Читать книгу Мальчик, который видел демонов - Кэролин Джесс-Кук - Страница 5

В детское отделение клиники мы поехали на «Вольво» Майкла, и в салоне почему-то сильно пахло удобрениями.

Я полагала очень важным, чтобы Алекс при первом контакте со мной не испытывал никаких неудобств, почувствовал, что его ни в чем не ограничивают. До отъезда из Макнайс-Хауса попросила Майкла позвонить Алексу, спросить, где он хочет со мной встретиться, и подтвердить, что он находит время удобным и мое прибытие не доставит беспокойства. Алекса не интересовали ни место, ни время нашей встречи. Он лишь хотел знать, как чувствует себя его мать и сможет ли он повидаться с ней. В результате ему пообещали, что он увидится с ней, как только ее состояние стабилизируется.

Майкл вошел в комнату первым, предварительно постучав в дверь. Комнаты для бесед с детьми в педиатрических отделениях одинаковые: один угол завален игрушками, среди которых обязательно кукольный домик. В данном случае все ограничилось только кукольным домиком. Обстановка состояла из белой доски для рисования, установленной на возвышении, обшарпанного синего дивана и стола с двумя стульями. Через плечо Майкла я разглядела Алекса. Тот сидел за столом, балансируя на задних ножках стула.

– Привет, Алекс! – дружелюбно произнес Майкл.

Увидев его, мальчик вернул стул на четыре ножки и воскликнул:

– Извините!

Майкл помахал рукой, показывая, что ничего ужасного тот не совершил. Потом протянул обе руки ко мне, словно представляя приз на телевизионной викторине.

– Я хочу представить тебя доктору Молоковой, – обратился он к Алексу, который вежливо улыбнулся и кивнул в мою сторону.

– Зови меня Аня, – предложила я. – Приятно с тобой познакомиться.

– Ан-ья, – растянул он мое имя и улыбнулся.

Я оглядела его. Темно-каштановые волосы, слишком длинные и давно не мытые, как у беспризорного; кожа бледная, североирландская; синие, оттенка джинсы, глаза широко посажены; нос картошкой усыпан большими веснушками. Еще более удивлял выбор одежды: мужская рубашка с коричневыми полосами на пару размеров больше, с неправильно застегнутыми пуговицами, коричневые твидовые брюки с широкими манжетами, мужской клетчатый галстук и черные школьные туфли, начищенные до блеска. Странно, что нет трости и трубки. Не вызывало сомнений, что Алекс давно предоставлен самому себе и пытается выглядеть старше своих лет. Чтобы поддержать мать, догадалась я. Мне не терпелось выяснить, то ли это проявление другой личности, то ли всего лишь эксцентричность. Комнату заполнял запах лука.

Майкл взял стул, поставил у двери и сел, показывая, что не собирается принимать участия в моей беседе с Алексом. Я направилась к столу.

– Здесь очень уютно, не правда ли?

Алекс наблюдал за мной, вежливо улыбаясь.

– С моей мамой все в порядке? – спросил он.

Я оглянулась на Майкла, тот кивнул.

– Я уверена, что сейчас она жива-здорова, Алекс.

Слова я выбирала тщательно. Мой принцип – честность с пациентами, но при общении с маленькими детьми очень важна и тактичность. И хотя Алекс видел, что за подтверждением моих слов я обратилась к Майклу, в его ответной улыбке чувствовалась тревога. Учитывая пережитое им, удивляться этому не приходилось. Мне редко приходится иметь дело с пациентами, которые могут похвастаться счастливым детством, и я готова привести много жизненных историй с психологическими травмами, но каждый раз расстраиваюсь, вновь и вновь сталкиваясь с детьми, психике которых в столь юном возрасте наносится такой сильный урон. Очень часто я с самого начала знаю исход, и стереть из памяти лица этих детей уже не получается. Даже во сне размышляю об их судьбах.

Но Алекс не относился к тем, кого в психиатрии принято называть уплощенными[9]. Он смотрел на меня живыми, полными вопросов и встревоженными глазами.

Консультация психиатра напоминает интервью звезды: движется по спирали, подступая к главному через связанные темы. Только в консультации психиатра этого нужно добиться, позволяя «дающему интервью» направлять разговор. Я принялась искать, за что бы зацепиться. На белой доске, которая стояла рядом с кукольным домиком, увидела дом, старательно нарисованный синим маркером, и указала на него.

– Какой красивый рисунок. Это твой дом?

Алекс покачал головой.

– Ты его где-то видел?

Он поднялся со стула и подошел к доске.

