Читать книгу Полузабытая песня любви - Кэтрин Уэбб - Страница 3

Она лежала на продавленной кровати своей матери, там, где прежде спала Валентина, и ее посещали видения. С той самой ночи, когда она увидела Селесту, сны прямо кишели давно ушедшими, давно покинувшими этот мир людьми. Они ждали, когда Димити закроет глаза, а затем придвигались поближе, бесшумно подкрадывались, выпархивали из дальних тайников и обнаруживали себя: легким запахом, едва слышно произнесенным словом, характерными чертами. Пламенные глаза Селесты. Руки Чарльза с пятнышками краски на них. Смешливое выражение лица Делфины. Элоди, притопывающая ногой. Ее собственная мать в лихорадке. И с ними приходили воспоминания, каждое из которых накатывало на нее, словно морская волна, так что становилось трудно дышать. Они утягивали на глубину, она не чувствовала под собой дна, не могла отдохнуть или ощутить себя в безопасности. Барахталась, чтобы не утонуть. Обволакивающее море лиц и голосов кружилось и бушевало до тех пор, пока Димити не просыпалась с ноющей болью в животе и настолько наполненная видениями, что не удавалось осознать ни время, ни место, где она находится. Каждый из гостей вопрошал. И ответ дать могла только она. Они жаждали знать правду, хотели услышать ее доводы, требовали возмездия.

Когда же глаза привыкали к темноте и могли различать бледные очертания окна и знакомую мебель, шум и гам немного стихали и предчувствие возвращалось. Рождалось ощущение, что кто-то должен прийти и что благодаря этому незнакомцу все, кого она потеряла, все, кого боялась, должны будут появиться и, скрываясь в темных углах дома, стараясь не попадаться на глаза, поджидать там возможности предъявить свои требования. Они станут домогаться правды, которую она скрывала десятилетиями, спрятав от всех, а иногда и от самой себя. Она понимала, что их крики будут все громче и громче. Все ее нутро трепетало в паническом страхе. Димити лежала без сна, тихонько напевая, чтобы не слышать звучащих в ее ушах голосов, и пыталась угадать, другом или врагом станет тот, кому суждено прийти.

Деревня Блэкноул раскинулась в долине между холмами на побережье Дорсета к востоку от соседних деревень Киммеридж и Тайнхем. В 1943 году Министерство обороны приобрело Тайнхем, чтобы устроить здесь военную тренировочную базу. Коренные жители в деревню так и не вернулись. Родители Зака привозили его в эти края ребенком на августовский банковский праздник. Зак особенно хорошо запомнил Лалуортскую бухту[12], потому что там его кормили мороженым, которое он очень любил, но получал редко. Подобная полумесяцу береговая линия казалась ему нереальной, похожей на что-то, перенесенное из другого мира. Он набивал гладкой белой галькой карманы до тех пор, пока они не начинали расходиться по швам, и плакал, когда мать заставляла выбрасывать камни перед тем, как посадить сына в машину. «Можешь оставить себе один», – говорил отец, бросая в сторону раздраженной матери гневный взгляд. Теперь Зак спрашивал себя, как он мог раньше не замечать, насколько они были несчастны. В Блэкноуле отец удивлялся, какие там короткие переулки, и на лице его появлялось ожидание, словно он точно знал, что найдет в них что-то или кого-то. Однако к концу поездки ожидание сменялось грустью и разочарованием. На лице матери тоже читалось разочарование, но иного сорта.

Зак ехал по дороге такой узкой, что высокие пыльные заросли лесной травы хлестали с обеих сторон по зеркалам машины. На заднем сиденье тряслись торопливо уложенный чемодан и картонная коробка, в которой находились материалы для книги о Чарльзе Обри. Там содержалось больше сведений, чем могло уместиться в его памяти. Ручки коробки едва не порвались, когда Зак вытаскивал ее из-под кровати. Рядом с коробкой лежал зачехленный ноутбук. В нем хранились фотографии Элис и информация о том, как с ней связаться. Вот все, что он взял с собой. «Хотя нет, – поправил он себя печально. – Это все, что у меня есть». За следующим поворотом показалась деревня. Зак въехал в нее, но дорога шла дальше на юг и скрывалась из виду в том месте, где был спуск в сторону моря. Внезапно Заку не захотелось останавливаться. Он так плохо представлял себе, что станет делать, когда нажмет на тормоза, что заранее чувствовал себя не в своей тарелке, почти испуганным. Зак снова нажал на педаль газа и, миновав деревню, проехал еще с милю, пока дорога не закончилась у небольшой парковки, поросшей сорняками. На щите висел выцветший оранжево-белый спасательный круг, неожиданный знак, предупреждающий о приливах и грозящей осыпаться кромке высокого обрыва, внизу бушевало серое море, бурливое и шумное.

Зак стал раздумывать, что делать дальше. Ему было известно, что дома, который художник снимал на летний период, больше не существует. Авторы монографий о Чарльзе Обри писали, что пытались найти дом, но он сгорел еще в пятидесятых, и впоследствии от него не осталось даже фундамента. Участок земли в шестидесятые годы был приобретен советом графства, и теперь на его месте находилась большая петля дороги, проходящей к юго-востоку от деревни. Несколько минут Зак смотрел на белую морскую пену. Бурлящие волны, накатывали одна на другую и разбивались о каменистый берег. Они казались холодными и враждебными. Он различал их шум, особенный, более низкий, чем шум ветра вокруг. Этот шум и приглушенный серый свет внезапно показались ему символом одиночества, чем-то вроде эха той пустоты внутри его, которую они невыносимо усиливали. Зак ощущал, как само его существование становится призрачным, и борьба с этим чувством вгоняла его в глубокие раздумья.

Именно в Блэкноуле все началось. Разлад между бабушкой и дедушкой, стремительно растущая пропасть отчуждения между дедом и отцом, которая ранила последнего. Именно здесь Обри, казалось, наложил проклятие на семью Зака, и именно это место было порабощено памятью о художнике. И здесь потихоньку появлялись рисунки, предназначенные для продажи, как будто созданные Обри. Зак открыл дверцу машины. Он подумал, что снаружи будет холодно, и втянул голову в плечи, весь напрягшийся перед натиском стихии. Но ничего особенного не произошло. Ветер был теплый и влажный и теперь шумел у него в ушах радостно и восторженно. Мельчайшие капельки воды оседали на коже и, казалось, тормошили его, стараясь вывести из того транса, в котором он находился. Зак сделал глубокий вдох. Заперев машину, он подошел к краю утеса. Вниз вела узкая тропа, петляющая по желтовато-коричневой земле между камней. Без какой-либо определенной цели Зак стал спускаться, скользя на рыхлых осыпях, пока не достиг самого подножия обрыва. Затем он пробрался через камни к воде, присел на корточки на большом плоском валуне и погрузил пальцы в воду. Она оказалась жгуче-холодной. В детстве Зак не чувствовал температуру воды вообще, не ощущал, холодная она или теплая. Но сохранились старые фотографии, на которых он, тощий и в обвисших мокрых трусах, стоял, улыбаясь, рядом с ведром, полным креветками, а губы его были совсем синие.

Под водой тусклые камни оживали, приобретая различные оттенки серого и коричневого, черного и белого. Некоторые плавающие поблизости клочья пены отличались нездоровым желтым цветом, но сама вода была прозрачной как стекло. Зак вдруг подумал, что иногда вещи бывают слишком большими, даже если отступить назад для того, чтобы взглянуть на них всех сразу. Некоторые элементы пейзажа были огромными, и это подавляло и наводило страх. Требовалось подойти поближе, осмотреть каждую часть, составляющую целое, выбрать в первую очередь что-то некрупное. Начать с малого. А затем построить картину большей величины. Зак сунул пальцы обратно в воду и коснулся плоского камня с яркой белой полосой точно посередине. Он подумал, что хорошо бы его написать, и даже мысленно принялся смешивать краски для получения нужного цвета, чтобы передать холодную воду и безукоризненно чистый камень. Зак не был уверен, что все еще способен на подобное, но зато ему впервые за много-много месяцев захотелось попробовать. Успокоившись, Зак встал и вытер мокрые пальцы о джинсы. В животе у него урчало, так что он вернулся в машину и направился обратно в Блэкноул, проезжая через который ранее заметил весьма обнадеживающий паб.

«Фонарь контрабандиста»[13] располагался в покосившемся домике со стенами из портлендского камня[14] и под волнистой черепичной крышей. В конце лета растительность в висящих снаружи корзинах высохла, из них свисали плети побуревшей лобелии[15]. На вывеске был изображен металлический корпус с ручкой наверху и длинной конусообразной трубкой сбоку. Этот предмет скорее напоминал нелепую садовую лейку, чем что-либо еще. Паб находился в центре деревни, где дома сгрудились вокруг небольшой лужайки и перекрестка дорог, и являлся единственным признаком цивилизации, насколько Зак мог заметить. Блеклая вывеска с надписью «Ховис»[16] на стене одного дома говорила о давным-давно исчезнувшем магазине, а большой почтовый ящик на стене другого наводил на мысль о сгинувшем почтовом отделении. Внутри паб оказался прохладным и темным, со знакомым кислым запахом пива и человеческого пота, который не перебивался дымом сигарет. Пожилая пара, муж и жена, ели рыбу с картофелем фри. Они сидели за маленьким столиком, выбрав место рядом с камином, хоть он и не был разожжен. Поскольку стояло лето, даже зола в нем была выметена. Их гончая печально посмотрела на Зака, когда он пересек паб, чтобы подойти к стойке, где заказал полпинты пива и несколько сэндвичей с ветчиной. Бармен был дружелюбен и голосист. Он болтал много и слишком громко, так что при звуках его речи гончая вздрагивала.

