Читать книгу История ворона - Кэт Уинтерс - Страница 12

Следующим неожиданно холодным утром я просыпаюсь с неприятным соленым привкусом во рту.

Глаза болят. Боюсь, что стоит только их открыть – и они закровоточат.

Я проснулся и обнаружил, что лежу на полу в комнате Эбенезера, насквозь пропахшей дешевым хересом. Солнце нещадно светит мне в лицо, превращая веки в пламенеющие алые занавеси, и мой страх, что из глаз вот-вот брызнет кровь, только усиливается.

Меня бьет дрожь. Я перекатываюсь на левый бок и зябко потираю ноги одну о другую, словно две тщедушные палочки в надежде высечь искру. Кажется, будто пол, на котором я лежу, вовсе не из дерева, а изо льда.

А потом внезапно раздается звонкое «щелк-щелк-щелк» – это кремень ударяется о металл, и во мне пробуждается надежда, что кто-то – наверное, Эб или его матушка – склонился над трутницей, чтобы разжечь камин. Следующие пару минут неизвестный благодетель с усилием раздувает трут, чтобы получить огонек, который, в свою очередь, подпалит спичку, – во всяком случае, я очень на это надеюсь. Прижимаю подбородок к груди, сворачиваюсь в клубочек и с облегчением выдыхаю, когда слышу, как шипит сера на конце спички.

– Ну и представление вы вчера закатили, господа, – говорит матушка Эба, накачивая в камин воздух при помощи пары мехов[9]. – По вашим крикам и топоту можно было и догадаться, что вы устроили попойку.

Эбенезер отвечает ей горловым стоном. Я приоткрываю правый глаз и вижу, что мой добрый друг лежит на кровати лицом вниз. Рубашка выбилась из брюк, волосы встали дыбом. На ногах один носок.

По полу у его кровати, между дверью в спальню и башмаками, бежит тонкая струйка какой-то жидкости. Очень надеюсь, что это растаявший снег или пролитая из стакана вода, а не моча.

– Эдгар, – зовет меня миссис Бёрлинг, – а твои родители знают, что ты у нас?

– Мои родители мертвы, – выпаливаю я в ответ.

Она надолго замолкает. Я вновь прикрываю глаза, боль в которых никак не унимается. Со стороны камина слышится, как миссис Бёрлинг переворачивает кочергой дрова. К горлу подкатывает тошнота, но поблизости нет ни ведра, ни таза, поэтому я прижимаю колени к груди и замираю.

Вскоре я начинаю чувствовать на своем лице нежное тепло огня – будто пальцы касаются моей щеки и ласкают мое ухо. Миссис Бёрлинг подходит ко мне в своих мягких домашних туфлях. Полы ее длинного платья шелестят при ходьбе, и от них веет легким ветерком.

Она склоняется ко мне и гладит меня по волосам.

– Золото мое, ты себя неважно чувствуешь, да?

Коротко киваю – впрочем, не без труда.

– Дома опять неприятности?

Снова киваю, а из глаз вдруг брызгают слезы. Они непременно бы разъярили отца, но у миссис Бёрлинг такие нежные пальцы и такой ласковый голос, что я просто не в силах с собой совладать. Я прячу лицо в ладонях и начинаю горько плакать.

«Тебе же семнадцать! Ты уже почти взрослый мужчина! Ради всего святого, прекрати себя вести как тряпка, Эдгар!» – вот что сказал бы отец.

– Будь он проклят, Джон Аллан, за всё, что он сделал с Эдгаром! – восклицает Эб. – Не человек, а змеюка бездушная.

Миссис Бёрлинг отнимает руку от моих кудрей.

– Оставайся у нас, сколько вздумается, золото мое.

Не отрывая от лица соленых от слез ладоней, я сдавленно благодарю ее, шумно хлюпая носом. К горлу вновь подкатывает тошнота. Я плотно сжимаю губы, чтобы не запачкать обувь миссис Бёрлинг вином, готовым извергнуться из моего желудка.