– Это дом, который я купил бы маме, будь у меня деньги, – объяснил он, обведя рукой тщательно прорисованную арочную парадную дверь. – У него желтая крыша, а цветы растут в палисаднике, и их много в спальнях.

Я продолжила тему, заметив, что его плечи начали опускаться.

– И сколько в доме спален?

– Точно не знаю.

Алекс взял синий маркер и продолжил рисовать, удивляя мастерством: флюгер в форме петуха на крыше, два куста лавра по сторонам двери, собака, бегущая по дорожке. Я наблюдала, не произнося ни слова, мысленно делая записи.

Алекс нарисовал маленький круг в палисаднике и заполнил его точками: клубничная грядка, объяснил он, потому что его бабушка выращивала клубнику, чтобы варить варенье. Наконец он завершил рисунок двумя огромными крыльями, высоко над домом, на небе.

– Что это? – спросила я.

– Ангел. Чтобы защищать нас от плохого. Хотя я никогда не видел ангела. – Едва произнеся эти слова, Алекс словно отгородился, разорвав визуальный контакт, поднял руку ко рту, будто испугался, что сболтнул лишнее.

Я спросила Алекса, не будет ли он возражать, если я открою окно. На практике убедилась: открытое окно вселяет в пациентов уверенность, что они не в ловушке, выход есть, если вдруг возникнет необходимость, пусть даже для того, чтобы выбраться из этих окон, потребуется высокая лестница и ловкость Человека-Паука. Он кивнул, глубоко вдохнув. Уже расслаблялся. Это хорошо.

Я села, скрестив ноги на полу, выложенном разноцветной мягкой плиткой, достала из сумки блокнот и ручку. Алекс переминался с ноги на ногу, глядя на Майкла, сидевшего на стуле в другом конце комнаты.

– Не будешь возражать, если я стану кое-что записывать по ходу нашей беседы, Алекс?

Он устроился поудобнее, скрестил ноги, положил руки на лодыжки и кивнул.

– Я тоже кое-что записываю.

– Ты? – поинтересовалась я. – Рассказы? Стихи? Ведешь дневник?

На третьей моей попытке его глаза ярко вспыхнули.

– Я веду дневник. Записанное позволяет мне лучше понять смысл.

Я подняла блокнот, но Алекс смотрел в угол, глубоко задумавшись.

– Откуда он у вас? – спросил он, уставившись на мой шрам.

– Ерунда. – Я провела рукой по неровной канавке, тянувшейся со щеки на шею, напоминая себе, что эмоции надо держать в узде. – Ты когда-нибудь падал с велосипеда?

– Однажды я поцарапал колено. – Долгая пауза, Алекс словно вспоминал тот давний случай: – Почему вы носите на шее горловину флакона?

Он смотрел на серебряный талисман, висевший на цепочке. Я приподняла его.

– Это не горловина флакона. Я называю его «SОS-талисман». Он подскажет людям, что делать, если у меня вдруг случится анафилактический шок.

Алекс повторил слова «анафилактический шок».

– Что это?

– У меня аллергия на орехи.

Его синие глаза округлились.

– Даже на арахис?

– Да.

Алекс задумался.

– И на ореховое масло?

– На него тоже.

Он склонил голову набок.

– Почему?

– Моему организму они не нравятся.

Теперь он смотрел на меня более пристально, словно пытался определить, не взорвусь ли я в следующий момент, не отращу ли вторую голову.

– А что произойдет, если вы съедите, к примеру, «Сникерс»?

«Вероятно, не смогу дышать», – подумала я, ответив:

– Сразу засну.

Его глаза стали еще шире.

– Вы храпите?

Я громко рассмеялась.

– Майкл говорил мне, что ты знаешь смешные анекдоты. Я люблю анекдоты. Расскажешь мне свой самый любимый?

Алекс посмотрел на меня, словно раздумывая, потом медленно покачал головой.

– Не могу. У меня слишком много самых любимых.

Я выдержала паузу, прежде чем предложить:

– Хочешь, я расскажу тебе один из моих любимых?

– Нет, я знаю, какой расскажу. – Алекс откашлялся. – Согласно статистике, из каждых семи гномов весельчак только один.

Мне потребовалась пара секунд, чтобы понять, но уж когда поняла, так смеялась, что лицо Алекса засияло, будто китайский фонарик.

– Этот я не записывал, – добавил он.

– Ты записываешь свои анекдоты?

– Это нужно для пьесы, в которой я играю. У меня роль Горацио.

– Ты играешь в «Гамлете»?

