Читать книгу Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли - Кэтрин Уэбб - Страница 4

Кэт настолько зачарована картинами, которые мелькают за окном, что не замечает, как путешествие быстро подходит к концу, чересчур быстро. Прижавшись лбом к стеклу, глядя на меловые небеса, под которыми, словно река, растекаются зеленые размытые поля, она представляет себе, будто это она сама сейчас бежит быстро-быстро или даже летит, как птица. Она знает, что поезд идет на запад, дальше на запад, туда, где она никогда не бывала. Без нее он доедет до Девона, до Корнуолла, до моря. Ей так хочется еще раз увидеть море. При мысли о море ей становится больно. Она видела море всего однажды, когда ей было восемь лет и мать была еще жива, и в тот день они все отправились в Уитстебл. Стоял роскошный летний день, игривый ветерок гнал прозрачные облака, подхватывал ослиные хвосты, отчего хвосты трепыхались, как флаги, и опрокидывал пустые лежаки. Джентльмен купил ей устрицу в раковине, а потом рожок с клубничным мороженым, и ее стошнило на лучшее ее платье. Оно все было испачкано липкой розовой жижей с кусочками устрицы. Но это все равно был самый счастливый день в ее жизни. Она сохранила раковину от устрицы, держала ее много лет в картонной коробке с другими подобными сокровищами.

По мере того как поезд замедляет ход, ощущение полета исчезает, и Кэт чувствует, как снова врастает в тело, а ноги приклеиваются к земле. Искушение не выходить из вагона очень велико. Можно снова утонуть в мягком сиденье и ехать дальше, дальше, пока сквозь пыльное стекло она снова не увидит море. Но поезд со скрежетом останавливается, и она крепко сжимает кулаки, стискивает их так, что ногти впиваются в ладони. Этим она хотела бы привести себя в чувство, собраться с силами, но ей это не вполне удается. Станция в Тэтчеме маленькая и простая. Кроме Кэт, на перрон выходит еще один пассажир, худощавый усатый хмурый мужчина; возле грузового вагона суета – несколько огромных деревянных ящиков спускают в дрезину. Деревянная ограда почти целиком скрыта высокими зарослями молодой крапивы и буддлеи. Кэт не нравится здесь, но все чувства ее немы, будто их вовсе в ней не осталось после той боли, какую ей пришлось пережить за последние месяцы. В дальнем конце платформы стоит очень толстая женщина. Кэт колеблется, отыскивая глазами кого-нибудь еще, а затем медленно идет к ней.

Женщина в ширину не меньше, чем Кэт в высоту. Глаза заплыли, превратившись в узкие щелки. Подбородки лежат на груди, так что нижняя челюсть плавно перетекает в грудь. Под легким хлопчатобумажным платьем колышется свисающий до бедер живот. Кэт чувствует на себе острый взгляд серых глаз. И встречает его не дрогнув.

– Вы Софи Белл? – спрашивает она женщину.

Софи Белл. Красивое, звонкое имя. Она представляла себе высокую женщину с мягким лицом, васильковыми глазами и янтарными веснушками.

– Для тебя миссис Белл. А ты, я так понимаю, Кэт Морли? – резко отвечает женщина.

– Да.

– Господи боже, какой от тебя будет прок? – говорит Софи Белл. – Полгода я выпрашивала помощницу по дому и вот получаю это привидение, в чем душа держится; того гляди, к пятнице помрет, – бурчит она, отворачиваясь от Кэт, и трогается с места с поразительной быстротой. Ее колени описывают широкие дуги, ноги тяжело ступают по земле.

Кэт хлопает глазами, хватается за ручки своей большой сумки и спешит следом.

Перед станцией их ждет коляска, запряженная пони. Рессоры гнутся с той стороны, где Софи Белл взгромождается на сиденье рядом с возницей. Кэт смотрит на него, ожидая, что тот возьмет сумку, однако возница лишь бросает на нее быстрый взгляд, а потом снова отворачивается, сосредоточив внимание на автомобиле, черном и блестящем, который стоит у противоположной обочины дороги.