В зале было еще несколько человек, сидящих в разных местах. Они ели и приглушенно разговаривали. Зак внезапно почувствовал себя слишком бросающимся в глаза, чтобы выбрать один из столиков, а потому остался у стойки, уселся на табурет и стянул с себя джемпер.

– Казалось бы, холодно, а на самом деле вовсе нет, правда? Хороший выдался денек, – жизнерадостно сказал бармен и подал Заку пиво, приняв от него деньги.

– Вы более чем правы, – согласился с ним Зак.

Бармен вопросительно улыбнулся. Он говорил с акцентом, характерным для графств, окружающих Лондон, и это контрастировало с его деревенским видом: потрепанная фланелевая рубашка и изношенные полотняные брюки, потертые у карманов и швов. На вид хозяину было около пятидесяти. Вьющиеся седые волосы доставали до воротника, на макушке имелась лысина.

– Что привело вас в Блэкноул? Приехали в отпуск? Хотите купить себе летний дом?

– Нет-нет. Ничего такого. Собственно, я… провожу кое-какое исследование. – Внезапно Зак почувствовал некоторое смущение, словно после того, как он это открыл, ему следовало повести себя как-то иначе. Как будто он знает, что делает. – Изучаю жизнь художника, который когда-то жил поблизости, – продолжил он.

В зеркале за барменом он увидел, как отреагировали пожилые супруги, сидящие у камина. Их движения замедлились, потом они перестали возиться с едой в тарелках, даже перестали жевать. Мужчина и женщина обменялись взглядами, значения которых Зак не мог понять, но от которых у него закололо в затылке. Бармен тоже бросил взгляд в их направлении и сразу улыбнулся Заку:

– Готов спорить, Чарльза Обри.

– Да. Стало быть, вы о нем слышали? – сказал Зак.

Бармен сделал дружелюбный жест:

– Конечно. Он вроде как претендует на известность. Местная знаменитость. Он часто сюда захаживал перед войной. Меня, правда, тогда здесь не было, но мне рассказывали. А вон там висит его фотография. На ней Обри сидит перед нашим заведением с кружкой пива в руке.

Зак поставил свое пиво на стойку и пошел к дальней стене, где висела фотография с желто-коричневыми пятнами, усеянная мертвыми насекомыми, в рамке, наклеенная на картон. Фотография была увеличена и потому отличалась зернистостью. Ее Зак видел и прежде. Она была напечатана в одной из книг, посвященных жизни художника. Его объяла какая-то особая дрожь при мысли, что он находится в пабе, который посещал сам Чарльз Обри. Зак присмотрелся к фотографии повнимательней. Свет вечернего солнца падал на лицо Обри сбоку. Он был высокого роста, худой и угловатый. Художник расположился на деревянной скамье, закинув ногу на ногу. Одна рука лежала на колене, в другой он держал кружку с пивом. Сидящий щурился из-за солнечного света, голова была слегка повернута в сторону, что делало особо рельефными его лицо: прямой нос, высокие скулы и широкий лоб. Волевой подбородок. Густые темные волосы. Лицо не отличалось классической красотой, но производило сильное впечатление. Обри пристально смотрел прямо в объектив. Настроение человека с фотографии угадывалось с трудом. На это лицо хотелось смотреть вновь и вновь – таким оно было притягательным. Пожалуй, гнев мог сделать его неприятным и устрашающим, но если оно озарялось весельем, то, скорее всего, заразительным. Зак не мог понять, что именно находили в этом человеке женщины, причем, по-видимому, все до одной, но он сразу почувствовал силу его натуры, его странный магнетизм. Фотография была датирована 1939 годом – тем самым, летом которого художника повстречали родители отца. В том же году, позднее, разразилась война. Тогда, угнетенный горем и чувством утраты, Чарльз Обри вступил в Королевский хемпширский полк в составе британских экспедиционных сил, высадившихся на материк, чтобы встретиться с гитлеровской армией. Годом позже, во время хаоса дюнкеркской катастрофы, он был убит. Его наскоро похоронили на кладбище союзников, а солдатский жетон привезли на родину его товарищи.

Когда Зак отвернулся от фотографии, то увидел, что старик недобро смотрит на него своими бледно-голубыми, почти бесцветными глазами. Зак улыбнулся и кивнул ему, но старик, словно ничего не заметив, уставился в пустую тарелку, так что Зак возвратился к стойке.

– Позвольте спросить, не знаете ли вы кого-нибудь из жителей деревни, кто еще помнит те времена? Человека, который, возможно, встречал Чарльза Обри? – спросил Зак бармена. Он постарался сделать это тихо, но в тишине паба его голос оказался хорошо слышен.

Бармен криво улыбнулся. Он даже не посмотрел на пожилую пару. Не счел нужным.

– Кто-то должен быть. Надо подумать.

Пара, к которой Зак сидел спиной, встала из-за стола. С минимальным приветствием в адрес хозяина паба, всего лишь подняв в воздух узловатый указательный палец, старик взял жену под локоть и вывел за дверь. Гончая, слегка поцокивая когтями по полу, последовала за ними по пятам с поджатым хвостом, который оказался у нее между лапами. Когда за ними захлопнулась дверь, хозяин бара откашлялся.

– Видите ли, дело в том, что те, кто его помнит, не слишком расположены о нем говорить. Вы должны понять, сюда уже приезжало множество людей, которые задавали вопросы об Обри, и это длится годами. В свое время этот человек устроил тут что-то вроде скандала, и, поскольку он фактически не был уроженцем Блэкноула, большинство здешних жителей считает, что его не стоит связывать с этим местом.

– Понимаю. Но вы согласитесь, что теперь, когда прошло семьдесят с лишним лет… люди не должны все еще испытывать к нему недобрые чувства. Разве не так?

– Вы будете удивлены, приятель, – проговорил хозяин паба с усмешкой, – но я прожил здесь уже семнадцать лет, а этим пабом владею одиннадцать. Так вот, местные все еще называют меня приезжим. У них крепкая память, и они способны таить неприязнь так долго, что вы не поверите. В первую неделю, когда мы сюда перебрались, моя жена нажала на клаксон, когда несколько овец перегородили дорогу машине. Она не видела, что позади них шел хозяин. И можете не сомневаться: ее никогда не простят за такое нетерпение.

– Люди затаили обиду на Обри? Почему? – осведомился Зак.

Его собеседник моргнул и, казалось, заколебался перед тем, как ответить.

– Ну, если они считают, будто моя жена ведет себя неподобающим образом лишь из-за того, что она посигналила нескольким овцам, то можете себе представить, что думают о человеке, который приезжал сюда только на лето, зарабатывал деньги, рисуя фривольные картины с юными девушками, и жил в грехе с любовницей-чужестранкой? И это в тридцатые-то годы?

– Да, признаю, он должен был навести здесь шороху. Но я едва ли назвал бы его картины фривольными.

– Да, пожалуй, и большинство из нас не назвали бы. Но вспомните, когда это было. Я хочу сказать, он никогда не рисовал обычных женщин, верно? – Бармен издал смешок, и Заку захотелось защитить Обри. – А к тому же была и другая история…

– Другая история?

– Вы, должно быть, слышали о… трагедии, которая здесь случилась?

– О да, конечно. Но… это была просто трагедия, разве не так? Вины Обри в ней не было.

– Ну, здесь найдутся такие, кто с вами поспорил бы… А вот готов и ваш ланч. – Сэндвичи Заку принесла девушка сердитого вида. Он улыбнулся, чтобы выразить благодарность, но она ответила лишь взмахом обильно накрашенных ресниц. Хозяин паба повел глазами. – Это моя дочь Люси. С удовольствием работает на своего старика, верно, дочка? – Люси ничего не ответила и поплыла обратно на кухню.

– Так, значит, вы думаете, никто мне о нем не расскажет? А может… Вы знаете людей, которые имели бы картины Обри и захотели бы их мне показать?

– Простите, не знаю никого такого. – Хозяин паба опустил кулаки на стойку костяшками вниз, наклонил голову и задумался. – Нет, ничего не могу подсказать. Эти картины стоят сейчас уйму денег, ведь правда? Не думаю, чтобы у кого-то из здешних они имелись, а если что-нибудь и было, все давно продано. Тут, вокруг Блэкноула, живут в основном крестьяне. Либо занимаются своим крестьянским трудом, либо обслуживают туристов, и ни то ни другое занятие не позволяет грести деньги лопатой.

– А что, если… как вы думаете, что, если я предложу… заплатить за какие-то сведения или просто воспоминания об этом художнике… Как вы думаете, сможет ли мне это помочь? – спросил Зак, и опять хозяин паба усмехнулся.

– Трудно придумать лучший способ, чтобы убедить блэкнуольцев поставить на вас крест, – весело сказал он.

Зак вздохнул и в течение какого-то времени молча ел сэндвичи.

– Думаю, здесь бывает много туристов и дачников. Местным не стоит их обижать. Родители когда-то привозили меня сюда на отдых – и в сам Блэкноул, и в Тайнхем, и в Лалуорт. Мы останавливались в коттедже менее чем в трех милях отсюда. И родители отца тоже сюда приезжали, еще в тридцатых. Моя бабушка рассказывала, как встретила здесь Обри. Я всегда подозревал… что речь идет не о банальной встрече, если вы понимаете, к чему я клоню, – проговорил Зак.

– Вот как? Что ж, должен сказать, ваша бабушка была не одна такая! И я вовсе не отталкиваю туристов. На мой взгляд, чем этих ребят больше, тем веселее. Этим летом их было слишком мало, всему виной поганая погода. Вы собираетесь остановиться в наших краях, чтобы провести исследования? У меня наверху есть прекрасная комната для приезжих, – возможно, это вас заинтересует. Люси по утрам похожа на грозовую тучу, но делает классное жаркое.