Алекс рассказал мне, что пьеса – современная версия шекспировской, выступать он будет через несколько недель в оперном театре, и спросил, не хочу ли я прийти.

– С удовольствием, – ответила я. – Готова спорить, твоя мама тобой гордится. Ты делился с ним своими анекдотами?

Он кивнул, и лицо его стало грустным.

– Она не смеялась очень, очень давно.

– Иногда по людям не видно, что они смеются, – заметила я. – Потому что смеются они неявно.

Он задумался, но я заметила, как его правая рука поползла к воротнику рубашки и подергала его, словно он вдруг стал узок.

– Вы хотите сказать, людям свойственен внутренний смех? – наконец спросил Алекс. – Внутренний смех, как внутреннее кровотечение?

Такая ассоциация застала меня врасплох. Я молчала, ожидая продолжения.

– Думаю, я знаю, что вы хотели этим сказать. Я смеялся внутри, когда мой отец был еще жив.

Я попыталась развернуть эту тему:

– Что ты под этим подразумеваешь?

Алекс настороженно посмотрел на меня. Его рука не отрывалась от воротника.

– Я делал то, что мне нравилось, когда он приходил, но делал это тихо. Например, писал или рисовал. Когда занимался этим, чувствовал себя счастливым вот здесь, – он прижал кулак к груди, – пусть даже моя бабушка и говорила, что моего отца надо отправить в ад.

Он поднес руку ко рту, будто вновь открыл про себя нечто такое, чего открывать ему не хотелось.

– Все нормально, – заверила я. – Ты можешь так говорить, я здесь не для того, чтобы наказывать тебя.

Алекс кивнул, поерзал по полу.

– Я бегаю, – произнесла я, желая снять напряжение. – Бег делает меня счастливой. – И рассмеялась, но у Алекса вытянулось лицо.

– Я не хочу! – нервно бросил он.

Я склонила голову.

– Чего?

Он посмотрел в угол, словно там кто-то был.

– Ладно, – решительно добавил он.

Я ждала продолжения. Наконец Алекс слабо улыбнулся. – Руэн просит передать тебе привет.

Я уставилась на него.

– Руэн?

– Руэн – мой друг, – продолжил он без намека на замешательство в голосе, словно мне следовало это знать. – Мой лучший друг.

– Руэн, – повторила я. – Что ж, спасибо. Ему тоже привет. Можешь объяснить, кто он?

Алекс пожевал губу, опустив голову.

– Руэн – необычное имя, – заметила я и добавила: – Руэн – животное.

Он покачал головой, глядя мне за спину.

– Некоторые из них – да, но не Руэн. Он… мы просто друзья.

– Некоторые из них? – переспросила я.

Он кивнул. «Воображаемые друзья», – подумала я.

– Расскажи мне о нем.

Алекс посмотрел на меня, задумался.

– Ему нравится пианино моего деда. И он любит Моцарта.

– Моцарта?

– Но Руэн не может играть на пианино. Говорит, что вы играете.

– Да, я играла на пианино с детства. Моцарт, впрочем, не относится к моим любимым композиторам. Больше всего я люблю Ра…

– Равеля, – буднично закончил Алекс мое предложение. – Руэн говорит, что Равель – швейцарский часовщик.

– Швейцарский часовщик? – Его точность потрясла меня. Равель не одно десятилетие оставался моим любимым композитором. Я сложила руки на груди. Алекс меня удивил.

Он наклонился, словно кого-то слушая, потом выпрямился и встретился со мной взглядом.

– Он имеет в виду, что Равель писал музыку, будто собирал действительно дорогие часы. – Алекс поднял руки и покрутил воображаемые диски. – Чтобы все шестеренки подходили друг к другу.

Конечно, он мог слышать о Равеле, но все равно подобные знания не могли не удивлять. Алекс заинтриговал меня.

– И откуда Руэн все это знает?

– Ему девять тысяч лет. Он знает очень много, хотя по большей части это такая скука.

– Он тоже рассказывает анекдоты?

Алекс вскинул брови и захохотал.

– Нет, Руэн считает, что мои анекдоты глупые. Он серьезнее Терминатора.

Наверное, на моем лице отразилось недоумение, потому что Алекс с улыбкой продолжил:

– Вы знаете, фильм. С Арни. – И тут же сымитировал голос Арнольда Шварценеггера: – «Это у вас в крови – уничтожать самих себя».

Я хохотнула, достаточно искренне, хотя и отметила необычность интереса мальчика к фильмам, которые появились до его рождения.

– Руэн выглядит, как Арни?

– Нет, но… Он говорит, что вы прелестная.

