Читать книгу Темная сторона разума. Как человек превращается в чудовище - Керри Дейнс - Страница 5

Когда я говорю, что работаю судебным психологом, все удивляются и судорожно начинают придумывать способы, как бы повежливее сказать, что я не похожа на человека с таким родом занятий (большинство людей ассоциирует судебного психолога с Крекером[6], пресыщенного жизнью алкоголика, патологического игрока, настоящего «беспредельщика», сыгранного Робби Колтрейном в сериале 90-х годов). Мне часто говорят, что я слишком миниатюрная и хрупкая. И еще иногда делают неловкое движение, как бы обрисовывая мою фигуру. На самом деле они думают другое, но не решаются сказать об этом: я – женщина.

На самом деле большинство известных мне судебных психологов – представительницы прекрасного пола. Они составляют 73 % членов Британского психологического общества (профессиональной ассоциации практикующих психологов в Великобритании) и 80 % отделения судебных психологов этого общества[7][8]. Почему же так много Х-хромосом[9]? Не могу сказать за всех (а нас 2035!), но меня лично психология привлекает тем, что эта область знания дает возможность понять факты, модели и теории, объясняющие наш сложнейший мир. Если составить некое «руководство пользователя», жизнь будет безопаснее и стабильнее. Кроме того, психология бесконечно увлекательна, ведь таким образом мы погружаемся в чужой разум. В молодости меня это очень увлекало.

В реальности, надо сказать, меня больше всего увлекал студент-юрист, имя которого я запомню навсегда: Стивен П. Инглиш. Мое решение изучать юриспруденцию в рамках курса психологии в Шеффилдском университете было принято (как и все решения, принимаемые первокурсниками) под влиянием гормонов и дешевого сидра. Я выбрала такую специализацию исключительно для того, чтобы иметь возможность любоваться его красивой головой с задних парт студенческой аудитории, гадая, что же означает буква «П» в его имени. Превосходство? Привлекательность? Скорее всего.

Юриспруденция подвернулась совершенно случайно, но очень понравилась. И судебная психология показалась идеальным выбором карьеры. Впрочем, абсолютно счастливые истории бывают только в сказках. Я так никогда и не набралась смелости заговорить со Стивеном П. Инглишем и стала встречаться с другим старшекурсником. У него были длинные темные волосы, он непрерывно курил и носил плащ-дризабон[10]. Когда шел дождь (а в Шеффилде он идет всегда), мой друг надевал широкополую шляпу. В студенческий бар он вваливался, как Клинт Иствуд в салун Дикого Запада. Когда он был пьян или под наркотиками (тоже почти всегда), то становился сентиментальным и твердил, что «справедливости в мире не существует, есть только мы». Я не понимала, о чем он говорит. Подозреваю, ему это тоже было не вполне ясно.

В детстве я часто проводила субботние вечера в бабушкином доме. Мы смотрели вестерны по ее черно-белому телевизору. Бабушка была классической ирландской католичкой, настоящей главой семьи. Такие женщины всегда ухитряются выглядеть лет на пятьдесят старше, чем на самом деле: мелкая химическая завивка на голове, голубоватая краска для волос, кримпленовые платья и клеенчатая шляпа. Бабушка работала на фабрике йогуртов в Манчестере. В комплект ее рабочей одежды входили зеленые резиновые сапоги, так что вся семья была обеспечена такой обувью.

Обычно мы смотрели ковбойские фильмы или картины с Джоном Уэйном[11]. Больше всего бабушка любила «Тихого человека»[12]. Мне этот фильм тоже нравился, потому что Морин О’Хара[13] была единственной известной мне рыжей кинозвездой. Пройдет еще много лет, прежде чем рыжие волосы войдут в моду. Мы сидели у телевизора втроем – бабушка, я и Джоуи, желтая канарейка дяди Джона.

Люди, которые совершали дурные поступки («плохие парни», как называла их бабушка, стоило им лишь появиться на экране), казались мне совершенно не похожими на нас, словно они явились с другой планеты.

