Читать книгу Последний бумажный журавлик - Кэрри Дрюри - Страница 3

Помню, это было за несколько дней до моего восемнадцатилетия. Я лежу на полу в доме моего друга Хиро, разглядываю книгу. Я устал. Вчерашняя ночь оказалась долгой: нас с мамой разбудила воздушная тревога, и мы потащились в бомбоубежище – мы уже знаем этот путь наизусть и даже во сне нашли бы туда дорогу. Вражеские самолеты часто летают над нашим городом, Хиросимой. К счастью, ни одной бомбы еще не сбросили.

Сегодня утром снова гудели сирены, но не сильно. Мы решили, что особенной угрозы нет, и мама отправилась на работу, а я просто радовался редкому отдыху от постоянной борьбы за жизнь во время налетов.

Стрелка часов подходит к восьми. Я вдыхаю теплый воздух ясного летнего дня, и все мои невысказанные страхи, все мое беспокойство уходят с выдохом.

Передо мной книга, и целый день впереди – день с лучшим другом. Значит, все хорошо.

Я дочитал до четвертой главы и перевернул страницу, а Хиро заварил нам улун.

– Да ты за всю жизнь этого не прочитаешь! – пошутил он, складывая игрушки – их разбросала Кэйко, сестренка Хиро, собираясь в детский сад – мы с ним каждое утро провожали ее туда.

Книга называется «Повесть о Гэндзи».

Я смотрю на страницы и вспоминаю, как отец подарил ее мне – в день, когда ушел на войну…

– Вот тебе – первый в мире роман! – сказал он и вручил мне тяжеленные четыре тома.

– Ничего себе, какой огромный! – ответил я.

– Зато будет чем заняться, пока меня нет. Обещай только, что прочитаешь. Это чудесная история, полная любви и боли. Она многому научит.

И я пообещал.

А потом я пролистал страницы и заметил его довольную улыбку. Папа наклонился ко мне – я почувствовал знакомый запах мыла, шампуня и табака и подумал, как же давно мы с ним не общались вот так близко.

– В книгах есть какое-то волшебство, – прошептал он мне на ухо.

Я поднял голову – хотел посмотреть ему в глаза, но он уже развернулся и направился к двери.

– Кстати, можешь переплести их в одну, – сказал он через плечо. – Глупо было бы потерять концовку.

Я последовал его совету и всюду носил под мышкой эту четырехтомную книгу, читая каждую свободную минуту и веря в книжное волшебство, о котором говорил отец.

Хиро собирает вещи в корзину для белья – слишком много дел по дому обрушивается на сына, когда отец на войне.

– Сколько там страниц? – спрашивает он.

Я открываю последнюю страницу и смотрю на номер:

– Тысяча девятьсот девяносто девять.

Хиро в ужасе качает головой: мой друг не большой любитель чтения.

Перелистываю страницу и говорю:

– Смысл не в том, чтобы дойти до конца, а в самом пути. Книга – как путешествие.

Я пью чай и продолжаю читать. Роман, конечно, вечен и прекрасен, как голубое небо и солнечный свет, но мысли мои далеко: с мамой – на ее работе, с отцом – на войне, а еще в том времени, когда и я смогу служить Императору и сражаться за мою страну.

Краем глаза замечаю, как Хиро идет к окну.

– Б-29, – произносит он. – И почему-то только один.

Мой взгляд замирает на 348-й странице, на последнем слове, которое я прочитаю в прежней жизни, во «времени до». Раздается знакомый рев американского самолета.

Хиро поворачивается ко мне:

– Тут что-то…

Его слова тонут во вспышке белого света.

Открываю глаза. Но по-прежнему не понимаю, жив я или умер.

Свет погас.

Солнце не светит.

Все звуки исчезли.

Я оглох?

Почему так трудно дышать? Почему воздух обжигает легкие?

Мысли гудят, как мухи в банке.

Я моргаю; перед глазами что-то размытое. Что-то серое.

Щебень? Кирпичи?

Кашляю.

Лежу на спине, смотрю в небо, но оно потеряло голубой цвет. А солнце потеряло желтый. Их больше нет – ни солнца, ни неба, их как будто сдул ветер, оставив только серую пустоту.

Серый цвет – повсюду. Глубокий, недвижимый, поглощающий.