– Спасибо. Я… право, не думал об этом. Пожалуй, пойду прогуляюсь, хочу полюбоваться видами, которые в свое время вдохновляли Обри. Но если со мной никто не захочет разговаривать, то нет смысла здесь оставаться, – подвел итог Зак.

Хозяин паба, окруженный облаками пара, поднимавшимися из-под стойки, вытирал чистые стаканы из посудомоечной машины и размышлял над сказанным. Его лицо блестело от влаги.

– Вообще-то, есть одно место, где вы бы могли попытать счастья, – осторожно сказал он.

– Да?

Трактирщик поджал губы и поколебался еще секунду. Затем наклонился вперед и заговорил приглушенным голосом, так таинственно, что Зак чуть не рассмеялся.

– Если вы отправитесь прогуляться по дорожке, которая идет от деревни на юго-восток по направлению к Южной ферме, а потом пройдете вперед еще с полмили, то там будет развилка. Поверните налево, и окажетесь у дома, называющегося «Дозор»[17].

– И?..

– И там найдете того, кто может рассказать вам про Чарльза Обри. Если поведете себя правильно.

– А что значит «повести себя правильно»?

– Кто знает? Иногда она расположена поболтать, иногда нет. Стоит попытаться, но, если что, вы от меня ничего не слышали. И поосторожней: она живет одна… и вообще, некоторые люди, ну… всего опасаются.

– Кто опасается? Чего? Надеюсь, не этой женщины?

– Ее. Себя. Прошлого. Мне совсем ни к чему, чтобы дело вышло наружу и начались разговоры, что я помогал чужаку выведывать здешние секреты. Эта леди, знаете ли, человек нелюдимый. Некоторые из нас, живущих в деревне, раньше заходили к ней, желая удостовериться, все ли у нее в порядке, и так длилось несколько лет, но потом она захотела, чтобы ее оставили в покое. Что тут поделаешь? Жизнь у нее одинокая, но если кто-то не хочет, чтобы ему помогали… – Он принялся снова протирать стаканы, а Зак улыбнулся:

– Спасибо.

– О, не благодарите. Все может кончиться ничем. Я это говорю просто для того, чтобы вас предупредить. Так я приготовлю постель наверху, да? Я беру сорок пять за ночь.

– Принимаете кредитные карты?

– Конечно.

– Между прочим, меня зовут Зак. Зак Гилкрист, – представился он и протянул руку. Хозяин улыбнулся и пожал ее:

– Пит Мюррей. Удачи вам в «Дозоре».

Она пообедала яйцами, сваренными вкрутую, листьями салата и вновь задремала. Две курицы ожидали линьки. Они выглядели пятнистыми, растрепанными, и, не найдя под ними яиц, хозяйка пробормотала: «Неситесь-неситесь, мои девочки. Давайте мне яйца, или отправитесь прямиком в кастрюлю». Повторяемые снова и снова, эти слова звучали как заклинание, и вскоре произносящий их голос перестал быть ее собственным, он принадлежал Валентине. Она продолжала приходить к ней с тех самых пор, как дочь увидела памятный сон, – эти посещения начались, когда у нее появилось предчувствие. Матери не стало уже давно. Казалось, она ушла навсегда, и это обстоятельство не вызывало особой грусти – разве что иногда надоедала бесконечная тишина. Но в последнее время ей чудилось, что Валентина все время рядом: то смотрит на нее лимонными глазами рыжего кота, то прячется в змееподобных изгибах кожуры, когда дочь чистит яблоко, а то отражается, совсем крошечная и перевернутая вверх ногами, в набухшей капле воды, которая всегда висит на конце кухонного крана. После той ночи, когда бушевала буря, во время которой она видела Селесту и после которой у нее появилось предчувствие, она нашла в камине старый оберег. Спустя почти восемьдесят лет неистовствующий ветер вырвал его из трубы. Это был кусок сморщенной высохшей плоти размером с яйцо. Воткнутые в него булавки заржавели, и некоторые отсутствовали. А после пришли сны. Вот так вернулась в дом Валентина. Это была загадка. Оберег предназначался для отпугивания всех злых духов. Именно злых. Возможно, это была вовсе и не загадка.

Требовалось сделать новый оберег, причем поскорее. Но где достать свежее сердце, вынутое из теленка не более дня назад? Где раздобыть упаковку с новыми булавками, чистыми и острыми? Каждый день без оберега дом был открыт для вторжения. Дверь оставалась распахнутой настежь, особенно когда хозяйка спала. Она пробудилась от дремы и успела заметить вспышку в оконной раме, – это в стекле отразились соломенные волосы. Блеклые соломенные волосы с черными-пречерными корнями. Она моргнула, и видение исчезло.

– Доброго тебе дня, мама, – прошептала Димити, просто из вежливости.

Она осторожно встала и бережно распрямила спину. Свет снаружи был серый, но достаточно яркий, чтобы заставить ее прищуриться. До ночи требовалось сделать много дел. Позаботиться о живности, найти, что поесть, а также подыскать какой-нибудь новый оберег для дымохода. Хороший оберег она сейчас сделать не могла, но для начала можно было бы защититься чем-нибудь из того, что море выбросило на берег. Например, русалочий кошелек[18] подойдет. Так, значит, надо идти на берег моря? Она так далеко давно не ходила: не доверяла ногам. А еще не хотела, чтобы ее видели. Но, может, поискать здесь, вокруг дома? Не исключено, что штормовой ветер пригнал русалочий кошелек прямо к ее стенам, тогда его нужно найти, потому что теперь, когда вернулась Валентина, ей стало тревожно. И еще было неприятно думать, что мать может заметить, как она ищет русалочий кошелек, и догадаться зачем. Возмездие оказалось бы ужасным.

Она было отвернулась от окна, но в последний момент что-то снова привлекло ее внимание. На этот раз не Валентина, не видение. Человек. Мужчина. У нее екнуло сердце. Он был молод, высок и строен. На какую-то секунду она готова была поверить, что это… Но нет. Не такой высокий, шире в плечах. И волосы слишком светлые и короткие. Нет, это не мог быть он, конечно же нет. Она покачала головой. Какой-то бродяга, только и всего. Не многие проходили мимо ее дома, потому что дорога мало годилась для прогулок. Ему здесь не место. Это частная собственность, ее земля, и за домом вообще нет никакого прохода. Она смотрела, как он приближается. Внимательно разглядывает дом, замедлив шаг. Любопытный. Дойдет до конца дороги, развернется и воротится восвояси. Неужели он окажется одним из тех, кто заглядывает к ней в окна? Еще двадцать лет назад никто сюда не забредал, но теперь народу прибавилось. Она не любила, когда к ней кто-то вторгался. От этого ей казалось, что где-то вне поля ее зрения поднимается людской прилив, вспучивается и является к ней, чтобы толкаться локтями. Но этот человек не просто проходил мимо. Он подошел к двери. У него ничего нет в руках. И у него ни значка, ни униформы. Никак не понять, что ему нужно. Вдруг ее бросило в озноб. Значит, это он. Тот самый мужчина, появление которого она предчувствовала. Валентина скакала в блике света на боку заварочного чайника, но делала это, желая предупредить или просто от веселья, – сказать было трудно.

Зак стоял у двери и прислушивался, пытаясь уловить за ней какой-либо звук. Мешали гул моря и шум ветра. Коттедж «Дозор» был длинным и низким, с верхним этажом, встроенным в скат соломенной крыши. Солома давно потемнела и провисла так, что в некоторых местах образовывала глубокие карманы. Пучки травы и незабудок росли вдоль конька крыши и у дымовых труб. Зак очень мало понимал в соломе, но даже ему было ясно, что ее необходимо срочно заменить. Каменные стены хранили следы побелки. Дом был обращен на запад, и за ним начинался длинный спуск в долину, где в низине, на расстоянии примерно полумили, Зак рассмотрел разбросанные здания фермы. Дорога к коттеджу была сухая и каменистая, но создавалось впечатление, что сильный ливень способен превратить ее в месиво. Она подходила с севера, упираясь в торец дома, и Зак успел заметить, что ширина коттеджа соответствует ширине одной комнаты. Позади дома был двор, обнесенный высокой стеной, а за ней виднелась небольшая рощица из буков и дубов, оставшаяся от лесопосадок, сделанных в прошлом веке. Ветер, казалось, шептал что-то в их кронах, кружа сухие листья, признак наступающей осени.

Зак постучал снова, на этот раз сильнее. Если дома никого не было, это означало, что он вернулся к тому, с чего начал, и зря заплатил за снятую комнату. Он повернулся и стал любоваться прекрасной панорамой. Находящийся за домом береговой утес, до которого было совсем недалеко, в этом месте оказался куда круче, имея в высоту футов тридцать или сорок. В другой стороне, на склоне, Зак увидел дорогу, по которой сегодня приехал, – она следовала изгибам долины до того самого места, где ныряла к морю. От восточного края маленькой парковки в сторону суши через пастбище шла тропка, которая пересекала дорогу, ведущую к «Дозору», и заканчивалась у деревни. Когда дверь с треском открылась, он как раз размышлял, почему тропка идет именно таким маршрутом, а не по краю обрыва.

На пороге стояла старуха. Ее лицо было бледным и морщинистым, в глазах читалась тревога. Седые волосы ниспадали густой волной. Вялые щеки глубоко запали. На спине торчал горб, из-за которого хозяйке дома пришлось наклонить голову слегка набок, чтобы взглянуть на Зака. Они посмотрели друг на друга, и она отступила на шаг, словно передумала и хотела захлопнуть дверь, однако все же замешкалась. В зеленовато-карих глазах старухи было сомнение.