Эти фильмы научили меня четко разделять добро и зло и верить в неизбежный триумф добра. Счастливое и безоблачное детство меня в этом убедило. Мне повезло в жизни. Детские годы были комфортными и спокойными, ни я, ни члены моей семьи не сталкивались с преступностью.

В подростковом возрасте я считала плохими парнями эксгибиционистов в парке, о которых шептались мои одноклассницы, или квартирных воров. Много позднее университетские разговоры о законе и порядке заставили меня задуматься о том, кто такие настоящие преступники. Лишь в студенческую пору я стала интересоваться историями громких преступлений.

В университете я училась с 1992 по 1995 год. В этот период правопорядок стал краеугольным камнем политической повестки дня. В феврале 1993 года Роберт Томпсон и Джон Венейблз замучили и убили двухлетнего Джеймса Балджера. Вся страна из телевизионных программ узнала, что один из убийц попросту увел Джейми из торгового центра. Ужас и ярость объединили всю страну. Заголовки таблоидов призывали к отмщению (никакой терпимости к убийцам – даже к десятилетним убийцам, особенно к десятилетним убийцам!). Две главные политические партии почувствовали, что голоса избирателей можно завоевать призывами к суровой борьбе с нарушителями закона.

Вообще-то в начальной школе убийства происходят крайне редко. Но Тони Блэр, занимавший должность министра внутренних дел в теневом кабинете, сразу же объявил этот случай символом «спящей» моральной совести страны под правлением тори и заявил, что лейбористы будут «суровы к преступности и еще более суровы к ее причинам». Через несколько дней после ареста убийц Джеймса тогдашний премьер-министр Джон Мейджор также призвал общество «чуть больше осуждать и чуть меньше понимать». Количество заключенных в тюрьмах стало стремительно расти. За время моей карьеры этот показатель увеличился больше чем вдвое: с 44 000 в 1992 году до почти 87 000 в 2018-м[14].

Тюрьмы – главное место трудоустройства судебных психологов в Великобритании, поэтому я сразу поняла, что мне предстоит набраться опыта «изнутри». Тюремные психологи проводят различные программы коррекции поведения, пытаются изменить мышление преступников и таким образом снизить риск рецидива после освобождения. Общество считает, что это эффективно. Оно «купилось» на эту идею – в буквальном смысле, поскольку на финансирование подобных программ пошли миллионы фунтов налогоплательщиков. Я считала, что в местах лишения свободы должны не только наказывать и изолировать, но и реабилитировать. Я была готова закатать рукава и с головой уйти в работу. К тому времени у меня уже был опыт волонтерства: я выступала посредником в общении между жертвой и преступником (чаще всего моя роль заключалась в том, чтобы удержать стороны от перехода к применению физической силы). В качестве квалифицированного взрослого специалиста я присутствовала на полицейских допросах особо уязвимых подозреваемых – молодые люди, попавшие в беду или испытывающие трудности в обучении или психические проблемы. В тот период я не понимала, что мне самой пока еще нужна поддержка квалифицированного взрослого.

Первым из мест лишения свободы, где я побывала (хотя провела там очень немного времени), стала тюрьма Манчестера. Ее недавно перестроили, после того как там произошли серьезные бунты заключенных.

Мне едва исполнилось двадцать. Я должна была пройти краткое собеседование с тюремным психологом, а затем побывать в крыльях Е и F, где располагались камеры и помещения для групповых занятий. Сопровождающий меня сотрудник не скрывал, что подобная экскурсия была для него в тягость. Он быстро провел меня по первому этажу крыла Е. Свежевыкрашенный кирпич, синие металлические двери и поручни. Там было очень мало естественного света, а запахи мало чем отличались от студенческих квартир, где я жила. Я семенила за своим «гидом», улыбаясь заключенным – мужчинам в одинаковых серых футболках, запертым в одинаковых серых камерах. Мы шли вперед, а за нашими спинами раздавалось громкое мяуканье и завывание, отдававшееся громким эхом под викторианскими сводами. Я спросила своего спутника, почему они мяукают, но тот лишь закатил глаза. (На случай, если вы не догадались: так осужденные сообщали друг другу о том, что по коридору прогуливается «киска».)

