем Местом, Откуда Встает Солнце.

Матрос с подзорной трубой вскарабкался на деревенский тотемный столб. Оттуда он возвестил, что у дальнего конца этого небольшого залива ясно видит исток.

– Меньше пяти лье внутрь примерно… река течет в залив с ледника… весьма крутой ледник, отвесный утес слева и справа. Здесь не быть проходу, сэр, и ничего больше, важного моему глазу.

Кук погреб обратно на «Дискавери» и по привычке – он часто так поступал, когда не было важных дел, – взялся давать имена всему, что попадалось на глаза.

Обрыв в северном устье, который не смогли покорить его матросы, он окрестил скалой Безнадежности. Торчащая из облаков заснеженная вершина стала пиком Дувра.

Отвесный ледниковый водопад был окрещен рекой Принца Ричарда в честь второго сына Георга Третьего. Соответственно, сам залив стал заливом Принца Ричарда, а поселение – буде оно возникнет из ракушек и рыбьих костей – следует величать Фортом Принца Ричарда. К несчастью, в тот же год принц Ричард умер от лихорадки, простудившись во время церемонии на промозглых ступенях Букингемского дворца, так что городок, призванный стать Принцем Ричардом, сполз обратно к своему менее царственному, но более древнему имени Куинак.

За Куком последовала вторая волна испанцев, каждый из которых надеялся добавить свое имя в славный и длинный список кораблей бессмертной флотилии, но, увы, скрытая за Алеутами усеченная бухта не имела с Магеллановым проливом ничего общего. Никто и не думал именовать ее заново.

Так сохранилось оригинальное имя. Имя, но не племя. После особенно долгой череды жестоких зим и безрыбных лет – сдобренных опустошающей дозой русского триппера – те туземцы, кто не умер и не стал калекой, ушли к сородичам в другие племена и другие бухты.

Прошли годы, вернулись косяки лососей, а следом кое-кто из прежних обитателей. Они быстро обнаружили, что их земля уже не их. Они не жаловались. Они знали, что сами, покинув ее, в некотором смысле отказались от наследства. Предали первородство. Поселок носил их старое имя, но большинство поселенцев звало себя иначе: хайда, цимшианы, тлинкиты, юпики, алеуты. Так бы и продолжалось, не случись непредвиденного вывиха законотворчества: когда вышел срок моратория на продажу земель аборигенов, кто-то из рыцарей законности провозгласил, что к концу века так называемые коренные жители должны согласиться с общим для всех официальным коллективным именем. Сам президент разъяснил мудрость этого рыцаря на приватном ланче для вашингтонских бонз.

– Они слишком чувствительны. Впадают в неистовство и панику всякий раз, когда наши служащие по ошибке относят их не к той народности. Иннуиты, например, не любят, когда их зовут эскимосами. Эскимос означает «тот, кто ест сырую рыбу». Иннуиты едят много другой еды, а не только рыбу, да и рыбу чаще готовят и хотят, чтобы другие об этом знали.

Он тогда только что вернулся из Джуно, с двухдневного совета племенных вождей, и начал отращивать бороду.

– Что же тогда значит «инуит»? – поинтересовался один из джорджтаунских бонз.

– «Инуит», как и большинство названий племен, означает «люди». Имя племени тлинкитов переводится как «истинные люди», а потому тлинкиты возражают против того, чтобы их называли просто «люди». И никому из них не нравится зваться американскими индейцами. Или коренными американцами. Даже «ранние люди» не всех радует. Они справедливо указывают, что являются не ранними людьми, а их потомками, современными людьми. Формально они правы, но я попробовал произнести это вслух. Звучит немного дико. Проспорив целый день и целую ночь, они сошлись на «потомках ранних аборигенов». Понимаю, что акроним звучит несколько обрубленно и претенциозно, но теперь, по крайней мере, – если законопроект пройдет – всякий раз, когда вы встретите человека высокого или низкого, с коричневой, бежевой или серо-буро-малиновой кожей, с тибетскими глазами, самоанским подбородком и ртом как на затонувшем континенте Му, вы всегда сможете назвать его пра. Или ее. Может быть…

А почему Куинак? Потому что если Аляска – последний рубеж американской мечты, то город Куинак – последний вздох на этом рубеже. Благодаря уникальной географии Куинак почти не затронули разрушительные катаклизмы двадцать первого века. Температура осталась примерно такой же, как и раньше, – от тридцати семи до шестидесяти пяти градусов летом и от семи до тридцати зимой, пики варьируются от рекордных сорока пяти ниже нуля зимой восемьдесят девятого до вполне переносимых девяноста пяти в знаменитом Зажигательном Четвертом, когда градусник в Вашингтоне поднялся до ста девятнадцати[16] и погибли все вишневые деревья.