Она уходит из комнаты, а я, удостоверившись, что тошнота отступила, вновь погружаюсь в сон.

Проснувшись, я тут же вспоминаю о Линор.

Приподнимаю голову и убеждаюсь, что мои догадки верны: в комнате нет никого, кроме нас с Эбом. Он сидит на коленях у камина, спиной ко мне.

– Где она? – спрашиваю я. – Где Линор?

– Боже, какая же она жуткая, Эдди, – не оборачиваясь, отвечает мне друг. – Какая страшная… – Его бьет крупная дрожь.

В шкафу у Эба что-то шевелится.

С трудом принимаю сидячее положение, не сводя глаз с закрытых дверей из кедра. Меня охватывает страх, что Эб затолкал мою музу в шкаф.

Эб энергично потирает ладони, чтобы согреться.

Встаю на ноги и выпрямляюсь.

Шум в шкафу возобновляется – там кто-то царапается и скребется!

Подхожу ближе. Ноги едва меня держат – кажется, что это и не ноги вовсе, а два стебля камыша. А Эб всё потирает и потирает ладони.

Делаю глубокий вдох и протягиваю руку к дверце шкафа, воображая самое страшное: обезглавленную и расчлененную, однако чудом выжившую и охваченную яростью Линор. Пока храбрость меня не оставила, я распахиваю обе дверцы.

На меня смотрят два испуганных черных глаза.

Маленьких и круглых, как бусинки.

В складках бежевой ночной рубашки Эба притаилась полевая мышь. В лапках она держит кусочек крекера – видимо, Эб хранит в шкафу еще и печенье. Линор нигде не видно.

С облегчением выдыхаю и поворачиваюсь к Эбенезеру:

– Эб, где та девушка?

Эб прекращает ожесточенно тереть ладони.

– Эта девушка, как ты ее называешь, рухнула на пол в ту же секунду, что и ты, хотя ни капли спиртного не приняла!

– И где она теперь?

Эб поднимается на ноги.

– Я не знал, что с ней делать. Не мог же я допустить, чтобы она осталась здесь и попалась матушке на глаза! Вот я и… – Он нервно провел рукой по волосам. – Дождался, пока опьянею настолько, что не испугаюсь к ней подойти, взял ее на руки и вынес на улицу.

Рот у меня так и распахивается от изумления.

– И далеко ты ее унес?

– Да нет, – Эб небрежно кивает на окно. – Оставил у обочины. Совсем рядом с домом, если подумать.

Распахиваю окно, высовываю голову на морозный воздух и замечаю в снегу, у дороги, след пепельного цвета, напоминающий по форме человеческую фигуру.

– Ее там нет! – вскрикиваю я, повернувшись к Эбу. – Когда ты ее туда вынес?

– Да не знаю. – Эб задумчиво почесывает макушку. – Где-то через четверть часа после того, как матушка легла спать.

– И она там всю ночь пролежала?!

– А почему ты так о ней беспокоишься, Эдди?

– Да потому что даже представить себе не могу, что со мной будет, если она погибнет – или если ее кто-нибудь найдет!

Эб встряхивает головой и издает короткий смешок:

– Друг мой, совершенно очевидно, что никакая она не твоя муза! Я, конечно, не знаю, кто она, но… ты видел у нее на шее человечьи зубы?!

Невольно морщусь.

– Да, но…

– Тебе же чертовски хорошо удается язвительная сатира и эпическая поэзия! Не можешь же ты писать о ней, если всерьез, как ты сам рассказываешь, переживаешь о том, что о тебе подумают люди!

– Да знаю! – отзываюсь я и громко хлопаю оконной рамой. – Но мне не хочется ее смерти. Я хочу спрятать ее ото всех, только и всего.

– Лично мне совершенно ясно, что она никоим образом не связана с твоим литературным даром! Да и вообще, как можно мечтать о свадьбе с самóй принцессой Ричмонда, Эльмирой Ройстер, если за тобой по пятам вечно бродит это мерзкое существо?