Обстановка в тюрьме Уэйкфилд была менее оживленной.

Я попала туда летом 1996-го, через год после окончания университета. Я горячо мечтала работать по специальности и отправила заявления во все тюрьмы северного региона, предлагая свои услуги. Ответили мне только из Уэйкфилда («подмышки Йоркшира», как называют его местные жители). Предложили проект без оплаты, но меня это не волновало. Мне хотелось внести свой вклад в сокращение преступности, к тому же неплохо будет внести строчку о практическом опыте в свое резюме. Кроме того, работающему на моей должности полагалось пособие в размере 36 фунтов в неделю. А если пройти особую подготовку, которую предлагал центр занятости, то оно увеличивалось еще на десятку. Я купила себе новый костюм в C&A и сняла обшарпанную квартирку над китайской забегаловкой. К старту готова!

В Уэйкфилде содержали более взрослых заключенных, чем в Манчестере, и сроки заключения у них были куда выше. Они не утруждали себя тем, чтобы улюлюкать вслед девушке-психологу. Впрочем, это в любом случае было бы затруднительно, так как порядки здесь были очень строгие. Мы работали с осужденными категорий А и В, изолированными всерьез и надолго. Категория А требует максимально строгой охраны, поскольку в случае бегства такие преступники представляют серьезную опасность для общества и даже для национальной безопасности. Категория В менее опасна, но эти люди тоже далеко «не подарки».

Около 10 % тюремного населения в Великобритании в те годы составляли преступники, совершившие сексуальные преступления. Их и сейчас подавляющее большинство заключенных Уэйкфилда. Многие из них совершили страшные преступления, получившие широкую известность. Неудивительно, что журналисты испытывают нездоровый интерес к месту их содержания. В прессе оно получило название «Дом монстров».

Я с детства боялась монстров. Как-то вечером отец позволил мне засидеться допоздна, чтобы посмотреть по телевизору «Тварь из Черной лагуны»[15] (я росла в 70-е годы, и главным источником впечатлений для меня был телевизор). Мама в тот день работала в ночную смену в психиатрической больнице, так что она не могла указать папе, что он поступает неправильно. Не знаю, почему ему показалось, что мне это понравится. Меня и так пришлось уводить с «Инопланетянина» через десять минут после начала фильма – так напугал меня маленький пришелец со странной походкой. «Тварь из Черной лагуны» я успела посмотреть всего три минуты. Этого мне хватило: чешуйчатая перепончатая лапа невидимого чудовища появилась из воды, а потом медленно исчезла, оставив на песке следы когтей. Почему-то тот факт, что чудовище прячется, напугал меня гораздо больше, чем сам его вид. Этот старый фильм впервые заставил меня задуматься, что опасные вещи не всегда находятся на виду.

Тюрьма в Уэйкфилде существовала с XVI века, но большинство ее зданий относится к Викторианской эпохе: длинные многоэтажные галереи камер, расходящиеся от центральной площадки в разные стороны, словно разбитый циферблат (время здесь действительно отсчитывалось и учитывалось очень тщательно). Такое радиальное устройство тюрем диктовалось теорией паноптикона[16], предложенной английским философом XVIII века Джереми Бентамом. Он считал, что при подобной планировке один надсмотрщик, располагающийся в центре, сможет с легкостью следить за всеми камерами, а заключенные будут чувствовать постоянное потенциальное наблюдение, и это заставит их менять свое поведение к лучшему. Разумеется, на практике все время смотреть за всеми невозможно, и, если кто-то хочет совершить что-то недозволенное, достаточно всего лишь выбрать удобный момент. Когда я работала в этой тюрьме, дохлые голуби частенько выпадали из окон камер крыла А, выходящих наружу. Заключенные подкармливали птиц через отверстия, пробитые давным-давно, а потом (если им приходила в голову такая мысль) сворачивали им шеи и отправляли несчастных в последний полет, желательно в тот момент, когда внизу проходил кто-то из тюремщиков.