– Не стой столбом! Садись. У меня полно дел, – раздраженно говорит ей миссис Белл.

Кэт неловко закидывает сумку на заднее сиденье и забирается следом. Она едва успевает сесть, как возница дергает вожжи и пони рывком сдвигает повозку с места. Пони бежит в ту сторону, откуда только что пришел и где Кэт ждут новая роль и новая жизнь. Что-то внутри нее противится этому так сильно, что горло сжимается и ей становится трудно дышать.

Деревня Коулд-Эшхоулт расположилась примерно в двух милях от Тэтчема. Узкая дорога лежит от станции на юго-восток среди цепи озер в зарослях тростника и заливных лугов, таких по-весеннему ярких, что они кажутся почти ненастоящими. Молодые листочки отливают серебром, когда ветер разворачивает их; в воздухе разлит влажный пьянящий аромат цветов. Их повозка вспугивает цаплю, и та поднимается из тростника, слишком с виду медлительная и тяжелая, чтобы летать. Солнце играет в ее блестящем сером оперении, сверкает в бусинах воды, скатывающихся с птичьих ног. Кэт смотрит на нее с изумлением. Она не знает, кто это. Она никогда не видела таких крупных птиц, она вообще почти не видела птиц, если не считать воробьев и грязных лондонских голубей. Она вспоминает канарейку Джентльмена, сидевшую в клетке на маленьких позолоченных качелях, вспомнила, как он насвистывал и напевал вполголоса, чтобы та запела. Она наблюдала за ними с тряпкой в руке и одобряла птицу за молчание.

Миссис Белл тем временем болтает с возницей, говорит едва слышно, делая время от времени коротенькие паузы, когда возница мычит что-то в ответ. Почти все, сказанное ею, теряется за цоканьем конских копыт, однако до Кэт долетают разрозненные слова и фразы.

– Помяни мои слова, она вернется, не успеет кончиться лето… Имел наглость сказать, что все было сделано не так, как надо… Ее сын снова сбежал, и на этот раз с совсем еще девчонкой… С теми, кто выказывает преступные наклонности, разговор короткий…

Кэт бросает на нее быстрый взгляд и встречается с прищуренными, направленными на нее глазами миссис Белл.

Дом викария выстроен из выцветшего красного кирпича, трехэтажный, почти квадратный. Он смотрит на мир симметричными рядами окон в ярких белых наличниках, а в стеклах отражается яркое небо. В саду у дома цветут весенние цветы, маленькие клумбы среди аккуратно подстриженных лужаек пестрят всеми красками. По стенам, обрамляя оконные карнизы, поднимаются глициния и жимолость с еще не раскрывшимися бутонами; высокие тюльпаны маршируют вдоль дорожки до широкой, выкрашенной в ярко-синий цвет входной двери с блестящим медным молотком. Дом стоит на окраине небольшой деревни, и сады переходят в заливные луга. Вдалеке извивается похожая на серебристую ленту река. Возница съезжает с посыпанной гравием дорожки к задней части дома, где покрытые мхом ступеньки ведут к двери более скромного вида.

– Ты будешь входить в дом только через эту дверь, – отрывисто бросает миссис Белл.

– Разумеется, – отвечает Кэт, уязвленная. Неужели эта женщина думает, что она не знает правил?

– А теперь будь внимательна и слушай, что я говорю. У меня нет времени повторять все по двадцать раз, скоро нужно будет готовить чай. Наша хозяйка миссис Кэннинг хочет встретиться с тобой, как только ты приведешь себя в порядок с дороги и переоденешься…

– Переоденусь?

– Да, переоденешься! Или ты собираешься явиться к ней в этой вытертой юбке, в блузке с грязными манжетами и в туфлях с разлохмаченными шнурками?

Взгляд у миссис Белл и впрямь острый.

– У меня есть другая блузка, парадная, и я могу ее надеть, но юбка только одна, – говорит Кэт.

– Ты хочешь сказать, что в Лондоне тебе позволяли расхаживать по дому в таком виде?