В голосе Алекса прозвучало удивление, а слово «прелестная» он произнес тише и с легким английским акцентом.

– Ты знаешь, что означает это слово, Алекс?

– Нет, я пропустил большую часть слов на букву П. – Он вновь потянулся к воротнику. – Можем мы поговорить о чем-то еще? Пожалуйста.

– Говорить мы будем, о чем ты хочешь, – произнесла я, но его голова вдруг яростно замоталась из стороны в сторону.

– Прекрати! – крикнул он.

Я почувствовала, как Майкл вскочил у меня за спиной, и подняла руку, чтобы предотвратить его вмешательство.

– Успокойся, Алекс. – Лицо у него побледнело, глаза стали дикими. – Это Руэн достает тебя?

Теперь он покачивался взад-вперед, потирал руки, будто собирался разжечь огонь. Я коснулась его предплечья, но он отпрянул.

– Иногда достает, – признался Алекс, немного успокоившись. – Говорит, что он супергерой, но на самом деле он вредина.

– Супергерой?

Алекс кивнул.

– Таким он себя считает.

– А кто в действительности?

Алекс помялся.

– Демон, – просто ответил он. – Мой демон.

Я подумала о записях, которые показывал мне Майкл в моем кабинете. Демоны упоминались, но, судя по дате, тремя годами раньше, когда Алексу было семь лет. Я отметила отсутствие страха в голосе Алекса. Упоминание «демонов» обычно сопровождается агрессивным или злобным поведением, но Алекс сказал об этом совершенно спокойно, как бы между прочим.

– Руэн – персонаж, как тот, которого ты играешь в «Гамлете»?

Он покачал головой. Я дала ему время переосмыслить свои слова.

– Руэн настоящий. Он демон.

– Ты превосходно рисуешь. – Я указала на дом на белой доске. – Можешь изобразить Руэна?

– Каким он выглядит сейчас? – уточнил Алекс.

Он несколько раз глубоко вдохнул, потом встал и неохотно стер дом с доски. Очистив ее, начал рисовать лицо. Пока рисовал, я кое-что записала: атмосфера беседы, мои мысли по ее ходу, напоминание о том, чтобы проверить, есть ли супергерой по имени Руэн.

– Вот, – сказал Алекс через несколько минут.

Я посмотрела на рисунок и нахмурилась. Автопортрет Алекса, вплоть до очков.

– Это Руэн? – уточнила я.

Он кивнул.

– Но он очень похож на тебя.

– Нет, он иной. Он плохой Алекс, а я хороший Алекс.

Это меня встревожило. Я открыла рот, чтобы спросить: «А что делает плохого Алекса плохим?» – но тут же закрыла, понимая, что подобралась к сердцевине проблем Алекса, к причине появления этого Руэна. И тут требовалась предельная осторожность, следовало понять, какой Алекс для него «хороший», а какой – «плохой».

– Руэн причинял тебе вред?

Он покачал головой.

– Руэн мой друг.

– Понимаю, – кивнула я, пытаясь найти способ выяснить, почему Алекс выбрал демона, чтобы проецировать свои эмоции, является ли Руэн воображаемой фигурой, ответственной за те эпизоды, когда мать причиняла себе вред, и есть ли у Руэна планы убедить Алекса причинить вред себе. Его концепция «плохого» могла включать и самонаказание.

Алекс подошел ко мне и указал на шрам, тянувшийся через линию челюсти.

– Откуда у вас этот шрам?

Я открыла рот, но с губ не сорвалось ни звука.

Он моргнул.

– Руэн говорит, это сделала маленькая девочка, потому что злилась.

«Да откуда он может это знать?» – подумала я.

Я взглянула на Майкла, но тот смотрел через стеклянную дверь на двух врачей, идущих по коридору, отвлекся и не замечал, что происходит. Я повернулась к Алексу. Сердце гулко билось.

– Руэн сказал, что вы причинили вред этой девочке. – В голосе прозвучали вопросительные нотки, недоумение.

Я отчаянно боролась с паникой.

– Руэн объяснил, как я ей навредила?

Алекс посмотрел направо.

– Руэн, – крикнул он, – это некрасиво! – И вновь повернулся ко мне. – Не обращайте на него внимания.

– Что сказал Руэн?

Алекс вздохнул:

– Чушь. Говорит, что она попала в темную, темную дыру, и там была лестница, но вы вытащили ее, и она там осталась.

– Это то, что ты чувствуешь, Алекс? – спросила я, хотя мой голос стих до шепота, доносящегося издалека.