Психологи тюрьмы Уэйкфилд поручили мне черновую работу для исследовательского проекта. Мне предстояло беседовать со всеми заключенными, которые насиловали и убивали женщин. Цель состояла в том, чтобы разобраться с нарастанием агрессии и понять, что заставило насильника превратиться в убийцу. Я собирала информацию для последующего анализа, связанного с мотивационными типами насильников. Важно было понять, пытались ли осужденные компенсировать сексуальные нарушения, действовали ли под влиянием гнева, стремились ли ощутить власть и контроль, были ли садистами или последовали случайному порыву в подходящих обстоятельствах? Эти данные планировалось использовать для составления руководства для женщин – как следует действовать в случае сексуального нападения. Идея была такова: женщина, находящаяся под физическим и эмоциональным давлением нападавшего, должна была быстро определить мотивационный профиль преступника и выбрать определенную линию поведения, чтобы не быть убитой.

Поразительно, что такой серьезный опрос поручили юной выпускнице университета, не имевшей ни специальной подготовки, ни профессионального опыта! Не менее удивительно и то, что организаторы проекта изначально полагали, что отвечать за то, насколько жестоким будет в итоге преступление, должна сама жертва, а не напавший на нее злодей. Могу представить себе итоговый буклет (нечто подобное мы иногда видим в приемных у врачей): «Женщины! Невежество может привести вас к гибели! Мы настоятельно рекомендуем избегать изнасилования, но если оно все же произошло, используйте наше простое и удобное руководство!»

В первую неделю, еще до начала практической работы, я прошла стандартный инструктаж. Его проходят все новые сотрудники, не входящие в основной штат тюрьмы. Нам показали, где находятся туалеты, рассказали, что делать в случае пожарной тревоги и как носить ключи. Их нужно было тщательно пристегнуть цепочкой к поясу и желательно еще и прятать в сумочку. Доставая их на глазах у заключенного, следовало прикрывать их ладонью. Надо сказать, что во всех этих совершенно утилитарных пояснениях звучала одна мысль: существуют «они» и «мы». Это было как бы особой «фишкой», главным девизом Уэйкфилда. Эту истину обязаны были усвоить все, кто находится здесь.

Работники единодушно и активно поддерживали установку на суровое моральное противостояние. По одну сторону баррикад находились заключенные – сила зла, которых следует победить и подчинить. По другую – служащие тюрьмы, безупречные воины добра. Такой настрой вполне адекватно отражал упрощенное деление на хороших и плохих парней, которое еще в детстве усвоила из фильмов, просмотренных вместе с бабушкой.

В реальности это вовсе не было мирным соглашением, а, скорее, полной противоположностью тому, что сегодня называют «здоровой динамикой» или «безопасными отношениями», когда все стараются научиться ладить друг с другом. Накапливающаяся напряженность между тюремщиками и заключенными была ощутима почти физически. К примеру, за неделю до моего выхода на работу служащий тюрьмы совершал привычный утренний обход. Заключенный зарезал его бритвенным лезвием, прикрепленным скотчем к ручке зубной щетки. Если ты демонстрируешь желание помочь заключенным встать на путь исправления или предполагаешь в них наличие чего-то человеческого, это означает лишь одно: ты неправильно выбрал сторону и стал предателем. Один сотрудник Уэйкфилда честно заявил мне, что местные психологи пребывают в опасном заблуждении, потому что хотят творить добро. И к тому же все они лесбиянки.

Мне тогда не терпелось начать карьеру, и я с энтузиазмом взялась за проект. Мне выдали список фамилий и тюремных номеров заключенных, которые были осуждены не просто за убийство женщин, но и за изнасилование или сексуальное нападение. А еще я получила опросник – список всего самого ужасного и жестокого, что можно сделать с женщиной. (Кое о чем, например, о потрошении, то есть об извлечении внутренностей жертвы, я никогда не слышала, не говоря уже о том, чтобы связывать подобные действия с сексом.) Я должна была задать заключенному вопрос, совершал ли он нечто подобное, и, получив утвердительный ответ, продолжить расспросы. Нужно было узнать о поведении жертвы и проанализировать, к чему могли привести варианты ее реакции.