– Там у меня была униформа. Я… Мне пришлось ее оставить, когда я уезжала.

Миссис Белл упирается руками в те места, где у нее, предположительно, были бедра. Кэт смотрит ей в глаза, не давая себя запугать. Костяшки пальцев у пожилой женщины красные, с потрескавшейся кожей. Они входят, проваливаются в ее телеса. Ступни, давным-давно сплющенные под тяжестью ее веса, смотрят внутрь. Жир нависает на лодыжках, как оплывшее тесто. Кэт стискивает перед собой руки, с облегчением чувствуя твердость своих костей.

– Что ж, – наконец произносит миссис Белл, – это уж пусть хозяйка решает, обеспечивать ли тебя одеждой. Если нет, тебе придется самой о ней позаботиться. Тебе потребуется серое или коричневое платье на утро, черное для вечера и еще одно, в котором можно ходить в церковь. Через неделю в Тэтчеме будет распродажа подержанной одежды. Возможно, там ты найдешь что-нибудь, что можно перешить.

Комната Кэт в чердачном этаже. Здесь три комнаты, расположенные в ряд, их маленькие мансардные окна обращены на север, а двери выходят в светлый, сориентированный на юг коридор. Как будто бы архитектор счел, что в коридоре дневной свет нужнее, чем в комнатах прислуги. Кэт ставит сумку в изножье кровати и оглядывает свое новое жилище. Простые беленые стены, узкая железная кровать, над ней латунное распятие, Библия на плетеном стуле, умывальник, ветхие занавески. Тесный шкаф для одежды, на кровати лежит свернутое лоскутное одеяло. Кэт быстрыми шагами пересекает комнату, снимает со стены распятие и запихивает его под кровать, с глаз долой. С мелодичным звоном оно ударяется о ночной горшок. Пальцы Кэт будто обожгло в тех местах, где они коснулись металлических лапок креста. В смятении вытирая руки о юбку, она закрывает глаза, подавляя воспоминания о точно таком же предмете, о равнодушном к ее страданиям Иисусе, сурово взиравшем на нее с высокой стены. Потом стоит у окна, глядя на лужайку и на раскинувшееся за ней поле с пасущимися рыжими коровами. Какое обширное пустынное пространство. Она вспоминает своих друзей в Лондоне, Тэсс с ее живыми зелеными глазами, вечно чем-нибудь взволнованную. От этого воспоминания ей становится больно. У нее нет адреса, куда можно написать, она понятия не имеет, что случилось с Тэсс. Возможно, Тэсс повезло с новым местом меньше, чем ей. «Мне повезло», – с горечью говорит себе Кэт. В последнее время ей часто это повторяют.

За спиной у нее хлопает от сквозняка дверь. Кэт холодеет. Она стоит прямо, словно аршин проглотила, и старается дышать, хотя воздух вдруг становится слишком густым. «Никто меня не запер, – говорит она себе. – Это просто захлопнулась дверь». Никто не запер. Она медленно разворачивается к двери, напряженная, в ожидании чего-то страшного. Стены маленькой комнаты надвигаются на нее, стискивают, как мокрая одежда. Колени трясутся, как у старухи, когда она делает шаг к двери, уверенная, что не сможет повернуть ручку. Металлическая ручка дрожит у нее в руке, поворачивается, и, приоткрыв дверь на несколько дюймов, Кэт осознает, что ручка дрожала потому, что трясется ее рука. Сердце стучит в ушах, и она прислоняется щекой к щербатой двери, дожидаясь, пока нервы не успокоятся. «Никогда больше, – думает она. – Никогда, никогда, никогда».