Встревоженно обнимаю себя за плечи, не смея и помыслить, что бы стало с Эльмирой, встреться она с Линор.

– На самом деле, эта мрачная муза живет в каждом слове моих стихов, – шумно втянув носом воздух, сообщаю я. – Даже если ты, Эб, этого в упор не замечаешь. – Прикусив нижнюю губу, я впитываю правду, которую только что высказал, а потом торопливо застегиваю пальто.

– Ты куда? Домой? – спрашивает Эб.

– Матушка будет волноваться, – говорю я, направляясь к двери.

– Я еще тебя увижу до отъезда в Шарлоттсвилль?

– Я зайду к тебе на неделе.

– Спасибо. Послушай, я ведь вовсе не хотел тебя обидеть, – начинает он, уперев руки в бока. – И уж точно не собирался поучать тебя в манере епископа Мура, твердить, чтобы ты не слушал свою музу. Просто я за тебя волнуюсь. Молю Бога о том, чтобы она оказалась просто жуткой галлюцинацией, явившейся нам из-за хереса.

– Ты прав, Эб.

Его плечи расслабленно опускаются.

– Так она нам в самом деле привиделась?

– Нет, – отвечаю я, приоткрыв дверь. – Ты прав в том, что мне, увы, действительно есть дело до того, что думают обо мне окружающие меня болваны.

Отпечаток тела Линор на снегу не дает ровным счетом никаких подсказок, где ее искать. Следы сажи, оставленные ее платьем, указывают на место, где она лежала, но вокруг снег абсолютно чист.

Однако мне всё же удается заметить несколько пар следов, ведущих к ее пепельному отпечатку на снегу – и от него. В воображении тут же всплывает толпа негодяев, которые сперва преследуют ее во мраке, потом заманивают в ловушку, убивают и бросают в реку…

Пошатываясь, направляюсь домой, растирая виски в отчаянной попытке сочинить пару стихотворных строк, чтобы убедиться, что моя муза еще жива – как бы я ни пытался прогнать ее, а ее судьба очень меня тревожит. Умом всё еще владеют алкогольные пары, и я вдруг замечаю, как это на самом деле сложно – просто идти прямо, не говоря уже о сочинении стихов, требующем едва ли не математической точности.

Я преодолеваю еще один квартал и вижу темнокожего раба, кузнеца Гильберта Ханта, местного героя, спасшего не одну жизнь, когда загорелся Ричмондский театр. Гильберт сосредоточенно бьет молотом по наковальне. Сколько себя помню, его ритмичные удары всегда аккомпанировали симфонии жизни Ричмонда, будто перкуссия, но этим утром мне кажется, будто старина Гильберт колотит меня прямо по черепу.

Ветер меняет свое направление, и кисловатый хмельной дух от пивоварен, выстроенных вдоль реки, наполняет воздух. Желудок у меня сжимается. Из-за угла выезжает экипаж, а меня накрывает новый приступ тошноты, такой силы, что мне становится всё равно, кто увидит мои позорные мучения. Не в силах сдерживать рвотных позывов, я падаю на четвереньки, и содержимое моего желудка потоком изливается на снег.

При приближении к дому я первым делом заглядываю в кухню – в одну из нескольких деревянных построек, расположенных за поместьем, где хранятся кухонные принадлежности, посуда и пряности, а в воздухе стоит сладковатый запах поджаренного мяса. Отец никогда сюда не заходит, и его отсутствие, а также огонь, который всё время пылает в жаровне, а еще собравшаяся здесь компания превращают комнату в самое теплое и приятное местечко во всём поместье.

– Доброе утро! – приветствует меня Джим, наш седовласый слуга с голосом грубее наждачной бумаги. Он стоит у стола по центру кухни и нарезает лук, от запаха которого тошнота у меня только усиливается.

– Доброе утро, Джим, – отзываюсь я ничуть не мягче.