Опросник был очень длинным, каждое собеседование длилось часа полтора. Задавать подобные вопросы мужчинам – любым мужчинам, а осужденным преступникам в особенности – было, мягко говоря, дискомфортно. Я знала, что постоянно заливаюсь краской, но изо всех сил старалась быть «в первую очередь психологом и лишь во вторую – женщиной» (очень расплывчатый совет, который я получила от своей руководительницы).

Некоторые собеседования давались мне особенно тяжело. Один мужчина сказал, что откусил женщине сосок: он пришел в ярость, потому что она не пыталась сопротивляться. По его мнению, это доказывало, что нападение доставляло ей наслаждение, следовательно, она была «шлюхой». Исследования показывают, что не менее 70 % жертв изнасилования действительно не дают отпор, а как бы «замирают»[17]. Если бы я встретилась с тем мужчиной сегодня, мы смогли бы профессионально и откровенно обсудить его мысли. Но тогда я не знала, как реагировать. Я инстинктивно дернулась, чтобы прикрыть собственную грудь, но вовремя заметила свою реакцию, опустила руку, записала его ответ и перешла к следующему вопросу. Другие заключенные сознательно осложняли мою работу: они просили меня подробно объяснить, что означают научные термины. («Мисс, а что означает пальцевое проникновение?») Скучающим и лишенным интимной жизни осужденным наши разговоры должны были казаться бесплатным сексом по телефону, а вовсе не научным исследованием. Меня сразу же бросили на глубину и оставили плавать среди акул.

Стоит отметить, впрочем, что в общении с преступниками у меня хотя бы был заранее намеченный сценарий. Взаимодействие с некоторыми коллегами давалось куда сложнее. На второй неделе я пришла в администрацию и попросила у дежурного офицера, ворчливого зануды, индивидуальный тревожный сигнал изнасилования (особую разновидность тревожной кнопки, отличающуюся от тех, какими были снабжены все служащие тюрьмы). Он повернулся к другим мужчинам, находившимся в той же комнате, и заявил:

«То есть ты думаешь, что на тебя сегодня нападут? Ребята, эта девчонка считает, что ее сегодня изнасилуют!»

А потом он потребовал, чтобы я поменяла туфли, если хочу получить сигнал. По его мнению, мои консервативные туфли на среднем каблуке будили в заключенных сексуальные фантазии. Я ушла из офиса, не добившись своего, но зато в своих туфлях. Меня душили слезы. Оказавшись вдали от осуждающих взглядов, я разрыдалась.

Какой совет я сегодня дала бы себе двадцатилетней? Обращай внимание на знаки, которые расставлены на твоем пути, как гигантские рекламные плакаты на оживленной торговой улице! Уже тогда зловещие сомнения закрадывались в душу, но страстное желание хорошо выполнить свою работу было сильнее. Начало карьеры сопровождалось бурным энтузиазмом. Мне казалось, что, если я дам хоть малейшую слабину или, того хуже, на что-то пожалуюсь, меня немедленно выгонят.

По прошествии нескольких недель симпатизировавший мне работник тюрьмы отозвал меня в сторону и спокойно сообщил, что ежедневный утренний обыск (служащий-мужчина тщательно ощупывал все мое тело, чтобы убедиться, что я не собираюсь пронести в тюрьму мачете) – необязательный пункт программы. Оказывается, такой процедуре подвергаюсь только я! Ничего подобного не проделывали ни с одной другой женщиной. И ни с одним другим мужчиной. Я стояла как громом пораженная!

Сегодня мы в лучшем случае назвали бы это недопустимым сексуальным домогательством. Но в то время я еще не представляла, что такое женоненавистничество. И уж точно не готова была заявить об этом. Это происходило в 90-е годы в Йоркшире, где в пабах по воскресеньям все еще выступали стриптизерши. Никаких хештегов еще вообще не существовало, не говоря уже о движении #metoo. После того разговора я просто начала со смехом отвергать «предложения» утреннего обыска. Интуиция подсказывала, что лучше просто посмеяться, чем устраивать истерику.