«Вставай! – говорю я себе. – Надо выбираться отсюда. Надо найти Хиро».

Я кричу его имя в темноту. Мой голос слишком слаб.

Снова кричу, но вдыхаю пыль, кашляю, надрываюсь от кашля – до слез.

«Давай, – думаю. – Поднимайся! Ты должен!»

Тело тяжелое, как свинец. Пытаюсь пошевелить пальцами ног. Получается! Я чувствую их, чувствую ноги. Хотя бы чуть-чуть.

С руками как-то проще, они свободно двигаются – вправо-влево. Медленно поднимаю руку, провожу по волосам, но морщусь от боли. В голове будто тысячи иголок.

Другой рукой дотрагиваюсь до лица, но меня тошнит от боли. Я открываю рот, и кожа на щеках туго натягивается:

«Хиро!» – кричу я опять, но ответа нет.

Ни единого звука.

Сбрасываю с груди и ног бесформенные обломки – деревянные, металлические, каменные. Смотрю на себя. Мне страшно. Я лежу в одном нижнем белье.

Кто взял мою одежду? Куда все подевались?

Поднимаюсь. Теперь во мраке я могу разглядеть очертания предметов, но мозг не принимает то, что я вижу. Мысли об одежде и наготе исчезают сами собой.

Стены лежат на полу, а потолок… Я осматриваюсь… потолка нет… оконные стекла выбило вместе с рамами…

Дверь! Где дверь? А стол и стулья? Где они? Куда все исчезло? Где Хиро?

Изо всех сил пытаюсь сохранить равновесие и наступаю на что-то мягкое, расчищаю этот непонятный предмет ногой и – внезапно – вспышка цвета.

Моя книга.

Я хватаю ее и прижимаю к груди, как будто это сама жизнь или то волшебство, которое сможет рассеять кошмар вокруг меня.

Шатаясь, с вытянутыми руками – чтобы не упасть, – я поднимаюсь на груду щебня и обломков и смотрю, во что превратился мой город.

Все покрыто густой пылью, окутано серыми облаками. Ищу на небе Луну – мне кажется, сейчас ее время, хотя я понятия не имею, ночь на дворе или день. В темноте проступают какие-то формы – будто призраки поднимаются из могил. Но среди этих теней нет ничего похожего на дома или людей: никто не открывает двери, никто не выходит на улицу – посмотреть, что произошло. Повсюду только груды камней, обугленные стволы деревьев, поваленные телеграфные столбы, скрученные металлические конструкции, торчащие, как сломанные ребра умирающего животного, деревяшки, замершие в ожидании пламени.

Опустошение. Разрушение. Руины.

Я не могу пошевелиться от ужаса.

Дороги, по которым я шел утром, исчезли.

Повозки с лошадьми – их нет.

Люди на велосипедах – точно их и не было никогда.

Деревянные дома на улице Хиро…

дома на моей улице…

вся моя улица…

Куда все делось?

И где люди?

Где сосед Хиро, господин Хияси? Его жена и дети, где они?

Господин Сато, у которого мы покупаем конфеты, где он? Где?

Я вглядываюсь в город, но из-за пыли и облаков ничего не разглядеть.

Магазин Синтэти, где работает моя мама? Он все еще стоит?

Смотрю направо – туда, где должна быть больница Сима. Мама Хиро работает там медсестрой.

Хиро…

Где Хиро?

Руки трясутся. Мне и холодно, и жарко. Ноги дрожат.

Дыши, говорю себе. Дыши.

На моем теле – миллионы порезов, ссадин и царапин. Все болит – спина, лицо, руки, пальцы… все…

На полу, в нескольких метрах от места, где я нашел свою книгу, лежит что-то странное, не похожее на все вокруг. Раздвигаю обломки и вытаскиваю корзину с бельем. Кожа ужасно саднит, но я натягиваю брюки и рубашку. На всякий случай беру с собой еще одежду: Хиро, где бы он ни был, возможно, тоже остался в одном белье.

Хиро. Я должен найти Хиро.

Выкрикиваю его имя, но звук собственного голоса в тишине пугает меня – такой он слабый и странный.

«Хиро», – пытаюсь я повторить громче, только слово как будто застревает в горле и болит.