Эстер устраивается в передней гостиной за письменным столом орехового дерева и открывает перед собой книгу расходов. Она привыкла встречать здесь миссис Белл, когда та приходит раз в неделю, чтобы обсудить меню и счета, договориться о времени прочистки печных труб, доставке бакалеи и вызове мастера для починки велосипеда. Ей кажется, будто так она создает нужное впечатление: женственная, но деловитая, требовательная, но дружелюбная. Послеобеденное солнце разливается желтыми лужицами на дубовом паркете, и в его свете лениво танцуют пылинки и мухи. Эстер раздраженно отмахивается от подлетевшего насекомого. Мохнатые тельца мух кажутся ей непристойными, она терпеть не может, когда они высыхают и затвердевают после смерти, лежат между оконными рамами, скрестив щетинистые лапки, будто в ожидании последнего причастия. Она безгранично рада, что теперь ей не придется выметать их своими руками. Миссис Белл нелегко справляться и с уборкой дома, и в кухне, и, видит бог, от нее вряд ли можно ожидать расторопности. Вот если бы миссис Белл не была такой толстой. Протестующее взвизгивание половиц выдает ее приближение, после того как она покидает полуподвальный этаж, где полы из тяжелых каменных плит; глядя на нее, язык не поворачивается назвать это приятным зрелищем. Разумеется, женщине следует быть дородной и тело ее должно состоять из округлостей, а не из острых углов, однако фигура должна сохраняться. Попытки миссис Белл удержать свои расползающиеся контуры корсетом оказались несостоятельными. Несколько лет назад она пыталась его носить, но он лишь перетягивал тело выше и ниже пояса так, что она с трудом могла сесть или повернуть голову. Смотреть на это, как и отвести взгляд, было невозможно.

Эстер слышит ее шаги – слышит, как скрипят половицы, когда миссис Белл выходит из кухни. Эстер выпрямляется в кресле, и на лице у нее начинает играть мягкая, вежливая улыбка. На мгновение ее пугает мысль, что она выглядит менее выигрышно, чем прежний столичный хозяин Кэт Морли. Но потом она вспоминает, кто эта девушка, и успокаивается, немного стыдясь своих волнений, когда ее задача по-матерински наставлять и воспитывать.

– Новая горничная, мадам, – объявляет миссис Белл, коротко постучав.

– Благодарю вас, миссис Белл. Входите, Кэт, – с теплотой в голосе произносит Эстер, и в следующий миг ее охватывает сомнение.

Кэт Морли выглядит едва ли не ребенком. На мгновение Эстер решает, что произошла какая-то ошибка. Ростом девушка не выше пяти футов, хрупкая, легкая. Плечи узкие, руки и ступни крохотные. Волосы, действительно почти черные, коротко острижены. Из-за этой стрижки уши торчат совершенно неженственно. Челка зачесана назад и заколота, отчего Кэт еще больше похожа на школьницу. Но когда она подходит ближе к письменному столу, Эстер понимает, что никакой ошибки нет. Лицо у нее узкое, подбородок остренький, но под глазами залегли тени, а между бровями – морщинка, свидетельствующая о некотором жизненном опыте. Карие глаза смотрят на Эстер спокойно, и Эстер чувствует себя неловко, почти смущаясь. Она ждет, пока экономка не выйдет из комнаты; по ее поджатым губам Эстер тут же понимает, что` та думает о новой прислуге.

– Что ж, – произносит Эстер немного взволнованно. – Что ж, садитесь, Кэт.

Девушка опускается на краешек резного стула по другую сторону стола, у нее такой вид, будто в любое мгновение может улететь.

– Я очень рада, что ваше путешествие прошло благополучно.

Эстер мысленно репетировала речь, которую собиралась сказать девушке, чтобы та почувствовала себя непринужденно и поняла, в каком добром, спокойном и благочестивом доме оказалась, однако теперь все слова разбежались из-за ее нелепого волнения, Эстер никак не удается их вспомнить.

– Я уверена, вы будете здесь счастливы, – делает она попытку.

Кэт моргает, и, хотя лицо у нее остается неподвижным и она ничего не говорит, Эстер отчетливо ощущает, что девушка ей не верит.

– Боже мой! Никогда не видела такой прически, как у вас! Теперь так носят в Лондоне? Я настолько отстала от жизни? – торопливо говорит Эстер.