– Здравствуйте… прошу извинить за беспокойство, – произнес Зак и замолчал, ожидая, не захочет ли женщина поздороваться в ответ, но она не открывала рта. У нее был широкий рот с тонкими губами, некогда изящные очертания которых еще, впрочем, угадывались. – Гм, меня зовут Зак Гилкрист, и мне сказали… то есть я надеялся, что смогу ненадолго отвлечь вас и кое о чем спросить. Если только это вас не сильно затруднит и вы ничем особым не заняты… – Молчание продолжалось, и Зак почувствовал усталость, он из последних сил изображал вежливую улыбку.

Налетевший ветерок приподнял пряди седых волос старой женщины и стал легонько шевелить их, как течение реки шевелит водную траву.

– Занята ли я? – произнесла она наконец, спокойно и тихо.

– Да, если вы сейчас заняты, я мог бы… вернуться в другое время? Вы не возражаете?

– Вернуться? – эхом отозвалась старуха, и тогда улыбка Зака окончательно сошла на нет, потому что он испугался, что из-за преклонного возраста у старухи в голове царит сумбур и она не способна понять смысл сказанного.

Он глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, и приготовился уйти. Его охватило разочарование. Но тут хозяйка дома снова заговорила.

– О чем вы хотите со мной побеседовать? – произнесла она с дорсетским акцентом, таким сильным, что сказанное, казалось, гудело в ушах из-за специфической интонации, мешающей пониманию.

Зак вспомнил слова Пита Мюррея о том, что надо вести себя правильно. Но он понятия не имел, чту это может означать, и интуитивно решил завести разговор о связи своей семьи с интересовавшим его художником.

– Моя бабка была знакома с Чарльзом Обри. Она повстречала его, когда отдыхала здесь летом. Это было перед войной. Вы ведь знали Чарльза Обри, художника? Собственно… Меня всегда интересовало, не могло ли выйти так, что он приходится мне настоящим дедом. Кажется, у них был роман. Я хотел узнать, не помните ли вы его? Или ее? Не могли бы вы о нем рассказать? – спросил Зак.

Женщина сначала стояла молча, как вкопанная, но потом рот ее приоткрылся, и Зак услышал, как она втянула воздух. Это был долгий судорожный вдох, похожий на приступ удушья в замедленной съемке.

– Помню ли я его? – прошептала она, и Зак уже приготовился что-нибудь сказать в ответ, но понял, что она его не слышит. Она глядела мимо него, в пространство, в свое далекое прошлое. – Помню ли я его? Мы, знаете ли, должны были пожениться, – наконец проговорила она, после чего подняла голову и посмотрела на гостя слегка улыбнувшись.

– Вот как? Пожениться? – переспросил Зак, пытаясь соединить услышанное с тем, что знал о жизни Обри.

– О да. Он обожал меня, а я обожала его. У нас была такая любовь! Как у Ромео и Джульетты. Только настоящая. О, она была настоящая, – сказала женщина напряженно.

Зак улыбнулся, заметив, как засветились ее глаза.

– Что ж, это чудесно. Я так рад, что встретил человека, который вспоминает о нем с любовью… Не согласитесь ли вы рассказать об этом немного больше? И вообще о нем?

– Вы были слегка на него похожи, когда шли по дороге к моему дому. Теперь мне кажется, что сходства нет. Определенно нет. Не думаю, чтобы вы оказались его внуком. Нет, ничего подобного. Он никого не любил, кроме меня…

– Возможно. Однако, несомненно, у него… были другие… женщины, – произнес Зак, запинаясь, и тут же пожалел о сказанном, увидев, как помрачнело ее лицо. – Может, позволите мне войти? Вы смогли бы рассказать о нем побольше, – проговорил он с надеждой.

Женщина, видимо, принялась обдумывать эти слова, и ее щеки слегка порозовели.

– Другие женщины, – пробормотала она раздраженно. – Ну, тогда заходите. Я приготовлю чай. Но вы не его внук. Нет, не внук.

Она сделала шаг назад, чтобы пропустить его в дом, и Заку показалось, что последние слова прозвучали не совсем уверенно. Он торопливо прокрутил в уме то, что знал, пытаясь восстановить в памяти список всех любовниц Обри и догадаться, кем может являться эта престарелая леди.

Он попал в тускло освещенный центральный коридор, из которого вели наверх деревянные ступени, истертые и потрескавшиеся. В коридор выходили три двери: по центру, левая и правая, – и старуха провела его через правую, на кухню, которая располагалась в дальнем, южном конце дома, так что окна выходили на юг и на запад, в сторону моря. Пол был вымощен каменными плитами, массивными и выщербленными. Стены, когда-то выбеленные, теперь были все в пятнах, и побелка отслаивалась. Провисший потолок поддерживался тяжелыми изогнувшимися балками. Обстановка выглядела разномастной, просто набор деревянных буфетов и комодов, расставленных так, чтобы обеспечить максимальное удобство. Электрической плите на вид исполнилось лет пятьдесят, но в кухне все было чисто и прибрано. Испытывая неловкость, Зак стоял позади женщины, пока та набирала воды в чайник, который оказался современным и сиял белым пластиком, плохо сочетающимся со всем окружающим. Ее движения были ровными и спокойными, несмотря на возраст и горб. Она не стала бы высокой, даже если бы распрямилась во весь рост, и, кроме того, отличалась худобой. На ней была длинная хлопчатобумажная юбка с пестрым зеленым узором «пейсли»[19], из-под которой торчали кожаные башмаки, похожие на мужские рабочие. Наряд дополняли выцветшая кофта и грязные красные митенки. Седые волосы колыхнулись за спиной, когда женщина повернулась, – и вдруг Зак увидел ее молодой, очертания фигуры, необыкновенную грацию, которой она некогда обладала. Ему стало интересно, какого цвета у нее были волосы в ту пору.

– Я только сейчас понял, что не расслышал вашего имени… – проговорил он. Она вздрогнула, словно забыла, что он здесь находится.

– Хэтчер. Мисс Хэтчер, – представилась она, сопроводив эти слова забавным кивком головы, в котором Зак увидел намек на любезность.

– А я Зак, – проговорил он.

Хозяйка усмехнулась.

– Я помню, – сказала она.

– Ну да, конечно.

Она опустила глаза и повернулась к буфету, чтобы достать чистые чашки. И опять у него возникло впечатление, что перед ним почти девочка с присущей нежному возрасту кокетливой скромностью. Будто душа ее осталась молодой, несмотря на то что тело иссохло. Хэтчер, Хэтчер. Эта фамилия показалась ему знакомой, но он никак не мог вспомнить, в связи с чем.

Когда чай был налит, они перешли в комнату в северной части дома, где у камина, черного от многовековых наслоений сажи, расположились продавленный потертый диван и несколько стульев. В помещении стоял острый, пикантный запах золы, соли, дерева и пыли, от которого покалывало в носу.

– Садитесь-садитесь, – предложила мисс Хэтчер.

Ее выговор заставил эти слова прозвучать незнакомо, почти непонятно.

– Спасибо, – поблагодарил Зак и выбрал стул ближе к окну.

На подоконнике лежал рыжий кот, маленький и худой. Кот крепко спал. Теперь, когда Зак очутился внутри дома, мисс Хэтчер показалась ему более вежливой и расположенной к разговору. Она сидела на краю стула, словно ребенок, – тесно сдвинув колени и положив на них руки.

– Итак, позвольте задать вопрос, мистер Гилкрист. Что ваша бабка говорила о моем Чарльзе? Когда, по ее словам, она с ним познакомилась?

– Вообще-то, они встретились в тридцать девятом. Она приехала в Блэкноул на отдых вместе с моим дедом и однажды, прогуливаясь, повстречала Обри. Он сидел и не то писал маслом, не то зарисовывал что-то. По правде сказать, бабушка без ума влюбилась в него…

– Тридцать девятый? Тридцать девятый… Тогда мне было шестнадцать. Шестнадцать! Вы можете в это поверить? – спросила она с улыбкой, поднимая взгляд к потрескавшемуся потолку.

Зак быстро произвел в уме арифметический подсчет. Значит, теперь ей исполнилось восемьдесят семь лет. Ему был хорошо виден ее приподнятый подбородок, пушистые волоски на нем.

– Вообще-то, погода, кажется, в тот год выдалась неважная. Бабушка всегда говорила, что они надеялись покупаться в море, но вода была слишком холодной…

– Большую часть дней было пасмурно. А самым потрясающим признаком задержавшейся весны стало то, что снег на земле лежал даже в марте, а на открытой местности у меловых холмов дуло так, словно кто-то забыл закрыть дверь… Да уж, пришлось несладко. Наша свинья околела – она и так была хворая, но похолодание ее доконало. Требовалось спасать мясо, но руки, которыми мы разделывали тушу, так замерзли, что к концу дня были обморожены и пальцы стали красными, как маки. Ох, вы никогда не испытывали такой боли! Не помогало никакое количество кожуры пастернака или гусиного жира. После такой весны нам всем хотелось жаркого лета, даже засухи. Возможности обсохнуть и согреться. Но мы надеялись зря. Увы. Солнечные дни в том году были редки и воспринимались как благословение свыше. Даже если не шел дождь, все равно небо затягивали тучи. Солнце словно издевалось и было редким гостем у нас в доме.

– У нас? С кем же вы тогда жили?

– В шестнадцать-то лет? С матерью, разумеется! За кого вы меня принимаете?

– Простите… Я не имел в виду… Прошу вас, давайте продолжим. Какой он был, Обри? – спросил Зак, пораженный тем, что мисс Хэтчер описывает все в таких подробностях, словно это произошло два или три года назад, а не минуло семьдесят с лишним лет.