Стараюсь не наступать на разбитое стекло, обожженную древесину, на руины дома Хиро. Падаю на колени и раскапываю обломки.

– Хиро! – кричу я снова и снова. – Хиро! Хиро!

Я ищу в разных местах и зову его. Пока ничего.

Вдруг вижу, как соседи поднимаются из-под обломков – живые призраки.

– Tасукэтэ! – кричу. – Помогите!

Люди смотрят в мою сторону, но никто ко мне не подходит. У каждого – своя боль, свои пропавшие.

– Хиро! – зову я снова.

Сердце стучит так громко, что ничего другого не слышно. Но я все равно прислушиваюсь. И мне кажется, кто-то шепчет за спиной. Я ползу, карабкаюсь на четвереньках, заглядываю в каждую темную щель.

– Где… где ты?

Он не отзывается, но тут я вижу, что обломки стены шевелятся. Обеими руками, что есть силы, я тяну на себя доски, покрытые штукатуркой.

Щель становится глубже, и я чуть ли не ныряю туда, шарю руками, нащупываю едва различимые предметы и спрашиваю, спрашиваю:

– Ты слышишь меня?

Наконец теплая ладонь сжимает мои пальцы, и сердце от этого колотится сильнее – с надеждой.

Я разгребаю обломки и все яснее вижу его – Хиро. Но это не тот Хиро, который повернулся ко мне, стоя у окна. Он тоже без одежды. Одна сторона его тела и нижняя часть ног в порядке, все остальное – в ожогах.

На меня накатывает тошнота. Я шатаюсь. Меня рвет. Все кружится. Падаю. Снова рвет.

Дрожу. Пот течет по лицу и телу, как вода.

Он касается моей спины:

– Спасибо, – голос друга слабый, уставший, неузнаваемый. – Это бомба?

– Похоже на то. Только вот какая? – спрашиваю я, собравшись с силами.

– Молотофф но Ханакаго?[1] Кассетная бомба? – произносит он еле-еле.

Хиро неловко поворачивается в одну сторону, в другую – смотрит, как и я в те первые секунды, на разрушенный мир.

– Даже пятисоттонная бомба так не смогла бы… – отвечаю ему.

Хиро встает и делает неуверенный шаг.

– Здесь был сад, – шепчет он. – А вот тут, где я стою – бомбоубежище.

Он смотрит на меня.

– Все еще день? – его голос почти как тишина. – Тот же день? Ничего не помню… Я видел самолет… стоял у окна, да? А потом раскрылся парашют. Я обернулся, чтобы сказать тебе, да?

Я киваю.

– А потом… пустота. Что-то белое и все, – он качает головой, – пустота.

Вдруг он наклоняется и его начинает рвать – точно как меня. Хиро дрожит, зубы его стучат, пот льется без остановки.

– Я голый, – говорит он, переводя дыхание от рвоты. – Куда делась моя одежда?

– Не знаю, – шепчу. – Я тоже очнулся голым. Посмотри на свою кожу. На тебе была рубашка с рисунком, твоя любимая.

Он кивает.

– Посмотри, посмотри на себя.

Он опускает голову, рассматривает себя, касается рукой разноцветных пятен на коже.

– Это рисунок с моей рубашки, – произносит он. – Почему-то на коже. Но куда делась сама рубашка?

Я пожимаю плечами.

– И что нам теперь делать? – спрашивает Хиро. – Куда нам теперь идти?

– Я не знаю. Не знаю.

У нас нет ответов.

Я помогаю Хиро натянуть одежду, которую взял из корзины, и вместе мы карабкаемся по останкам его дома в надежде дойти до больницы, но останавливаемся там, где должна быть дорога.

– Моя мама, – шепчу я.

– И моя, – отвечает он. – А сестра? Что с ней? Что с Кэйко? Мне нужно найти ее, мы должны быть вместе сейчас! Она в детском саду, ей страшно!

Хиро умоляюще смотрит на меня.

Пытаюсь сообразить, как быть. Я хочу найти свою маму, отвести Хиро в больницу, да мне и самому бы попасть к врачу, но Кэйко?..