Волосы Эстер – ее главное украшение. Они легкие, пышные, мягкие и каждое утро послушно укладываются в высокую прическу, как будто сами знают, что нужно делать.

– Нет, мадам, – спокойно отвечает Кэт, не отводя взгляда. – У меня всю жизнь были длинные волосы. Мне пришлось их остричь после моего… моего заточения. Я набралась там вшей.

– О-о-о! Вшей! Какой ужас! – восклицает испуганная Эстер.

Она невольно поднимает руку, как будто желая защитить волосы, и откидывается назад.

– Уверяю вас, их не осталось, – говорит Кэт, и на губах у нее мелькает тень улыбки.

– Что ж, это хорошо. Да. Очень хорошо. Я уверена, что миссис Белл рассказала вам о ваших обязанностях. Прошу вас, во всем, что касается работы, слушайтесь ее. Вставать вам придется в половину седьмого, чтобы в семь приступить к работе, но вы наверняка будете не первой из тех, кто уже встал, – мой муж обожает природу и прогулки, которые обычно предпринимает на рассвете. К тому времени как вы спуститесь, его, скорее всего, уже не будет дома, но не пугайтесь, если повстречаетесь с ним в такую рань. Перед прогулкой он не завтракает. Ваши свободные часы – с трех до пяти пополудни, за исключением чая, при условии, что все ваши обязанности исполнены и миссис Белл довольна. – Эстер делает паузу и поднимает глаза на Кэт Морли. Неподвижный взгляд Кэт нервирует ее. В этих темных глазах таится что-то такое, с чем Эстер не доводилось сталкиваться, что она не может понять. Ускользающая тень чего-то странного, неизвестного.

– Да, мадам, – отвечает наконец Кэт почти безучастным тоном.

– Кэт… Ваше полное имя Кэтрин, не так ли? Вы не против, если я буду называть вас Китти? Как вам новое имя для новой жизни? Мне кажется, оно вам подходит. – Эстер улыбается.

– Меня все звали Кэт, а не Китти, – говорит Кэт, озадаченная.

– Да, понимаю. Но не кажется ли вам, что Китти звучит лучше? Я имею в виду, что вместе с прежним именем вы могли бы оставить в прошлом все свои прежние беды. Вы меня понимаете? – поясняет Эстер.

Кэт как будто обдумывает ее слова, и ее взгляд делается жестким.

– Меня всегда звали Кэт, – твердо говорит она.

– Что ж, как хотите! – восклицает Эстер в растерянности. – Нет ли у вас вопросов, которые вы желали бы мне задать?

– Я только хотела сказать, мадам, что мне нельзя носить корсет. Доктор сказал, что после моей болезни нельзя сдавливать грудь.

– Вот как? Какая неприятность. Разумеется, вы должны думать в первую очередь о здоровье, пусть кому-то это и покажется неподобающим. Но вы ведь поправитесь? Как вы считаете, в будущем вы сможете носить корсет?

– Не знаю, – отвечает Кэт.

– Ладно, посмотрим. Кэт, я хочу, чтобы вы знали… – Эстер колеблется. Почему-то слова, которые она приготовила, кажутся едва ли не глупыми теперь, когда она смотрит девушке в лицо. – Я хочу сказать, что в этом доме никто не будет обвинять вас. За ваши… прошлые грехи. В этом доме у вас есть шанс начать все заново и вести чистую, благочестивую жизнь. Мы с мужем всегда считали, что милосердие, величайшая из добродетелей, начинается с дома. Я надеюсь, вы убедитесь в справедливости наших взглядов. – И снова эта приводящая в замешательство пауза, это неподвижное лицо. Легкая дрожь проходит по спине Эстер, по голове бегут противные мурашки – как если бы она нашла в складках занавески у себя в спальне черного паука.

– Благодарю вас, мадам, – говорит Кэт.