Море, омывающее этот город, не слишком бурное. Несмотря на все уловки открытой воды, над которой дует сильный ветер, коса и рифы рубят волны так мелко, что те приходят в бухту больше похожими на капустный салат, чем на буруны.

Береговая отмель достаточно устойчива и ровна, так что может регулярно принимать контейнеровозы и танкеры, но недостаточно глубока для расфуфыренных круизных судов вроде «Островной принцессы» – да и с какой стати круизной компании придет в голову добавлять эту унылую лужицу в список портов захода своей любовной лодки?[17]

За отмелью берег бухты изгибается, как ржавая подкова, – сзади пепельно-серая ледниковая река, по бокам гнилые пирсы на гнилых сваях, похожих на подковочные гвозди.

Сам город стоит точно в устье на южном берегу. Точнее, сидит на корточках: самое высокое здание – отель-казино, построенный «Морским вороном», местным Советом Пра. Трубы контейнеровоза, пришедшего из Анкориджа или Сиэтла, и то окажутся выше. В отсутствие уходящих внутрь континента хайвеев, большую часть городских товаров возят взад-вперед такие плавучие товарные вагоны – вместе с продуктами приходят телевизоры, машины, снегоходы и широкие мобильные дома, а уходит консервированная, замороженная или просто разделанная рыба.

Единственная асфальтовая дорога представляет собой четырехполосное трехмильное шоссе из мини-аэропорта. Достигнув окраины города, где кончается федеральное финансирование и начинается местное, четыре асфальтовые линии расходятся пятью грунтовыми пальцами. Самый западный большой палец внезапно утыкается в захламленную лодочную мастерскую, словно просит увезти его отсюда на любой из посудин, которые здесь ремонтируют и заправляют топливом.

Указательный нацелен точно в промышленное сердце города – туда, где расположились доки, консервные заводы и вместительные баржи, а также мелкоразмерные заводы-холодильники, а также площадки со сложной геометрией, на которых автопогрузчики нагружают и разгружают лишенные кабин полутрейлеры, прибывшие на баржах и на них же отбывающие, а также вонючие кипы сетей и люминесцентные ряды поплавков… башни крабовых ловушек… ящики… и невероятных размеров коллекция негодного оборудования, в просторечии именуемая хренью.

Кривые фаланги среднего пальца проходят через торговый район, центр, мимо аптеки и магазина Херки, мимо дилерской площадки «Хонды», где, словно нераспакованные девственники, ждут своего часа башни снегоходов; пересекают бульвар Кука, где на всех четырех углах перекрестка отсыпаются пра и пьяницы, в любой день, в любой час… мимо «Кегельбана Лупа», где, точно бильярдная акула, затаился Омар со своим рубиново-красным мячом… мимо отеля «Морской ворон» и пристроенного к нему бинго-казино… мимо «Крабб-Потте» и «Песчаного бара», отеля «Медвежий флаг» и консервного завода «Консервный ряд» («Медвежий флаг» и «Консервный ряд» получили свои названия в насмешку и поклон Джону Стейнбеку[18]. Редкому постояльцу достанет начитанности оценить этот жест. В том-то и весь смысл)… перекрещиваются затем с безымянным пальцем у блекло сверкающего бриллианта русской православной церкви, где до сих пор молятся приверженцы истинной веры, а кусты сирени отца Прибилова все так же цветут без присмотра… заканчивается этот палец у средней школы Куинака. Всю внешнюю стену школьного спортзала занимает красно-сине-зеленый буревестник хайда – дизайн древний, еще доисторический; при этом во всех прочих полупустых школьных залах и коридорах обычная штамповка, современная смесь, открытая взгляду в любой школьный день с восьми до половины пятого.

Последний палец, мизинец этой обвислой руки, вообще трудно назвать дорогой – это, скорее, пыльная колея летом и санный путь зимой. Она изящно поворачивает на восток, огибает стилумную вышку и цистерну с городской питьевой водой, проходит мимо бойни и рабочего барака Лупов на краю городской свалки мирового класса. Одолев мусорные каньоны и резко сузившись, дорога ныряет в заросли папоротника и гаультерии, чтобы наконец остановиться перед одиноким трейлером.

Колеса спущены, окна заклеены вискином, наружные стены и крыша покрашены вишневой краской. Он похож на сюрприз, столь неуместный выпад цвета. Будто накрашенный ноготь на грязном пальце. Однако есть в этом трейлере какая-то доблесть – благородство, – словно именно эта куча мусора умудрилась уползти от свалки дальше всех других и не развалиться.

Доблесть, благородство и совсем мало жизни.

Тем не менее Айзек Саллас жил здесь последние четыре из своих сорока с лишним лет, обычно один, удовлетворительно, если не сказать счастливо, и жил бы более-менее так же еще сорок, если бы мог выбирать… если бы помешанные кошки, барышни в беде, демоны прошлого, яхты будущего и Алиса Кармоди оставили его в покое. Особенно Алиса Кармоди.