Ее образ неожиданно встает перед глазами: вот солнце сияет на темных волосах, когда мы с Хиро ведем ее в детский сад; вот мы прощаемся, и она машет нам у ворот, а мы отправляемся в школу или на урок военной подготовки, или на завод, где нам теперь приходится работать; вот она дома, смеется, а Хиро ее дразнит; я помню ее улыбку.

Пять лет! Ей только пять лет!

– Сначала мы пойдем в детский сад, – говорю. – Найдем Кэйко. Потом – мою маму. А потом – твою.

Мы уходим все дальше и дальше – в клубящееся облако. Нас словно заглатывает ветер, несущий пыль, грязь и дым.

Я едва дышу и с трудом переставляю ноги. Грудь, руки, лицо – все нестерпимо болит. Прямо сейчас я еще могу поднять ногу, переместить ее вперед – вроде как сделать шаг. Но понятия не имею, сколько еще протяну и куда в конце концов смогу дойти.

В сером тумане вспыхивают красные огни, преграждают нам сначала один путь, потом другой. Мы сворачиваем, переходим дороги, пытаемся найти новый маршрут, но снова и снова пламя отбрасывает нас назад. Мы не произносим ни слова.

Словам не под силу выразить то, через что мы проходим.

Я ослаб, устал и хочу пить. Хиро плетется рядом. Слышу его тяжелое дыхание.

– Как много раненых! – голос друга – скрипучий, будто старый. Проходим мимо людей, лежащих на обочинах.

– Мы им не поможем, – отвечаю. – Что бы мы ни сделали, это ничего не изменит. Сейчас нужно быть эгоистом. Думать только о наших семьях.

Во рту все пересохло: кажется, будто в горле что-то сжимается. Я бы попил даже из лужи – но луж нет.

– Пять человек, – говорю. – Ты, я, наши мамы и Кэйко. Больше мы ни о ком не переживаем.

– Но моя мама, – шепчет он. – Больница Сима… я не думаю, что…

– Прямо сейчас, – настаиваю, – у нас одна цель – найти Кэйко.

Мы продираемся сквозь серое облако, и ее образ стоит у меня перед глазами. Я не вижу людей, просящих о помощи, – только круглое лицо Кэйко, ее светящиеся глаза, слышу только ее смех и голос, когда она поет свою любимую песню, пока мы с Хиро пытаемся делать уроки.

Перед нами вспыхивают огни, пламя поднимается чуть не до небес, мы не можем дальше идти и останавливаемся на перекрестке.

Хиро падает, прячась от жара за бетонной стеной.

– Не понимаю, где мы, – произносит он. – Все выглядит одинаково.

Я сажусь на землю рядом с ним, и Хиро спрашивает:

– Почему мы живы, а они нет?

Он смотрит на тела вокруг нас.

– Почему я так обгорел, а ты нет? Что это было? Откуда столько огня?

– Бензин? – предполагаю я. – Они могли сбросить на нас бензин и поджечь его.

– Неужели весь этот огонь от пики[2]? – говорит он. – Вспышка, конечно… Но…

Боль ползет по телу, перед глазами все кружится. Нет смысла сидеть здесь и обсуждать, что это было, и испытывать вину за то, что нам досталась боль, а не смерть. Огонь распространяется и движется в нашу сторону. Мы выжили тогда, и сейчас надо пошевеливаться.

Я встаю: книга все еще в левой руке, а правой я поддерживаю Хиро.

Земля вздрагивает, и я едва удерживаюсь на ногах, когда обваливается остов здания. Мы внезапно оказываемся в потоке жара и дыма, прячемся от него, как можем, кашляем, сплевываем, задыхаемся.

Пыль оседает во рту. Невозможно даже глотать. И ужасно хочется пить!

Вдруг я кое-что замечаю и вглядываюсь туда, где за кирпичами и кусками бетона белеет дверной проем – точно надгробие на кладбище города. Поняв, что это, я поворачиваюсь к Хиро и вижу, как он меняется в лице.

Его взгляд – прежде рассеянный и потерянный, становится сосредоточенным. Хиро моргает, моргает – без остановки:

– Как мы здесь оказались?

– Мне жаль, – шепчу я.

– Но мы ведь шли в детский сад. А не в мамину больницу.

– Так вышло, Хиро. Пламя сбило нас с пути.

– Неужели это все, что осталось от больницы? Дверной проем? А где стены? Как они могли просто исчезнуть?