– Какой он был? Не знаю, с чего начать. Он был как первый теплый день весны. По мне, так он был лучше всех на свете. И значил для меня очень много. – Восхищенная улыбка спала с ее лица, и тень утраты омрачила его. – Пошло третье лето с тех пор, как они стали сюда приезжать, то есть мой Чарльз и его девочки. Я тогда впервые познакомилась с ними два года назад, когда сама едва вышла из детского возраста. Он, знаете ли, рисовал меня все время. Любил меня рисовать…

– Да, и у моей бабушки тоже была картина, которую с нее написал Обри…

– Картина? Он написал ее маслом? На настоящем холсте? – перебила Зака мисс Хэтчер, беспокойно нахмурившись.

– Да… Теперь она висит в галерее в Лондоне. Довольно известная. Называется «Прогуливающаяся». На ней бабушка видна вдалеке идущей по верхнему краю утеса в солнечный день. – Зак умолк и посмотрел на свою собеседницу.

В глазах старой женщины он заметил отчаяние, они ярко блестели, а ее губы слегка шевелились, словно произнося неслышимые слова.

– Он написал вашу бабушку маслом? – прошептала она, и ее голос прозвучал так печально, что Зак ничего не ответил. Повисла пауза. – Но… вдалеке, вы сказали?

– Да, ее фигура на этой картине имеет в высоту всего пару дюймов.

– А зарисовок, эскизов к ней не осталось? Набросков, сделанных с близкого расстояния?

– Нет. Ничего подобного я не видел. – Мисс Хэтчер, похоже, расслабилась и с облегчением вздохнула.

– Что ж, тогда она могла оказаться просто кем-то, кого ему довелось встретить. Он всегда интересовался новыми людьми, мог с ними легко разговориться. Пожалуй, я и вправду помню вашего деда и его жену… Да, конечно помню. У вашего деда ведь были черные волосы? Очень черные, как смоль?

– Да! Точно! – обрадованно улыбнулся Зак.

Они были все вместе: Селеста, Чарльз и его две маленькие дочери, а также эта новая пара, двое незнакомцев, которых она никогда прежде не видела. Отдыхающие – сюда всегда приезжали отдыхать. Она пришла по дороге, потому что ночью шел дождь и поля были грязные. Полуостров, на котором стоял коттедж «Дозор», покрывала красная размокшая глина, а на меловых холмах, высящихся на западе, лежала липкая белая грязь. На той странной женщине были свободные брюки-слаксы из чудесной палевой саржи и замечательная белая блузка, заправленная в них, и, несмотря на то что она держала под руку своего спутника, было видно, насколько она восхищена Чарльзом. Бесстыдница наклонялась в его сторону, будто не могла против этого устоять. Эту даму влекло к нему, словно приливом. Подол же ее собственной юбки был порван, и рукава разодрались о заросли ежевики. Соленый морской ветер привел ее волосы в дикий беспорядок, сделав их похожими на клубок бурых водорослей, прилипших к черепу, и когда она подошла ближе, то заправила за уши свои космы, потому что стыдилась их. Она держалась позади этой живописной группы, заходила то с одной стороны, то с другой: хотелось услышать, о чем они беседуют. Незнакомец говорил, Чарльз смеялся, а она злилась, и ей было жарко. Сперва на нее посмотрел Обри, потом незнакомец. Свет заиграл на волосах неизвестного. Верней – исчез в них, потому что она никогда прежде не видела таких черных волос. Они были чернее смолы, чернее, чем вороново крыло, без какого-либо намека на зеленоватый или синеватый оттенки. Они напоминали угрюмый костер из перьев вурона. Мужчина встретился было с ней взглядом, но тут же отвел его и стал опять смотреть на Обри и Селесту. Как бы отмахнулся, словно встреченная замарашка оставалась для него пустым местом. Снова злость и ощущение жара. Но затем ее увидела Делфина, подошла к ней, сделав знак рукой, и пригласила идти дальше вдвоем. Так никогда и не довелось узнать, как долго они оставались вместе и разговаривали, ее Чарльз и та странная женщина, которая предлагала себя ему всем своим телом.

– Так, значит, вы предполагаете, что она нарушила брачную клятву? – спросила мисс Хэтчер.

Зак пожал плечами:

– Ну, они во время того приезда были только помолвлены, а не женаты. Но все равно, даже с учетом этого, ей, конечно, не следовало предавать моего деда. Такое случается. Жизнь никогда не бывает только черного и белого цвета.

– Такое случается, такое случается, – повторила два раза мисс Хэтчер, но ее собеседник не мог понять, соглашается она с ним или нет.

Выражение лица у нее оставалось грустное, и Зак попробовал продолжить разговор:

– Возможно, ничего такого и не случилось. Вероятно, она просто вспоминала о нем с любовью, и дело дошло только до этого. Я знаю, что и в самом деле не похож на него… а кроме того, считается, что Обри обладал неким животным магнетизмом. Я, черт возьми, совершенно его лишен, – улыбнулся Зак.

Мисс Хэтчер метнула на него оценивающий взгляд.

– Да, совершенно лишены, – подтвердила она.

Зак почувствовал себя немного униженным.

– Однако я стал художником. Так что, возможно, моя художественная натура…

– А вы хороший художник?

За окном было видно, как солнце вышло из-за облаков. Его луч внезапно осветил запавшие глаза старой женщины. Ее изящно очерченное лицо отличали широко расставленные глаза и умеренно заостренный подбородок, который теперь едва угадывался в висящих складках кожи. Вдруг Зак почувствовал в нем что-то знакомое, ощутив внезапный шок от этого узнавания, почти физическую встряску.

– Мне известно ваше лицо, – непроизвольно вырвалось у него. Старуха посмотрела на него.

– Возможно, вам следовало бы его знать, – ответила она.

– Димити Хэтчер? Мици? – произнес он в изумлении. – Не могу в это поверить! Когда вы сказали, что он все время вас рисовал, я не подумал, что… – Зак покачал головой, совершенно ошарашенный тем, что она до сих пор жива и он нашел ее, тогда как никому до него это не удалось.

Теперь она улыбалась, довольная, приподняв подбородок, и прилагала некоторое усилие к тому, чтобы расправить плечи. Но солнце снова спряталось за тучами, и призрак красоты, о которой они оба вспомнили, исчез. Мици снова стала обычной старухой, согнутой годами, поглаживающей на груди, словно девочка, свои длинные волосы.

– Рада узнать, что в конечном итоге не так уж сильно изменилась, – проговорила мисс Хэтчер.

– Так и есть, – согласился Зак настолько убедительно, насколько смог. Последовала пауза. Мысли стремительно проносились в голове. – У меня дома есть ваш портрет, он висит в моей галерее! Я смотрю на него каждый день, и вот теперь мы с вами встретились, лицом к лицу. Это… поразительно! – Он не смог удержаться от того, чтобы не улыбнуться.

– Какой у вас портрет?

– Рисунок называется «Присевшая Мици». На нем вы изображены со спины и оборачиваетесь через плечо. Не совсем, слегка, и вы что-то собираете в корзину…

– О да. Я его помню. – Довольная, она всплеснула руками. – Да, конечно. На самом деле он мне никогда не нравился. Я хочу сказать, что не видела в нем смысла. Ну, из-за того, что мое лицо на нем не видно и все такое.

Она вовсе ничего не собирала. Она сортировала. Делфина незадолго до того ходила собирать травы, а возвращаясь, встретила Димити и попросила проверить трофеи, прежде чем отнести их на кухню. Димити шла в деревню, куда ее послала мать по какому-то делу. Валентина бы разбушевалась и разругалась, если бы ее дочь задержалась слишком надолго, поэтому Димити быстро перебирала растения, вынимая из корзины листья одуванчика, который Делфина приняла за любисток, и отделяя мокричник[20] от ромашки. Все утро у нее в голове звучала привязчивая песенка. Вот и теперь мотив не только вертелся в мозгу, но и заставлял потихоньку бормотать себе под нос слова, что являлось признаком нетерпения. «В поля погулять я пошел наудачу, и на реку выйти случилося мне; я услышал, как дева прекрасная плачет – о том, что Джимми убьют на войне…» Внезапно она прекратила петь, услышав тишайшее эхо, доносящееся из-за спины. Кто-то повторял песню следом за ней. Голос был низкий, мужской – принадлежащий ему. Мурашки пробежали у нее по спине, словно ее облизала кошка, и Димити застыла. В наступившей тишине она слышала, как тихонько поскрипывал карандаш, скользя по бумаге. Эдакая сухая ласка. Она знала, что ей не следует двигаться, знала, что это его рассердит, поэтому продолжала заниматься своим делом, хотя больше не уделяла ему должного внимания, позволяя стеблям травы оставаться среди побегов лука-резанца, и лютикам сходить за кресс. Все это время всем своим существом она чувствовала его позади себя. Все ее ощущения обострились, и она стала замечать, как солнце припекает голову, как ветерок касается тела внизу спины, там, где задралась блузка. Она чувствовала движение воздуха узкой полоской кожи, которая казалась ей совершенно бессмысленно голой. «Скромный букет в руках держала девица и, как белая роза, была белолица…» – продолжала она петь, и знакомый голос вторил ей, подхватывая мелодию. Сердце Димити почти разрывалось от переполнявших его чувств.

– Какого цвета были ваши волосы? – внезапно спросил Зак.

Димити моргнула и, казалось, вернулась издалека.

– Прошу прощения, если мой вопрос показался вам неуместным…

– Чарльз говорил, что они бронзовые, – тихо ответила она. – Он утверждал, что, когда свет падает на них, они выглядят как полированный металл. Словно у ожившей статуи Персефоны[21].

Зак вспомнил ее портреты – все многочисленные рисунки, на которых была запечатлена Мици, – и мысленно наполнил этим цветом непокорные волосы, переданные длинными, обильными линиями карандаша Обри. Да, теперь Зак мог их себе представить – так ясно, словно этот цвет только ждал, когда он его увидит.