Еще одна наша слуга, Джудит – высокая, крепкая женщина, которая всегда ухаживала за мной, когда матушке становилось совсем худо, – смотрит на меня через плечо. На ней светло-коричневое платье, и она помешивает варево, кипящее в одном из горшков. Как и матушка, на территории поместья она всегда носит белый муслиновый чепец, но кружевные оборки, которыми он украшен, слишком коротки и не могут скрыть морщинок, проступивших у нее на лбу и между бровей от беспокойства.

– Вы, никак, выпили накануне бокал вина? – спрашивает она.

– О, на той попойке было не до бокалов, – с усмешкой отвечаю я.

Джудит пристально смотрит мне в глаза без тени улыбки.

Тяжело опираюсь о стол и склоняюсь над высокими горами мелко порезанной моркови и редиса. В животе громко урчит.

– Вас что, тошнит? – уточняет Джим.

– Ерунда, скоро пройдет.

– Ваше отсутствие за завтраком не осталось незамеченным, – замечает Джудит.

– И что же, обрадовало оно всех или расстроило?

– Дамы, как водится, очень переживали за вас.

– А отец? – вскинув голову, спрашиваю я.

Джудит подходит ко мне и кладет руку мне на плечо.

– Он тоже выказал тревогу.

От жуткого птичьего крика по коже пробегают мурашки. В окне я замечаю пронзительные желтые глаза совы, оперение которой практически сливается с корой ближайшего дерева. Эта сова давно облюбовала его и садится на его ветви каждый день и каждую ночь, круглый год.

Джудит наливает в чашку воды из кувшина, стоящего на буфете у окна. Не сводя с женщины глаз, сова издает пронзительный крик, напоминающий лошадиное ржание, и голос у нее слегка дрожит.

Джудит прижимает коричневые ладони к оконному стеклу и ласково говорит:

– Морелла, крошка моя, давай попозже. У меня сейчас много работы. Оставим истории до вечера.

С трудом сглатываю комок в горле.

– Ты что, рассказываешь ей те же жуткие истории о могилах и не нашедших упокоения мертвецах, которых я так боялся в детстве?

Джудит отнимает руки от окна.

– А что, с годами они вас пугать перестали?

Ноги у меня подкашиваются от выпитого, а левая рука соскальзывает со стола.

– Идите прилягте, – просит Джим. – Вам явно нездоровится.

– Мне надо поднабраться сил – иначе я просто не поднимусь по лестнице, она же высокая, как Маттерхорн[10]!

– Вот, попейте, – говорит Джудит и протягивает мне жестяную кружку. – Вы бледны, как сама Смерть!

Делаю крохотный глоток с той же жадностью, с какой впитывает капли первого за год дождя иссохшаяся земля в пустыне.

Джудит берет со столика, стоящего у кирпичного очага, хлеб, замотанный в тряпицу, и разворачивает его.

– То странное видение, что вчера бродило по городу, пугая жителей, – начинаю я, надеясь, что она меня поймет, – это моя муза.

– Я знаю, – отзывается Джудит.

Рот у меня так и распахивается от изумления.

– В самом деле?

Она снимает с крючка хлебный нож, стоя ко мне спиной.

– Но откуда? Откуда ты знаешь?

Она старательно протирает длинное, тонкое лезвие тряпицей, в которую был завернут хлеб.

– Не забывайте, что оказались под моей опекой с того самого дня, как Алланы забрали вас к себе. Я наблюдала за тем, как этот ваш мрачный и меланхоличный дух просыпается и обретает форму, еще до того, как рассказать вам первую историю о привидениях.

– Неужели ты знала, что однажды она обретет плоть и кровь?

– Сказать по правде, я удивлена, что это случилось только сейчас.

Делаю еще один внушительный глоток.

– И что же мне с ней делать?

– Вы – свободный юный джентльмен, мастер Эдди, – подмечает Джудит, отрезая горбушку. – И вправе следовать велениям любой музы, какой только пожелаете, и создавать какие угодно произведения искусства!

– Отец так не считает.