– Не знаю, друг.

– Она точно где-то там, – говорит он. – Точно. – Его голос дрожит. – Ей незачем было искать убежище. Он спотыкается о кирпич и еле слышно произносит:

– Где она?

Хиро идет вперед, я карабкаюсь за ним.

Вот уже шаг до него, как вдруг он падает на колени, всматривается в щели среди обломков, ползет дальше, раздвигает кирпичи, выкрикивает ее имя, поворачивается и смотрит на меня:

– Где она?

Я кладу ему руку на здоровое плечо, а потом медленно отхожу и оставляю друга с его горем.

Обрушенное здание затушило пожар, полыхавший рядом с нами, но город еще охвачен пламенем. Нам нужно идти дальше, а Хиро шатается, держится за живот, с трудом открывает глаза и снова их закрывает.

Я смотрю на то, что осталось от нашего города.

Замок разрушен. Все его башни и пять этажей. Торговая улица Хондори тоже. Фонари в форме ландышей нелепо свисают над магазинами и трамвайными путями.

Разрушен университет.

Театр.

Пожарная часть.

Их больше нет.

Некоторые здания все же сохранились – может, потому что они крепче других или выше, или еще почему. Газетная лавка, пивная, банк – стоят, но у всех выбиты окна, сломаны стены или обрушены крыши. Черные, обугленные. Тени того, чем они были.

– Смотри, – обращаюсь я к Хиро. – Это же торгово-промышленная палата! Купол больше не зеленый, но форма, видишь, сохранилась.

Хиро поднимает голову и смотрит вдаль на руины.

– Если это Палата, а перед нами – Больница Сима, – говорю я, – нам нужно взять немного восточнее. Детский сад недалеко от больницы.

Мы снова идем вперед – быстро, как только можем. По дорожным и уличным знакам ориентироваться сложно. Маяком нам служит уцелевший купол и руины знакомых зданий.

Мы идем босиком по раскаленному асфальту, переступаем через обломки, искривленные металлические конструкции, обугленные тела. От этого наш путь кажется бесконечным.

Внезапно вспыхивает пламя, как будто откуда-то из-под земли: мы вздрагиваем, с усилием поднимаем руки, чтобы защитить и так уже обожженные лица, но все равно идем, уворачиваясь от огня, выбирая правильные повороты, пока наконец перед нами не появляются металлические ворота детского сада – сломанные, погнутые, выдернутые из фундамента.

А что еще мы ожидали увидеть?

То, что помнили.

Широкое приземистое здание.

Деревянные двери темно-синего цвета с витражами, сверкающими на солнце.

Дети в форме, с рюкзачками на спинах, выстроились во дворе.

Рядом с ними – воспитатели: успокаивают малышей, записывают присутствующих.

В моей памяти все дети живы и все они улыбаются.

Мы останавливаемся.

От здания почти ничего не осталось. Только две стены торчат, как выбеленные кости давно умершего животного.

Где дети? – думаю я.

Хиро спотыкается и хромает, с каждым шагом все сильнее хрипя от усилия и боли. Я и не думал, что он может идти так быстро.

– Кэйко! – кричит он что есть силы. – Кэйко!

Я едва поспеваю за ним.

– Детей здесь нет, – говорю. – Их, наверное, перевезли в безопасное место.

Хиро резко оборачивается, в его глазах – гнев, руки и плечи подняты:

– Где оно? – кричит он. – Где здесь безопасное место?

Я молчу.

– Оглянись! Посмотри на город! – он по-прежнему кричит. – Все кончено. Не о ком теперь заботиться. Некого любить. Все они умерли. Ничего не осталось, кроме… кроме… боли… и страданий. Это… это ад. Ад на земле. – Слюна брызжет из его обгоревшего рта.

– Кэйко больше нет, – произносит он тише, его глаза блестят. – Она мертва. И моя мама тоже. И твоя. Мы должны принять это – остались только мы с тобой.

Я сжимаю в руке чудом уцелевшую книгу и вспоминаю, как папа уходил на войну: внешне он казался спокойным, но в его взгляде я увидел смирение с неизбежным. Такое же точно смирение теперь в глазах Хиро.