Внезапно на втором этаже раздался приглушенный стук. Звук чего-то упавшего, за ним последовал второй, еще более тихий, звук чего-то отскочившего или опрокинутого, а затем третий, будто кто-то наступил на скрипучую половицу и шаркнул при этом ногой. Димити подняла взгляд к потолку и стала ждать, не произойдет ли еще чего-нибудь. Озадаченный, Зак тоже посмотрел на закопченные балки, словно способен был видеть сквозь них.

– Что это было? – спросил он.

Димити просто глядела на него и ничего не отвечала. Затем выражение ее лица изменилось и стало озабоченным.

– О, ничего такого. Это просто… мыши, – проговорила она поспешно и торчащими из красных митенок пальцами принялась теребить волосы, проводя взад и вперед по секущимся концам и закручивая их. При этом ее взгляд бесцельно блуждал по стене.

– Мыши? – с сомнением переспросил Зак.

Раздавшийся звук был явно произведен кем-то более крупным. Старушка долго и основательно размышляла, прежде чем ответить, ритмично приминая пол ногами в грубых ботинках.

– Да. Не о чем беспокоиться. Просто мыши.

– Вы уверены? Звук был такой, словно что-то уронили.

– Уверена. Там никого нет, и ронять что-либо некому. Но я схожу проверить. Итак, вы уходите? Закончили пить чай? – сказала она, вставая, и протянула руку за чашкой.

Она выглядела обеспокоенной, что-то занимало ее мысли. Зак выпил только половину чашки, но все равно отдал ее. На краю был опасный скол, и вкус у чая был такой, словно молоко свернулось.

– Да, конечно. Был счастлив познакомиться с вами, мисс Хэтчер. Спасибо за чай и за беседу.

Хозяйка, опустив глаза, принялась подталкивать его к выходу.

– Да-да, – произнесла она рассеянно и распахнула дверь. В дом тут же ворвался теплый свежий ветер и все звуки моря вместе с ним.

Зак послушно шагнул за порог. Каменная приступка была так стерта, что в ней образовалась ложбинка, в которой собралась вода, а все щербины и трещины поросли мохом.

– Можно еще раз с вами встретиться? – спросил он. Мисс Хэтчер принялась машинально кивать головой. – Большое спасибо… Я мог бы принести кое-какие ваши портреты, нарисованные Обри, вы не против? Не оригиналы, конечно, а иллюстрации… Вы могли бы мне рассказать, при каких обстоятельствах он их создавал… что вы делали в тот день. Или что-нибудь в этом роде, – забросил удочку Зак.

Мисс Хэтчер стала раздумывать над его словами, снова играя с концами своих волос. Затем кивнула:

– Раздобудьте и принесите мне сердце.

– Простите, что принести?

– Сердце теленка. Зарезанного не более дня назад. Мне оно нужно́. И булавки. Новые, – проговорила она.

– Сердце теленка? Настоящее? Скажите зачем…

– Теленка, и забитого не более дня назад, не забудьте проверить.

Старая женщина нетерпеливо закрывала за ним дверь, так, как будто очень торопилась.

– Ну хорошо… – Дверь захлопнулась, и последние слова Зак произнес, обращаясь к выбеленным доскам, из которых она была сколочена. – Я не забуду проверить.

Зак повернулся и посмотрел на небо, заполненное белыми облаками и серыми тучами. Димити Хэтчер. Жива и здорова. Все еще обретается в Блэкноуле – спустя многие годы после того, как Обри здесь же сделал рисунки с нее. Он с трудом мог в это поверить. В то, что она жила здесь и никто, кроме него, не разыскал ее. Зак быстро перебрал в уме все посвященные Обри книги, которые когда-либо читал. В большинстве из них главный упор делался на его жизни в Лондоне, богемном существовании, на отношениях с Селестой. О Блэкноуле и Димити Хэтчер говорилось в немногих, и только в связи с той ролью, которую они играли в творчестве художника. Нет. Зак был уверен. Ни один из биографов никогда не разговаривал с Димити о ее знакомстве с Обри. Он улыбнулся про себя и стал думать, для чего ей могли понадобиться сердце теленка и пачка булавок.

Вместо того чтобы возвратиться в деревню той же дорогой, которой пришел, Зак направился к морю, прямо к краю утеса, до которого оставалось около сотни ярдов. Он подступил к обрыву так близко, как только осмелился, потому что поросшая травой кромка свешивалась вниз и не было видно, что находится под ней. Никто не мог поручиться, что Зак не стоит всего лишь на карнизе из дерна, нависшем над бездной. Невысокие волны накатывали на каменные глыбы, съехавшие в воду по осыпи, начинавшейся где-то у середины обрыва. Он не нашел тропки, по которой можно было бы спуститься вниз, да и прибрежные камни, острые и наполовину скрытые пенистой водой, выглядели опасными. Не лучшее место для того, чтобы искупаться. Когда волна возвращалась в море, раздавался шелест отступающей воды, словно она что-то шептала. Зак посмотрел на восток и понял, почему тропа шла от моря: деревья, которые он видел за коттеджем «Дозор», обозначали край разрезавшего землю крутого оврага. Он вдавался в сушу метров на семьдесят, а там, где овраг достигал моря, находился крошечный пляж с мелкой галькой, совсем пустой. На пляже не было ничего, кроме плавника и прочего мусора. Пути туда Зак не обнаружил – слишком крутые склоны его окружали. На гальке сидели большие белые чайки, давая отдых крыльям. Некоторые спали, стоя на одной ноге и спрятав под крыло голову. Коттедж «Дозор» с двух сторон был окружен морем и находился как бы на небольшом полуострове.

Какое-то время Зак стоял на нем, смотрел вдаль, на водную равнину, и думал об Элис. Что именно заставляет детей так сильно любить море? И что заставляет взрослых оживать рядом с ним? Может, все дело в далеком-предалеком горизонте, отодвигающем все невзгоды, или в том, что свет у моря словно идет вверх от земли, равно как и вниз, с неба на землю? Он и Эйли брали Элис в отпуск на море много раз – в Италию и в Испанию. Тогда они еще оставались мужем и женой. Их имена хорошо подходили одно к другому, так и слетая одно за другим с языка. Зак и Эйли. Но Элис, похоже, больше нравилось море в Англии: ее тянуло к лужам среди камней, а не к жаркому солнцу и к морским водорослям, а не к мелкому белому песку. Однажды она наблюдала, терпеливая и сосредоточенная, как Зак через равные интервалы поливал водой из ведра несколько морских блюдечек[22]. Это длилось минут пять или больше. Наконец обман подействовал, они решили, что наступает прилив, и стали подавать признаки жизни. Элис заохала, когда это произошло. До тех пор ей не верилось, что они живы. Слишком неподвижны были эти морские обитатели, слишком тесно прижались друг к дружке – точь в точь такие же камни, как те, на которых они лежали. Однако они не смогли взять в руки ни одно из них. Как только пальцы касались блюдечка, оно снова плотно присасывалось к камню. Элис с негодованием пыталась их отодрать своими розовыми пальчиками с маленькими ноготками и не прекращала усилий, пока Зак не велел ей перестать и больше не пугать их. Тогда она принялась их нежно поглаживать и просить у них прощения, извиняясь за то, что напугала.

Развернувшись, Зак пошел обратно мимо коттеджа и уже поравнялся с входной дверью, когда его внимание привлекло что-то движущееся внизу, в долине, слева от него. Он остановился и посмотрел сверху на ферму. Несколько амбаров и сараев разных размеров располагались вокруг двух дворов, большого и поменьше. Белый квадратный фермерский дом находился на некотором расстоянии от них, на возвышении, ближе к «Дозору». Входная дверь помещалась прямо по центру фасада, украшенного четырьмя створчатыми окнами. На втором этаже имелся в точности такой же ряд окон. Двигался небольшой джип. Он въехал во двор с одного из полей, после чего водитель вышел, чтобы закрыть ворота, и Зак с удивлением отметил, что это женщина. Невысокая и гибкая, что показалось ему необычным для фермерши. Она быстро подошла к воротам, и, поскольку в это мгновение ветер затих, Зак расслышал негромкий лязг железа – створки захлопнулись. Женщина резко повернулась, и он разглядел ее темные вьющиеся волосы, обрезанные до плеч, подвязанные ярко-зеленым шарфом. Когда она уже собралась опять сесть в джип, что-то заставило ее остановиться. Она вдруг взглянула вверх, в сторону «Дозора», и Зак застыл на месте. Он почувствовал себя чужаком, застигнутым врасплох этой незнакомкой, и уже готов был ретироваться, но то, что она тоже застыла на месте, остановило его. Так они и стояли, разделенные расстоянием в половину мили, глядя друг на друга, и Зак готов был поспорить, что ощущает изумление, охватившее эту женщину, видимо удивленную тем, что она увидела кого-то у стоящего наверху дома. Затем незнакомка все-таки села в джип и захлопнула за собой дверцу. Новый порыв ветра унес в сторону рокот мотора, но, пока женщина ехала к дому, Зак видел ее лицо, обращенное в его сторону.