– Ну ничего, совсем скоро вы обретете свободу!

– Так-то оно так, но что обо мне подумают люди, если я стану писать об одержимости демонами и о том, как восставали из могил мертвецы?!

– Не вижу ничего плохого в жутких историях на ночь, – замечает Джудит и кладет кусок хлеба на глиняную тарелку, разрисованную темно-синими маргаритками. – Благодаря им ваши слушатели будут по утрам просыпаться с благодарностью к Провидению за то, что они еще живы!

Из моего горла вырывается смешок, я согласен.

Служанка ставит тарелку напротив меня и вытирает руки о фартук.

– Порой музы не отступают от нас ни на шаг, даже если мы вовсе того не хотим. Но бывает и наоборот: их нет рядом, когда они нужны нам больше всего на свете. – Она опирается одной рукой о стол и склоняется ко мне, перебирая пальцами ракушки на своих бусах другой. – Мастер Эдди, когда вы пьете спиртное…

Я стыдливо опускаю голову.

– …вы тем самым заглушаете свою музу, перестаете ее слышать! Достичь такого эффекта вашему отцу не под силу, как бы он ни пытался. Вы – куда бóльшая угроза для собственного творчества, чем он.

Киваю, хоть и не до конца ей верю.

– Вчера мы – Джим, Дэб и я – принесли ее на территорию поместья, – понизив голос, сообщает она.

Ломоть хлеба выскальзывает у меня из пальцев и падает на тарелку.

– Она в моей комнате, – уже шепотом сообщает Джудит. – Спит, причем так крепко, что не добудишься. Мы нашли ее в снегу, у обочины.

– Но как ты поняла, где ее искать?

Джудит возвращается к чугунным горшкам, висящим над огнем.

Я слегка приподнимаюсь, чтобы получше ее разглядеть, хотя тело так и норовит разлечься на столе.

– Джудит? Как же ты узнала, что она там?

– Я слушаю свою музу, – отвечает служанка, помешивая гороховую кашу. – Возблагодарите Господа за то, что Морелла сообщила мне, где искать бедняжку, пока никто другой не нашел ее, не похитил и не убил и пока она сама не замерзла до смерти.

– Как ты сказала? Морелла? – нахмурившись, уточняю я и бросаю взгляд на окно – но желтоглазой совы на ветках уже нет.

– Когда-то и она была мрачной и необузданной, – рассказывает Джудит, имея в виду, по всей видимости, птицу. – По ее милости я часто лежала без сна по ночам, и такая дрожь меня била – словами не описать! А всё из-за жутких историй, которые приходили мне на ум – таких страшных, что любой, кто услышал бы, как они срываются с моих миленьких губ, пришел бы в ужас. Но я любила и берегла ее – и вам стоило бы последовать моему примеру, – подмечает она и кивает на окно. – Как только отдохнете, уж позаботьтесь о ней. Дайте ей набрать силу.

– Но ведь у меня на носу отъезд из «Молдавии».

– Вы будете страшно жалеть, если загубите это создание, – качая головой, заверяет меня Джудит.

– Но ведь я собираюсь поступать в один из самых именитых университетов…

– Ваша муза способна воспарить в небеса – надо только дать ей свободу.

– Но…

– Ваша муза, – повторяет Джудит, но уже медленнее, – способна воспарить в небеса – надо только дать ей свободу. Не стоит воспринимать этот дар как должное.

Делаю еще один глоток.

– Вы меня слушаете? – спрашивает Джудит.

Поперхнувшись, я кашляю и утираю рот рукавом.

– Все, кто только видел ее в Ричмонде, воспылали к ней ненавистью. Если я буду потворствовать ей и выставлять ее напоказ, меня самого возненавидят – еще сильнее, чем теперь, – говорю я, качая головой. – Не могу я и дальше очаровываться этим мрачным видением. Оно меня погубит.

Джудит со вздохом продолжает мешать кашу, едва слышно извиняясь перед Мореллой и «бедняжкой-вороном».