Когда Кэт Морли выходит и идет вниз, чтобы помочь миссис Белл приготовить все для чая, Эстер чувствует облегчение. Девушка странная, и вид у нее такой, будто ее мысли заняты чем-то другим, возможно какими-нибудь противоестественными желаниями. Эстер убеждает себя, что такого не может быть, однако ей никак не удается отделаться от своего ощущения. Кэт не опускает глаз, как ей положено. То есть не как ей положено, а как можно было бы от нее ожидать. Она настолько маленькая и слабенькая, что легко представить себе, как она пугается малейшего пустяка. Эстер берет свою корзинку для вышивания, вынимает пяльцы, на которые она только вчера натянула ткань, готовясь приступить к новой работе. На минуту задумывается, потом улыбается. Подарок для девушки, которая настаивает на том, чтобы ее называли Кэт. Что может послужить лучшим доказательством добрых намерений хозяйки? Она роется в корзинке, подбирая нитки: зеленые, синие и шафранно-желтые. Свежие краски для свежего времени года. Эстер весело мурлычет себе под нос, принимаясь за новый рисунок, и, когда Кэт Морли вносит чайный поднос, она добросердечно благодарит ее, стараясь не замечать, как у Кэт напряжены руки.

– Похоже, ты не слишком разговорчивая, – замечает миссис Белл, когда Кэт заканчивает вытирать чайную посуду и вешает полотенце сушиться над плитой. Экономка стоит сомкнув колени, но расставив ступни, опираясь своей обширной спиной на тяжелый кухонный стол и наблюдая за каждым движением Кэт. Кухня находится в полуподвальном этаже, из грязных окон видны только небо и верхушки деревьев.

– Говорю, когда есть что сказать, – пожимает плечами Кэт.

Миссис Белл хмыкает:

– По мне, уж лучше так, чем трещать без умолку весь день напролет. – Миссис Белл снова рассматривает Кэт. – Ты говоришь не по-лондонски. Я слышала лондонцев. К нам приезжают торговцы, расхваливают товар и все такое.

– У моей матери была очень правильная речь. Джентльмен брал в прислуги тех, кто говорил грамотно, – натянуто отвечает Кэт.

Она не хочет говорить о своей матери. Не хочет говорить о Лондоне, о прошлом. Миссис Белл снова хмыкает:

– Не очень-то задирай нос, ты здесь, а не там. Ты теперь в самом низу лестницы, девочка моя, и стоит мне сказать слово, как ты отправишься собирать вещи.

– Очень любезно с вашей стороны сказать об этом, – угрюмо бормочет Кэт.

– Не дерзите мне, мисс. – Миссис Белл умолкает, будто соображая, то ли она сказала. – Готовить умеешь?

– Иногда я помогала готовить еду для прислуги. Но для хозяйского стола не готовила.

– Овощи сумеешь приготовить? Знаешь, как замесить тесто?

– Нет.

Кэт качает головой и тянет руку за спину, чтобы развязать фартук.

– Не так быстро! Какая умная! Ощиплешь к ужину четырех голубей, найдешь их в холодной кладовке.

Кэт снова завязывает фартук и разворачивается, чтобы выйти.

– Только иди с ними во двор, не то потом неделю будешь гонять перья по всему дому! – кричит ей вслед Софи Белл.

Двор – небольшое пространство слева от дома, обнесенное высокой кирпичной стеной и мощенное тем же красным кирпичом. Предвечернее солнце согревает макушку Кэт, пока она работает, окруженная нежными зелеными стеблями сорняков, проросших из трещин между кирпичами. «Вокруг жизнь, а мы словно мертвые», – думает Кэт, пока ее пальцы щиплют мягкие птичьи перья, выдергивая их из обмякшей кожи. Она всегда ненавидела звук, с каким перья отрываются от птичьей тушки, и старалась избегать таких поручений. В Лондоне прислуги было много, и роли были четко разделены. Только в крайнем случае горничной могли приказать ощипать к ужину птицу. Для этого у них были кухарки. Была Тэсс. С жирными пятнами на фартуке, с потемневшими от картофельной кожуры ногтями, с улыбчивым лицом, вечно испачканным мукой. Запах у мертвых птиц мерзкий, сладковатый, головы у них болтаются туда-сюда, пока Кэт трудится, сухая кожа потрескалась вокруг клювов. Кэт вспоминает засохшую кровь на губах Тэсс, кровь на деснах, на зубах. Вспоминает, что такой же отвратительный запах шел от пятен, засохших на грубом платье. Ей хочется закурить.