Остальную часть дня Зак провел в размышлениях, которым предавался, прогуливаясь по идущей на запад тропинке, что вилась вдоль береговых утесов. Ему необходимо было вернуться к своим записям и начать перекраивать книгу. Она нуждалась в другой форме, новых акцентах. Следовало целиком посвятить ее последним годам жизни художника – блэкноулскому периоду. Как считалось, Обри погиб в самом расцвете творческих сил, и работы, созданные в Блэкноуле, равно как и заказанные ему в это время портреты, написанные в лондонской студии, составляли основную часть его лучших произведений. Всем было хорошо известно о детстве художника, о годах его учебы, о начале карьеры, о веренице любовниц. Но никому еще не удавалось отыскать Димити Хэтчер. Зак думал быстро, суммируя информацию. Навскидку он мог сразу припомнить двадцать пять рисунков с этой девочкой-подростком, сделанных в тридцатые годы. Она также появлялась на трех больших полотнах, написанных маслом: на одном – в виде берберской девушки, окруженной пустыней; на другом вокруг нее были какие-то развалины, густо поросшие лесом, наводящем на мысль об озорных феях; еще на одном Димити была изображена идущей по морскому берегу с корзиной у бедра, полной чего-то темного. Зака всегда мучило любопытство относительно ее содержимого. Теперь он сможет спросить, подумал Зак и испытал при этой мысли волнение. Несмотря на возраст, воспоминания Димити о том времени казались удивительно свежими. А возможно – хотя нет, он был в этом уверен, – она вспомнит, кем являлся Деннис. Тот аморфный молодой человек, чье настроение так настойчиво ускользало от художника.

Когда Зак вернулся в «Фонарь контрабандиста», Пит Мюррей провел нового постояльца в предназначенную ему комнату – пригнув голову, чтобы не удариться о низкие балки наверху коридора. Комната располагалась в дальнем конце дома, подальше от бара. В ней стояла небольшая двуспальная кровать, застланная лоскутным одеялом. Обстановку дополняли безделушки на морскую тему – модели кораблей на полке, сушеная морская звезда. Стены были бледно-голубые, а занавески украшал узор из морских коньков. Час спустя Зак уже лакомился рыбным пирогом за столом рядом со стойкой. Его окружал тихий гомон небольшого количества местных жителей. Он получил свою порцию кивков и улыбок, но никто не попытался с ним заговорить. Без сомнения, все принимали его за отдыхающего, попавшего в их края ненадолго. Как приехал, так и уедет, а стало быть, и знакомиться незачем.

Посетители то входили, то выходили, причем вместе со своими собаками, наскоро пропускали по кружке пива, служившей неотъемлемой частью вечерней прогулки. Зак развлекался, наблюдая за тем, как их четвероногие друзья кружат по залу и принюхиваются, в то время как хозяева ведут себя практически так же. Он ощущал тяжелую усталость – следствие свежего воздуха и недавней физической нагрузки. Теперь мышцы расслабились, кружка пива вызвала просветление в голове, и он ни в малейшей степени не ощущал, что бросается здесь кому-то в глаза или что его присутствие нежелательно. Но это продолжалось недолго. Дверь снова хлопнула, и вошла миниатюрная женщина. На ней были облегающие джинсы, однако верхняя часть фигуры едва угадывалась под мешковатыми складками огромной клетчатой рубахи. Бо́льшую часть ног закрывали высокие кожаные сапоги, на носках которых белела пыль. Темные завитки волос были подвязаны зеленым шарфом с потертыми грязными концами. Зак сразу узнал в ней водителя джипа с фермы, расположенной в долине, и по какой-то причине ее внезапное появление заставило его вздрогнуть, словно он попался, делая нечто недозволенное.

Она двигалась по залу с той же скоростью и целеустремленностью, которые он отметил, когда видел ее во дворе фермы, и остановилась только у стойки, где вошедшую поприветствовали несколько человек. Она улыбнулась и пожала им руки, что Заку показалось странным, но милым. Было так непривычно видеть, как женщина жмет руки, вместо того чтобы раздавать поцелуи, как было принято в артистической среде, где он вращался.

– Как всегда? – поприветствовал ее Пит, и, хотя хозяин паба улыбался, Зак подумал, что тот выглядит так, словно чувствует себя не в своей тарелке, почти нервничает.

Женщина улыбнулась в ответ, и Зак увидел ее лицо в зеркале позади стойки: поднятые брови, слегка насмешливый изгиб губ.

– Как всегда, – отозвалась она.

Зак поймал себя на том, что напрягает слух, чтобы услышать ее голос. Пит поставил перед ней порцию виски, которую она успела выпить, пока он наливал ей пинту темного эля. Зак видел, как она пристально посмотрела на хозяина и как тот мельком взглянул на нее. Когда Пит поставил перед ней кружку, то чуть наклонил голову и собрался что-то сказать, но женщина остановила его движением руки и проговорила:

– Не беспокойся, Пит. Правда. У меня выдался поганый день, и я просто зашла сюда выпить, ясно?

– Ясно-ясно. И не надо отрывать мне голову! Я же ничего не сказал.

– Тебе и не требовалось ничего говорить, – пробормотала она и склонилась над кружкой пива, чтобы отпить из нее.

Проделав это, она подняла голову и встретилась взглядом с Заком, которого увидела в зеркале. Он вздрогнул и отвернулся. Когда же снова посмотрел в зеркало, то заметил, что незнакомка все еще глядит на него, и отвел взгляд, уставившись сперва на свои руки, а затем на круглый мокрый след от кружки пива. Потом Зак изучил свой мобильный телефон, который оказался вне действия сети. На дисплее не появилось ни единого столбика. И все-таки ему пришлось поднять голову, потому что женщина теперь стояла прямо перед ним.

– Сегодня вы ходили в «Дозор», – заявила она без всякой подготовки.

– Вы меня узнали? – спросил он, стараясь, чтобы его слова не прозвучали так, словно ему приятно.

– Это было нетрудно. Вы тут в вашем наряде выделяетесь, как отставленный в сторону больной палец. – Голос у нее был своеобразный, с легкой хрипотцой, и слова вылетали так же быстро и резко, как она двигалась. Зак окинул взглядом свои темные джинсы и кожаные туфли, после чего стал гадать, что сделало их столь бросающимися в глаза. – Вы заблудились, да? Искали тропинку, идущую вдоль берега?

– Нет, я… – Он колебался, раздумывая, должен ли объяснять то, что делал. – Я наведывался кое к кому.

– Что вам от нее нужно? – потребовала ответа женщина с фермы.

– А это имеет к вам какое-то отношение? – осторожно спросил он.

Женщина немного подняла подбородок, словно готовясь к драке. Зак едва сдержал улыбку, и тут же его посетило чувство узнавания. Он выдержал паузу, пытаясь понять, почему у него возникло такое ощущение.

– Меня зовут Зак Гилкрист, – представился он и протянул руку. – Мы раньше где-нибудь встречались?

Она подозрительно взглянула на его руку и немного помедлила перед тем, как пожать ее одним сильным рывком.

– Ханна Брок. И мы с вами раньше не встречались. Я ближайшая соседка мисс Хэтчер и приглядываю за ней. Забочусь, чтобы ей… никто не досаждал.

– Почему кто-то должен ей досаждать? – поинтересовался Зак, размышляя о том, что может знать Ханна о славе, которой в определенных кругах пользуется Димити Хэтчер.

– Да, почему? – переспросила та, подняв бровь.

У нее были темные глаза в тон волосам и узкое лицо, загоревшее на летнем солнце. Сложно было сказать, каков ее возраст, потому что из-за жизни на открытом воздухе у нее появились небольшие морщинки в уголках глаз и рта. И все же она излучала жизненную силу, которая казалась почти пугающей. Рука, которая только что сжала его ладонь, была твердой, сухой и совсем крошечной. Зак отважился предположить, что его новой знакомой глубоко за тридцать.

– Не думаю, чтобы я досаждал хозяйке «Дозора». Она выглядела вполне довольной. Приготовила мне чай, – сообщил он с ядовитой улыбкой.

– Чай? – отозвалась Ханна скептически.

– Да, чай, – повторил Зак. Собеседница поизучала его некоторое время, и он почувствовал, как ее враждебность мало-помалу уступает место любопытству.

– Что ж, – сказала она в конце концов. – Вам оказана честь.

– Вы так считаете?

– Мне понадобилось целых шесть месяцев для того, чтобы получить от нее чашку чая. И лишь после того, как я… Впрочем, не важно. Итак, ради чего вам понадобилось ее посетить?

– Вы ее ближайшая соседка. Что это означает для вас? Желание постоять у окна на верхнем этаже, ожидая, когда старушка пройдет мимо, чтобы бросить в ее сторону недобрый взгляд, а может, даже и вызвать полицию, если покажется, что она ведет себя странно? – спросил Зак.

Ханна пристально на него посмотрела, но затем сменила гнев на милость и скупо улыбнулась:

– Мисс Хэтчер – это… особый случай. Хотела бы я знать, осознаете ли вы, насколько особый?

– А я хотел бы знать, осознаете ли вы? – разозлился Зак.

– Ну, это ни к чему нас не приведет, – вздохнула Ханна. – Мне просто хотелось поставить вас в известность, что я за ней присматриваю. И не позволю, чтобы ее… донимали. Понятно?

Она развернулась и пошла к группе людей, сидящих у дальнего конца стойки.

– Мисс Хэтчер пригласила меня прийти снова. И даже дала мне поручение, – крикнул Зак ей вдогонку.

Ханна посмотрела на него, обернувшись, и теперь ее взгляд был озадаченным, а не враждебным. Она сделала нетерпеливое движение и удалилась, Зак усмехнулся.