Я вспоминаю улыбку мамы, когда она собиралась на работу этим утром в магазин Синтэти, и вглядываюсь, ищу его: он должен быть неподалеку. Но на его месте ничего нет, и сердце подсказывает мне, что она не спаслась.

Я иду к бетонной стене – земля около нее более-менее чистая. Мне бы хоть немного отдохнуть, но спина болит так сильно, что я даже не могу опереться о стену, и к тому же боюсь, что если сяду, подняться у меня уже не будет сил.

На бетоне под ногами – что-то очень странное: темная тень в форме человека с вытянутыми руками. Забыв о боли в спине, я оглядываюсь и чуть дальше вижу другую фигуру: руки-тени поднимаются к голове. И справа, и слева – всюду что-то такое. Темные силуэты.

– Что это? – спрашивает Хиро.

Он напряженно замер и смотрит на меня.

– Похоже на тени людей, – выдыхаю я. – Как будто их души вжались в землю.

Меня качает. Я отхожу в сторону. Вспоминаю Кэйко: как она улыбалась, когда мы в последний раз собирали ее в детский сад – их мама уже была на работе; как она с гордостью заявила, что Хиро – ее старший брат, а я – лучший друг старшего брата; я вспоминаю ее смех, когда она повернулась к нам и сказала, что мы идем слишком медленно и слишком много болтаем.

Как же так, Кэйко, думаю я.

Слишком тяжело – и ногам, и душе. Как дальше? Куда?

Я падаю на груду битых кирпичей.

Огонь полыхает совсем рядом, но мне все равно.

Я почти не сомневаюсь, что эти взрывы убили мою маму. От папы слишком долго никаких вестей – скорее всего, он погиб на войне. Мама Хиро тоже не выжила.

А Кэйко? Неужели и ее больше нет?

Я смотрю на друга. Пламя позади него захватывает город, в котором мы жили с рождения и который теперь стерт с лица земли. Воспоминания о нашем детстве улетают в небо вместе с облаками пыли и дыма.

Это и правда картина ада.

Внезапная усталость валит меня с ног.

Но я не хочу закрывать глаза! Не хочу! Туман в мозгу рассеивается, я смахиваю пыль с ресниц и вижу, что кто-то, скрытый за грудой бетона, смотрит на меня.

– Кэйко? – бормочу я и ползу по искромсанной земле.

Я все ближе – и за обломками проступают очертания человека. Мы с Хиро разгребаем кучу битого бетона. Чтобы расчистить завал у ног, нужна такая сила, на какую, я думал, мы не способны.

Видит ли эта спасенная женщина наше разочарование, когда мы понимаем, что она не та, кого мы ищем?

Боль и смерть, которые я встретил, не притупили чувства сострадания, но отняли у меня способность скрывать разочарование.

Я вздыхаю так тяжело, что даже качаюсь, как дерево на ветру.

– Где дети? – спрашивает Хиро, но женщина молчит и плачет, и в этот миг с неба падает вода.

– Это, наверное, пожарные, – говорю я ей. – Сейчас нам помогут!

Но капли – черные, огромные, жгут мою опаленную кожу, а женщина вздрагивает от боли.

– Снова бензин? – спрашивает Хиро. – Думаешь, они поливают нас бензином, чтобы окончательно сжечь?

Я потираю мокрые пальцы, но маслянистого следа от черного дождя нет, и тогда я запрокидываю голову, закрываю глаза и открываю рот – почувствовать воду на сухом, опухшем языке.

Капли стекают по коже, попадают в горло.

– Это дождь, – говорю. – Но какой-то странный. Первый раз такой.

Женщина через силу открывает рот, и я слышу, как скрипит ее челюсть; распухший язык лежит на нижней губе, собирая капли дождя, которые, кажется, понемногу возвращают в нее жизнь. Я и сам хочу пить, подставляю ладони под дождь и слизываю с них черную воду.

И мне неважно, почему этот дождь черный; он из воды – это главное.

И вот мы уже все мокрые насквозь. Озноб бежит по телу; у Хиро дрожат руки, женщина тоже трясется от холода.

– Оттащим ее туда, – пытаюсь я перекричать черный дождь, глядя на уцелевший угол стены и часть крыши – хоть какое-то укрытие.