У меня возникло ощущение раздвоенности: одно мое «я» задавало вопросы, которые меня учили задавать, а другому – скорбящей матери – внезапно захотелось протянуть руки и вновь обнять свою маленькую девочку.

Но слишком поздно, Алекс ушел в себя, оборвав контакт. Я наблюдала, как он идет к белой доске, второй раз принимается рисовать дом своих грез.

– Я приду и снова поговорю с тобой завтра, – пообещала я, поднимаясь с пола. Мои руки дрожали.

Но он сосредоточился на рисунке, начав на сей раз с крыльев над домом.

– Как все прошло? – спросил Майкл, когда мы шли по коридору к центральному входу.

Я держалась на три шага впереди, чтобы он не видел озабоченности на моем лице. Чувствовала, как вибрирует в сумке мобильник от сообщений моих подруг, которые, вероятно, очень волновались. Чтобы успокоиться, я пыталась вести отсчет от десяти к нулю, добралась до нуля, но сердце колотилось в груди, в глазах появились слезы. Я чувствовала, как вскрылись раны, вызванные утратой Поппи, понимала: еще чуть-чуть, и я разрыдаюсь.

– Я проанализирую свои записи и утром встречусь с вами и остальными, – быстро ответила я.

Мы добрались до вестибюля клиники. Майкл остановил меня.

– Доктор Молокова! – голос звучал напряженно.

Я подняла голову, удивленная его тоном. Он провел рукой по длинным волосам, похоже пребывая в замешательстве.

– Пожалуйста, скажите мне, что не собираетесь разрушать эту семью. По моей просьбе с его матерью работает один из лучших психиатров страны…

– Это хорошо, – кивнула я. – Но…

– Что?

– Я думаю, Алекс может представлять опасность для себя. Я бы хотела поместить его в Макнайс-Хаус для стационарного обследования.

У Майкла вытянулось лицо.

– Пока мы беседуем, тетя Алекса, Бев, едет сюда из Корка. Его можно обследовать и дома, где он будет жить с близкой родственницей…

Внезапно я почувствовала жуткую усталость, отругала себя за отказ от собственного зарока: проводить этот день дома.

– По моему мнению, Алекс может причинить себе серьезный вред, если мы не будем постоянно приглядывать за ним. Честно говоря, я в ужасе от того, что до сих пор он не получал должного лечения. – Впервые за долгие недели перед моим мысленным взором возник тот эпизод с Поппи: мы в ресторане, она с ножом, люди уже поворачиваются и смотрят на нас.

Я повернулась, чтобы уйти, но Майкл схватил меня за руку:

– Я хочу, чтобы мальчику было лучше.

Я посмотрела на него и высвободила руку.

– Тогда позвольте мне выполнить свою работу, – ровным тоном произнесла я и направилась к стоянке такси.

* * *

Многие родители, с которыми я сталкиваюсь по работе, со слезами признаются в своих тревогах: а не вселился ли бес в их ребенка. Оказаться лицом к лицу с подобной перспективой страшно: в наши дни мы практически не задумываемся о Боге или Сатане, но внезапно странное, пугающее, иногда и с проявлением насилия поведение сына или дочери заставляет задаваться вопросами, которые, казалось бы, никак не могли прийти в голову. Такие вопросы преследовали меня чуть ли не каждый день большую часть жизни Поппи, и, если честно, не думаю, что мне удалось найти правильные ответы. Наблюдая многие годы, как ее поведение меняется к худшему, я устала от специалистов, которые твердили, что моя красивая, умная, чуткая дочь всего лишь гипервпечатлительная, а по мере взросления этот ярлык сменялся набором равнодушных и расплывчатых диагнозов: синдром дефицита внимания, диссоциативное расстройство личности, двуполюсность, синдром Аспергера. Ошибки. Сплошные ошибки, а неправильный диагноз приводил к назначению медикаментов и схем лечения, не приносивших пользы.

После медицинской школы я выбрала своей специализацией детскую психиатрию, подкрепив знания защитой диссертацией. И все благодаря догадке относительно причины такого состояния Поппи: детская шизофрения. Как и Майкл, я хотела, чтобы мы оставались семьей. И это стоило ей жизни.

Сидя в такси, катившем по улицам Белфаста, я слышала ее голос: «Я люблю тебя, мамочка. Люблю тебя». И тут же мысленным взором увидела ее, ясно и четко. Кофейно-коричневые глаза, сверкающие смехом, густые черные волосы, падающие на плечо. Поппи поворачивалась ко мне, белая кисейная занавеска касалась ее лица. «Дыра ушла». – И она улыбнулась.

Ей было всего двенадцать лет.