Ближе к пяти дребезжание спиц сообщает о возвращении преподобного Альберта Кэннинга. Эстер откладывает вышивание и выходит в коридор, чтобы его встретить. Он открывает дверь в тот момент, когда часы бьют пять, и улыбается жене, которая принимает у него шляпу и сумку; сам снимает пальто и тяжелый бинокль. Альберт высокий и стройный, у него светлые волосы, мягкие и пушистые, только-только начавшие редеть на макушке, что нисколько его не старит, а, напротив, подчеркивает молодость. Щеки разрумянились, потому что он ехал на велосипеде от самого города; в широко раскрытых голубых глазах то выражение невинности, которое сразу покорило сердце Эстер; кожа нежная и гладкая. Одна рука застревает в рукаве пальто, и Эстер пытается помочь ему, но ей мешает его тяжелая кожаная сумка на ремне. Они несколько мгновений сражаются с одеждой, переглядываются и смеются.

– Как прошел день, Берти? – спрашивает Эстер, снова опускаясь в кресло.

– Очень хорошо, спасибо, Этти. Удалось навестить всех, кто просил меня зайти, и так или иначе помочь по мелочи почти всем, а по дороге домой я видел роскошную бабочку, павлиний глаз, – первую в этом году.

– Поймал? – спрашивает Эстер.

У Альберта в сумке есть прекрасный шелковый сачок и морилка на случай встречи с редким экземпляром.

– Нет, я подумал, что это будет несколько несправедливо, ведь весна только началась. Кроме того, павлиний глаз не назовешь редкостью, – говорит Альберт, наклоняясь, чтобы снять с брюк велосипедные зажимы. Потом вынимает из сумки дневник и начинает его листать своим длинным пальцем.

– Верно, – соглашается Эстер.

– А как ты, моя дорогая? Что нового?

– Боюсь, нам по-прежнему придется отправлять белье к прачке.

– Да? А как же новая горничная, разве она не может стирать? – спрашивает Альберт, глядя поверх своего дневника.

В рододендронах за окном дрозд разливается звонкой песней.

– По-моему, нет. Она такая маленькая и… Нет, я сомневаюсь, что она справится. Кроме того, она нездорова.

– О господи! Ладно, как скажешь, дорогая.

Эстер внимательно рассматривает мужа и не находит в нем ни единого изъяна. Он носит длинные бакенбарды, которые будто обхватывают его лицо нежными ладонями. Эстер всегда считала подобное украшение слишком строгим для такого молодого лица – она знает, что Альберт отрастил бакенбарды, чтобы выглядеть более серьезным за кафедрой. В солнечном свете бакенбарды кажутся золотистыми, но в дождь становятся почти темными. Альберт чувствует ее взгляд и улыбается.

– Что такое, дорогая? – спрашивает он.

– Я просто думала, за какого красивого мужчину я вышла замуж, – со смущением отвечает Эстер. – Уже почти год прошел с тех пор.

Альберт берет ее за руку. Он сидит в своей обычной позе, скрестив ноги, отчего брюки немного задираются и она видит над носками полоску белой кожи. Почему-то от этого он кажется ей беззащитным.

– Кто настоящий счастливчик, так это я, – говорит он.

Эстер улыбается и слегка краснеет.

– Я сегодня заходила к миссис Дафф, – говорит она.

– И как она?

– Получше. Я отнесла ей лимонного ликера, бедняжке он так нравится.

– Очень мило с твоей стороны, дорогая.

– Ее новорожденный сын чудесный малыш и совсем не кричал, когда я взяла его на руки. Наоборот, он с таким спокойным интересом рассматривал меня! Как будто все время обдумывал какие-то ужасно важные мысли обо мне и делал серьезные выводы, – смеется Эстер.