Не понимаю, почему она не стонет от боли: ее левая нога болтается как мертвая рыба на леске. Мы опускаем ее у стены, и сами от усталости валимся рядом. И тут я думаю: а в чем смысл этого всего?

Мы прошли мимо десятков раненых – таких же, как она, и никому не помогли.

И вот мы сидим здесь втроем: замерзшие, промокшие, без сил. Становится все холоднее, и шансов, что нас спасут, почти никаких.

Мы молчим.

Резкие вздохи женщины напоминают мне, что нужно вдыхать и выдыхать. Я слышу, как Хиро кашляет, и радуюсь, что он еще жив.

Тени на бетоне не исчезают под дождем, а я, выпадая из реальности в забытье или наоборот – уже и не разберу – вижу, как души вздымаются и движутся ко мне, вытянув руки, прося помощи.

– Дети, – шепчет женщина. – В парке. Те, кто выжил.

Эти слова поднимаются в небо и парят, как облака в безветренный день.

Я медленно открываю глаза и наклоняюсь к ней.

Хиро тоже смотрит на женщину.

– В парке? – повторяю я. – Те, кто выжил?

– Кэйко Мацуя, – спрашивает Хиро с дрожью в голосе. – Она там? В парке? Кэйко Мацуя в парке? – он кричит так громко, что женщина закрывает глаза и молчит.

– Так в парке? Кэйко Мацуя?..

Она морщится от боли.

– Пожалуйста, – Хиро понизил голос. – Кэйко моя сестра. Пожалуйста…

Женщина закрывает глаза и тихо произносит:

– Прости меня. Не знаю.

– Мы вернемся за вами, – говорю я, пытаясь встать на ноги, и сам не верю своим словам.

Мы карабкаемся по руинам детского сада, и я надеюсь, что врач придет ей на помощь. Что скорая или кто-то еще доставит ее в больницу.

Представляю себе больницу с чистыми палатами и застеленными койками, медсестры промывают раны, врачи прописывают лекарства, родные и друзья нежно гладят своих больных по рукам и подносят к их улыбающимся губам ложки с теплой едой.

Машины скорой помощи воют и летят по дорогам, увозят раненых в больницу – там им зашьют раны, наложат гипсы, вылечат ожоги.

В моем воображении – не только машины скорой помощи, добрые врачи и счастливый конец, о котором я так мечтаю, но и герои из отцовской книги: они замерли в ожидании, – когда же я наконец продолжу чтение.

Я прижимаю книгу к груди. Обещание, данное тому, кто, возможно, уже умер, кажется самым важным обещанием из всех.

Вокруг то и дело вспыхивают огни, горят здания, но мы тащимся в парк Асано, шаг за шагом справляясь с мучительной болью, надеясь найти Кэйко.

Жива ли она?

Проходим мимо трамвая: корпус изогнут, внутри полыхает сине-красное пламя.

Кэйко тоже проходила здесь?

Она тоже видела этого горящего зверя?

Теперь огонь ревет за нашими спинами. Я поворачиваюсь и вижу, как пламя взмывает в воздух, танцует на ветру, приближается. Жар обжигает кожу, от дыма невозможно дышать.

Пламя преследует нас. Подталкивает вперед.

Ветер раздувает огонь, снося крыши с домов, вздымая обломки горящих балок – они то гаснут, то снова воспламеняются, как феникс в своем предсмертном полете.

Разрушенные деревянные дома трещат в огне.

Я хочу поговорить с Хиро, но не могу. Мне страшно.

Наконец мы в парке. Здесь много, так много людей!

Деревья и кусты еще не объяты пламенем, но я все равно чувствую запах дыма, и жар обжигает кожу.

– Кажется, тут безопасно, – говорю я Хиро.

– Пока что, – отвечает он.

Огонь бежит следом за нами, но Хиро не оглядывается: он смотрит на раненых, лежащих рядами – то на одного, то на другого, как будто составляет списки в голове.

Из его ран все еще течет кровь, взгляд никак не может сфокусироваться, а руки вытянуты в стороны, точно у пластиковой куклы.

– Болят? – спрашиваю я.

– Очень… ужасно… не могу опустить их…

– Тебе бы сесть отдохнуть, – предлагаю я.

– Кэйко… Сначала Кэйко. – Его слов почти не разобрать.