В Уэйкфилде располагался колледж тюремной службы. Центр обучения находился не в самой тюрьме, но поблизости от нее. Многие жители города работали тут, должности переходили из поколения в поколение. На охранных должностях некоторые люди самоутверждались, упивались своей властью. Когда в 2004 году я прочитала в докладе главного королевского инспектора тюрем о том, что в Уэйкфилде «чрезмерно строгий режим», а некоторые сотрудники проявляют неуважение по отношению к заключенным, это не стало для меня неожиданностью.

Некоторые молодые служащие считали себя настоящими князьями: тюрьма была их замком, и все ключи хранились у них. Многие из них щеголяли загаром, приобретенным в городском солярии, а не под скудным уэйкфилдским солнцем. В обеденный перерыв они покидали место работы и ходили загорать. Цель у них была простая – выглядеть привлекательнее, чтобы найти себе партнершу на вечер. Ходили слухи, что группа тюремщиков по вечерам отправлялась в «Золотую милю» (самый известный в Уэйкфилде стрип-клуб). Там они снимали девушек, привозили их на тюремную парковку и занимались сексом прямо под камерами, чтобы развлечь своих коллег из ночной смены. Когда я прочитала об этих «забавах» в газетах спустя много лет, то нисколько не удивилась. Странным показалось лишь одно: почему мне тогда не приходило в голову сравнить такие случаи с поведением моих преступников, которых я опрашивала?

Некоторые тюремщики стали приглашать меня на свидания. Позже я узнала, что служащие устроили настоящие соревнования. Делались ставки на то, кому удастся затащить меня в постель. Мое появление в этом преимущественно мужском мире, в котором любая новая женщина приобретает особую ценность, стало настоящим событием.

Первым начал ко мне подкатывать старший тюремщик крыла С Джон Холл. Он получил право первенства, так как иерархия здесь соблюдалась строго, даже в таком деле, как ухаживание за новой девушкой. Холл подошел ко мне, когда я изучала документы в архиве, где хранилась вся информация о заключенных. Я просматривала газетные вырезки, дисциплинарные взыскания, судебные приговоры, жалобы, переписки с членами семьи – словом, все, что относилось к каждому заключенному. В некоторых папках находила даже фотографии с мест преступления – эти зловещие материалы изымали, если преступники предлагали их другим для мастурбации или просто похвалялись своими подвигами.

Все это происходило до цифровой эпохи, и бумажные материалы собирали в стандартные картонные папки. Они стояли на стеллажах, установленных вдоль стен длинной, узкой комнаты. На каждой из них были написаны имя заключенного и его номер. Здесь побывали Чарльз Бронсон[18], начальник штаба ИРА[19] Катал Гулдинг[20], Джереми Бамбер[21], Майкл Сэмз[22] и Колин Айрленд[23]. Так что тюремный архив представлял собой нечто среднее между собранием светской хроники и коллекцией ужастиков.

Джон Холл вошел, когда я читала документы Айрленда, содрогаясь от сцен, представавших перед моим мысленным взором. Преступник убил пять геев и оставил их трупы в жутких и непристойных позах. Таким образом он показывал свое глубокое презрение к ним. Это был знак, посланный полиции и журналистам, освещавшим это дело. В папке обнаружились письма поклонников Айрленда. Я никогда прежде не видела ничего подобного. Убежденные крайне правые гомофобы писали своему кумиру восторженные письма, поздравляли с успехом его предприятия. Эти послания, изрисованные свастиками, были перехвачены тюремной цензурой и помещены в личное дело заключенного. Я смотрела на них и гадала, как, черт возьми, люди могли докатиться до такого.

В поведении Джона Холла не было ничего особенного. Он прошелся по архиву, заметил меня, развернулся, подошел и сел рядом. Холл был (наверное, и остается) мужчиной крупным, высоким, так что я не могла притвориться, что не заметила его. Он спросил, как я освоилась на новой работе, не нужна ли мне какая-то помощь, не показать ли мне Уэйкфилд. И не хочу ли я вечером сходить с ним в паб. Я не хотела. «Спасибо, нет», – вежливо ответила я. Но в глубине души я чувствовала, что нужно объяснить свой отказ, поэтому сказала, что меня уже пригласили в гости. На самом деле в гости меня никто не звал, но я все же выбрала такую отговорку.