– Уверен, в таком возрасте это невозможно, – замечает Альберт.

– Нет, конечно же нет, – соглашается Эстер.

Альберт снова обращается к дневнику. Она выжидает немного, сердце от волнения вдруг начинает колотиться едва ли не в горле. Потом она собирается с духом.

– Как я жду того дня, когда у нас будет собственный сын! Или дочка. Я знаю, что из тебя получится самый чудесный отец на свете, – говорит она живо и выжидающе смотрит на мужа.

Он не отвечает, и она чувствует, как кровь приливает к ее щекам. Альберт по-прежнему смотрит в свой дневник, однако Эстер видит, что муж хмурится, а его рука не двигается. Прижатое к бумаге перо останавливается, не закончив слова, и с кончика стекает чернильная капля. Негромко кашлянув, Альберт наконец поднимает голову. Он слабо улыбается, однако избегает ее взгляда и ничего не отвечает.

Ночью Кэт лежит без сна. Тонкий матрас весь в буграх, конский волос колется сквозь вытертую ткань. Чтобы дверь не закрывалась до конца, она подперла ее Библией, лежавшей у кровати. Ей нравится, что священная книга валяется на полу вот так, как какой-нибудь мешок с песком. Слова в ней столь же безжизненны, сколь и тяжелы. Сквозь щель в двери проникает лунный свет, холодный, спокойный. Кэт лежит неподвижно, слушая, как храпит миссис Белл в своей комнате в конце коридора. Вдох – выдох, вдох – выдох. Она слышит бульканье в горле у экономки. Кэт осторожно делает глубокий вдох. «Вот он». До сих пор здесь, на самом дне ее легких, небольшой сырой пузырь, который никак не хочет высыхать. Кэт выдыхает, стараясь не закашляться. Этот чертов тюремный кашель – все ночи напролет из каждой камеры, потому что легкие поражены, отравлены сыростью, спорами грибков, горькой микстурой доктора. Она проводит большими пальцами по тиковому чехлу, считая колючие щетинки, по одной в секунду, – ночные часы тикают, уходя, а ее глаза до сих пор открыты. Кэт не помнит уже то время, когда она могла просто лечь и заснуть. Безмятежно отказаться от контроля, от власти. Теперь это невозможно. Теперь подобный отказ для нее подобен смерти, как будто даже воздуху в комнате нельзя доверять, как будто сами стены набросятся на нее, если она закроет глаза, и тени оживут и поглотят ее.

В другой комнате, этажом ниже, Эстер почти в полной темноте рассматривает силуэт Альберта. Он лежит на спине, глаза его закрыты, а лицо нарочито спокойно. Эстер догадывается – он еще не спит. Красота его лица обезоруживает ее. Эта впадина между лбом и носом, легкая припухлость нижней губы. Глядя в его лицо, она чувствует, как внутри у нее что-то натягивается, словно какой-то нерв напряжен и ему необходимо расслабиться. Она протягивает к мужу руку, сплетает пальцы с его пальцами, лежащими на груди. Вот оно, едва уловимое изменение в ритме его дыхания, едва уловимое напряжение в его теле.

– Берти, ты не спишь, любимый? – шепчет она.

Он не отвечает. «Когда он сжимает тебя в объятиях, целует тебя, когда он видит твою любовь и страсть, тогда и в нем поднимается желание и тогда тела ваши могут соединиться» – так писала ей сестра. Эстер чувствует, как под ночной рубашкой напрягается ее тело, касаясь хлопковой ткани, освобожденное от корсета, который стискивал его целый день. Ее волосы спадают на плечи мягкой, ласковой волной.

– Как же мне хочется, чтобы ты обнял меня, – произносит Эстер, и ее голос немного дрожит.

Альберт не открывает глаз, но говорит:

– Сегодня был долгий день, любимая. Я ужасно устал.

Эстер часто слышит от мужа эти слова. Она слышала их и в первую брачную ночь.

– Да, конечно. Спи, дорогой Берти, – говорит она.