Я чувствую боль друга и забываю о своей. Когда ожоги на лице саднят так, что кажется, вот-вот упаду в обморок, когда кожа на спине покрывается волдырями от яростных солнечных лучей, я смотрю на Хиро: он все еще идет, все еще в сознании. Все еще ищет сестру.

Живой, живой. Держись, Хиро. Живи.

Его решимость спасает меня от того, чтобы просто сесть с умирающими и стать одним из них.

– Как думаешь… Кэйко… Кэйко… она здесь? – спрашивает он. – Думаешь, она жива?

– Конечно! – тут же отвечаю я.

Вижу, вижу его глаза. Он знает, что я вру.

Мысль о том, что она не выжила – как легкая волна внутри меня, что в любую секунду может превратиться в неудержимый шторм. Но я не представляю, как бы она могла пережить все это: пика, разрушение детского сада, пламя… Как?..

Но все же мы-то здесь – я и Хиро.

Делаю глубокий вдох, а в груди так больно, что, кажется, меня сейчас вырвет. Я останавливаюсь, но тут же попадаю в поток пепла и углей. Ускоряю шаг. Ветер накрывает меня, горячий воздух захватывает с головой, кожа саднит. Я не могу дышать.

Хиро стонет, корчится от боли.

– Гамбарэ! Держись, друг! – подбадриваю его.

И так хочется сказать: «Посиди пока, подожди меня, а я найду Кэйко и приведу ее сюда», но боюсь, что если я уйду, то больше не увижу его. И боюсь, что не найду Кэйко.

Мы поворачиваем направо – к берегу реки.

«Пожалуйста, помогите!» – кричу я раненым, когда мы проходим мимо них, хотя мой голос сложно назвать криком: горло пересохло и болит. «Мы ищем Кэйко Мацуя – сестру моего друга. Ее привели сюда вместе с другими детьми из детского сада. Они носят белые рубашки и синие панамки…»

Я смотрю на безмолвные лица – одно, другое, третье…

«Кэйко Мацуя! – повторяю я. – Ей пять лет!»

По-прежнему никто не отвечает. Хиро плетется позади меня, и с каждой секундой надежды становится все меньше.

Я кричу – снова и снова, но все молчат.

Иду дальше – в парк. Зову ее, спрашиваю, останавливаюсь – жду: может, ответят. А еще жду, пока Хиро догонит меня.

Мой друг идет еле-еле, весь согнулся, шатается во все стороны, голова то падает, то поднимается рывком, глаза мутные и как будто ничего не видят вокруг.

– Подожди здесь, – шепчу ему. – Я поищу ее и вернусь к тебе.

Но он не хочет ждать.

– Это я должен, это моя сестра, – отвечает Хиро.

Я отвожу взгляд и рядом, на земле, замечаю пожилую женщину. Она часто моргает, смотрит на меня, открыв рот, как будто хочет что-то сказать, и пальцем правой руки указывает на место около себя. Я опускаюсь на колени.

– Детский сад, – выдыхает она.

Я киваю.

– Рубашки уже не белые. – Ее голос едва слышен, и я наклоняюсь поближе. – Мы привели детей. Одежда порвана. Страшно. Очень страшно. Воспитатель сказал – ждать под деревьями.

Она опускает голову на ветку. Там, под широким деревом, – люди, люди – темное море людей.

– Спасибо, – кланяюсь я. – Пусть вам поможет бог.

Я поднимаюсь и слышу: «Сегодня бог проиграл». Но мне некогда размышлять об этом: быстро, как только могу, я продираюсь сквозь деревья, а Хиро плетется позади.

«Кэйко! – кричу я с надеждой. – Кэйко Мацуя!»

Деревья мелькают – ряд за рядом – и вот я уже вижу детей в изодранных одеждах. Они смотрят на меня, словно птенцы в ожидании еды.

«Кэйко! – обращаюсь я ко всем сразу. – Кэйко Мацуя!»

Вдруг одна девочка поднимается и показывает на дерево, склонившее ветви к реке:

– Моя подруга, – произносит она.

Жизнь возвращается в Хиро.

Неведомая сила оживляет его: он поднимает голову, взгляд – устремлен вперед, ноги будто сами несут его через подлесок к дереву, под которым – она.