Потом меня позвал на свидание еще один служащий тюрьмы. Он был на несколько лет меня старше и совсем не относился к типу мужчин, с которым у меня могли бы возникнуть романтические отношения. Но в Уэйкфилде я чувствовала себя очень одинокой, вдали от родных и друзей, а он был симпатичным – и настойчивым.

Мое время в Уэйкфилде подходило к концу. Исследование, над которым я работала, потихоньку свернули (как и многие другие). Мне стали давать обычные задания. Я проводила скучное анкетирование персонала и занималась администрированием программ для лечения лиц, совершивших преступления на сексуальной почве. Ставку в Уэйкфилде я так и не получала, поэтому начала искать оплачиваемую работу. (Чуть позже я нашла место судебного психолога-стажера в психиатрической больнице для правонарушителей. Это была моя первая настоящая занятость по специальности. Это уже были не осужденные, а пациенты в полном смысле слова.)

Как-то мой новоиспеченный «бойфренд» сообщил, что он вместе с другими тюремщиками написали для заключенных рождественский плакат «С Рождеством! Пусть Новый год принесет исполнение всех желаний!» и повесили его в столовой. Я поморщилась. Сомнительное пожелание… После новогоднего дежурства он приехал в дом моих родителей в Стокпорте, чтобы забрать меня и отвезти в Уэйкфилд. Тогда он беседовал с моими мамой и папой, по-хозяйски положив мне руку на колено. Я приняла его демонстрацию заботы за любовь. Но очень скоро я поняла, что он не любил меня, а только стремился к контролю. До этого его поступки казались мне романтическими. Подсознательное влияние просмотренных вместе с бабушкой фильмов было очень сильным: она буквально таяла, когда Джон Уэйн в «Тихом человеке» яростно целовал Морин О’Хару, хотя та изо всех сил пыталась вырваться из его объятий.

В 2006 году старшего тюремщика Джона Холла арестовали, судили и приговорили к пожизненному заключению. За восемь лет, что он проработал в Уэйкфилде (включая и то время, когда там трудилась я), он изнасиловал четырех женщин, в том числе и коллегу по работе. Когда одна из жертв умоляла его остановиться, он так сильно ударил ее по лицу, что сломал ей челюсть. Он похитил трех девочек, самой младшей из которых было всего 12 лет. Преступник заманивал их в свою машину, отвозил в уединенные места, блокировал двери, срывал с них одежду, трогал их интимные части тела и мастурбировал перед ними. После ареста полиция обнаружила в его компьютере материалы, связанные с насилием над детьми. Во время нападений Холл пользовался своим служебным удостоверением и всегда был в форме тюремного служащего. Жертвы принимали его за полицейского. До меня дошли слухи, что коллеги Холла были глубоко потрясены его арестом. И мне сразу вспомнилась старинная история о лягушке в кипятке. Возможно, в то время в Уэйкфилде все мы были такими лягушками, которые не чувствуют, что их варят. Кто-то был крупной жабой, а кто-то поменьше.

Люди не всегда посылают предостерегающие сигналы. Внешность бывает обманчивой. Потенциальный злодей может служить охранником в тюрьме или патрулировать улицы. У него может быть семья и карьера. Он может пользоваться авторитетом и доверием. Он может быть вашим знакомым и вовсе не обязательно соответствует тем стереотипам, которые бытуют в цивилизованном обществе относительно преступников. Хорошим, законопослушным гражданам кажется, что они знают, каким должен быть настоящий правонарушитель, и от этого им легче жить. Мы все психологически отстраняемся от тех, кто преступил черту, дегуманизируем их, считаем чудовищами. Такое отношение влечет за собой ряд последствий, пагубных для нас самих. Мы перестаем замечать тех, кто живет среди нас, но при этом опасен. Важно понимать, что на самом деле между нами и ими действительно нет разделительной перегородки. «Нас» и «их» не существует. Есть только «мы».