После ухода высокого молодого человека, Димити еще долго стояла у подножия лестницы и прислушивалась. Наверху царила тишина, нарушаемая только обычными звуками, проникающими в коттедж. Шуршание мышей в соломе. Вой ветра в трубе. Вода, монотонно капающая в рукомойнике. Но недавний звук не мог ей почудиться: они слышали его оба. Это случилось впервые за долгое время, и ее сердце замерло, когда он раздался. Она стала подниматься по лестнице, нерешительная и обескураженная. В зеркале, висевшем в коридоре за ее спиной, Валентина грозила ей пальцем и насмешливо покачивала головой. Димити это проигнорировала, но когда добралась до верхней ступеньки, ее сердце бешено колотилось. На небольшой площадке было сумрачно и пахло сыростью: в этом месте соломенная крыша протекала, и дождевая вода пропитала штукатурку потолка, образовав на ней соцветие круглых коричневых пятен. Слева находилась ее спальня, дверь в которую была открыта. Через окно, выходящее в сторону моря, лился голубоватый свет. Дверь справа оставалась закрытой. Димити по-прежнему прислушивалась. Ей казалось, будто за ней сверху наблюдает некто, отражающийся в близко посаженных глазах равнодушных пауков. Она медленно прошла к закрытой двери и осторожно приложила руку к ее доскам. Непрошеная строчка из песенки застряла в горле. «Скромный букет в руках держала девица и, как белая роза, была белолица».

– Ты здесь? – спросила Димити, ее голос прозвучал так хрипло, что она сама не узнала его.

Пауки продолжали на нее смотреть, и ответа не последовало. Вообще не раздалось ни звука. Она подождала еще немного, не зная, что делать. Тишина за дверью напоминала о холодном, темном колодце, и тоска, поднимающаяся из него, угрожала поглотить Димити. Она боролась с ней, заталкивала обратно. Пусть только вера возвратиться к ней. Сзади подошел рыжий кот. Он потерся о ее ноги, и в его громком мурлыкании Димити расслышала хихиканье Валентины.

Предки Валентины Хэтчер, по ее собственным словам, были цыганами и исколесили всю Европу, занимаясь целительством и предсказывая будущее. Могло показаться странным, что она осветляла волосы, но их естественный цвет был не глянцево-черным, как у цыган, а уныло-мышиным. Резкий запах самодельного хлорного отбеливателя, наполняющий весь дом, стал первым детским воспоминанием Димити. Мать разводила хлорку водой в жестяной лохани на кухонном столе, а вокруг лежали тряпки, чтобы вытирать разлитый раствор. Димити стояла в дверях и смотрела как завороженная, но старалась держаться вне поля зрения матери, потому что, если та замечала ее, приоткрыв один зажмуренный глаз, то заставляла дочь помогать.

– Подай мне полотенце… Нет, не это, другое! Сними его с моей шеи! – командовала она голосом, похожим на лай терьера.

Димити вставала на шаткий стул и вытирала густую противную массу с кожи матери. Она ненавидела это занятие и плакала, если хлорка попадала ей на пальцы, раньше, чем начинала чувствовать жжение.

После осветления волосы и вправду выглядели великолепно, по крайней мере некоторое время. Они походили на волосы русалки, сияющие, словно золотые монеты. Валентина садилась рядом с домом, поднимала лицо к солнцу и сушила волосы на ветру. Мать задирала юбку, обнажив крепкие колени, чтобы солнце согревало ноги, пока она курит сигарету.

– Если ты будешь так сидеть, Валентина Хэтчер, то корабли начнут сбиваться с курса и налетать на скалы, – сказал однажды кривоногий Марти Кулсон, шагая по дорожке к их дому, в твидовой кепке по самые уши.

Димити не нравилось, как он улыбался. Марти Кулсон всегда улыбался, когда приходил в коттедж «Дозор». Однако если Димити встречала его в деревне, он выглядел совершенно иначе и делал вид, что не замечает ее. И даже не думал улыбаться.

– Ты сегодня рано, – проговорила Валентина раздраженно. Марти остановился у входной двери и пожал плечами. Погасив сигарету, Валентина поднялась на ноги, отряхнула травинки, прилипшие сзади. – Мици, отправляйся в деревню. Купи пирог к чаю у миссис Бойл. – Она стояла и смотрела на Марти Кулсона долгим недружелюбным взглядом. Наконец он сунул руку в карман, нашел там шиллинг и вручил его Димити.

Та всегда была рада сбегать в Блэкноул с каким-нибудь поручением. Побыть подальше от дома какое-то время, увидеть людей, непохожих на мать. Как только Димити чуть подросла, мать стала посылать ее одну то туда, то сюда. Во всяком случае, уже делала это, когда дочери было пять или шесть лет. Поручала купить чай или доставить кому-то нечто загадочное, завернутое в бумагу. Амулет или заклинание. Или новый березовый веничек, который предстояло засунуть за дверную притолоку на счастье. А иногда сморщенные кусочки кроличьей шкурки, чтобы натереть ими бородавки, а затем закопать. От этого бородавки пропадали. Люди не желали видеть ее у своих дверей, не хотели, чтобы кто-то знал, что они купили у Валентины какую-то вещь. Они брали то, что девочка им приносила, и поскорей выпроваживали ее, бросая тревожные взгляды в оба конца улицы. Но обойтись без магии они не могли. Если хотели призвать удачу, или не могли завести детей, или, наоборот, от ребенка нужно было избавиться, или ждали чуда, или хотели наслать беду, Валентина всегда оказывала помощь. Жители деревни обращались к ней, равно как и к Богу. «Сразу хотят надеть и ремень, и подтяжки», – усмехалась Валентина после того, как очередной посетитель уходил, или, что было более обычным, после того, как бедняга подсовывал записку с просьбой под дверь и убегал. «Надеюсь, у них от пота свербят задницы, когда они по воскресеньям улыбаются священнику». Постепенно Димити изучила окружающую местность, разведала все окольные пути – дороги, тропинки, поля. Она запомнила, где кто живет, кого как зовут, кто может дать ей полпенни за труды, а кто сразу же захлопнет дверь.

Когда Димити была еще маленькая, Валентина обходила с ней окрестности, собирая растения. Учила, у какого ручья собирать водный кресс, придающий силы и стимулирующий пищеварение. Предупреждала, что его нельзя рвать там, где ручей течет через поле, на котором пасется скот, потому что на траве остаются паразиты, обитающие на животных, и через растения ими могут заразиться люди. Объясняла, как отличить дикий пастернак от цикуты, известной также как водяной болиголов, и учила, что цикуту следует выкапывать в перчатках, потом в них же натереть ее корни, перемешать с патокой и салом и скатать массу в липкие шарики. Получалось средство от крыс, которое хорошо продавалось весь год. Его брали ведрами, когда этих тварей у кого-нибудь заводилось слишком много. Например, как однажды у мистера Брока на Южной ферме. Он купил полных два ведра – почти весь запас. Димити и Валентина спускались с ними по склону, идущему вниз от их дома, мать несла одно ведро, а дочь другое. Ручки врезались в кожу, а сами ведра били по ногам. «У вас тут, кажется, неприятности?» – спросила Валентина у фермера, когда они добрались до его двора. С кривоватой ухмылкой он поманил их и приподнял один конец жестяного желоба, чтобы показать множество увертливых коричневатых тварей, отпрянувших от света. «Обглодали ягненка до самых костей. Я нашел его останки только на следующий вечер». У Димити возникло ощущение, словно по всей ее коже поползли муравьи. Терьер фермера с лаем исступленно гонялся за крысами. Кристофер Брок, фермерский сын, убил одну крысу большой палкой, когда разбрасывал шарики с цикутой по двору. Кости зверька хрустнули, и Димити хорошо запомнила этот звук.

Они с матерью держали на заднем дворе кур и свинью, но иногда Валентине хотелось утиных яиц или яиц чаек. Нужно было собирать мелкий хворост для растопки, выкапывать, а потом сушить корни дрока[23]. Из них получалось самое лучшее топливо для плиты: они горели чистым жарким пламенем. Еще мать и дочь собирали грибы и лесные яблоки. Могли поживиться диким кроликом, вынутым из чужих силков. Димити терпеть не могла воровства. Когда они это проделывали, ее руки дрожали, и она часто резала пальцы об острую проволоку, которая была вся в крови кролика, и Димити боялась, что если эта кровь попадет в нее, то она и сама станет немножко кроликом. Валентина трепала дочь за ухо, ругая за небрежность, засовывала добычу в полотняную сумку и шла прочь. Какое-то время Димити наивно полагала, что эти совместные вылазки на природу доставляют удовольствие матери оттого, что она учит дочь. Но как только Димити освоила все премудрости, которым научила ее мать, то стала ходить в поле одна. Получалось, Валентина просто хотела нагрузить девочку работой. С самых ранних лет Димити научилась понимать, действительно ли мать хочет, чтобы она ей что-то поскорей принесла, или просто не желает, чтобы Димити болталась у нее под ногами. В последнем случае она уходила далеко от дома, бродила, погруженная в мысли. На берегу к западу от «Дозора» у подножия утесов находился длинный каменистый пляж с полоской песка, обнажавшейся во время отлива. Димити проводила там многие часы, глядя на лужи между камнями. Она ходила туда якобы для того, чтобы наловить креветок для супа, а также насобирать мидий или скального мха[24] – Валентина делала из его пурпурных листьев желе и молочный пудинг. Куда бы Димити ни шла, она всегда брала с собой полотняную сумку или корзинку, чтобы положить туда то, что найдет.

Однажды острый камень сделал дыру в веревочной подошве туфли Димити, она сняла ее и опустила в лужу, после чего стала смотреть, как воображаемый кораблик покачивается на небольших волнах. Потом проверила, сколько ракушек можно на него нагрузить, пока он не потонет. Затем услышала над головой голоса и посмотрела наверх, когда первый камешек упал в лужу, так что от всплеска на щеку попали холодные капли. Оказалось, на утес пришли деревенские дети. В основном мальчишки, но и сестры Крейн тоже, с жутковато одинаковыми лицами. Все были возбуждены и улыбались. За камешком последовала палка, которая задела локоть. Димити вскочила и быстро спряталась среди камней у подножия утеса, там, где, как она знала, ее нельзя увидеть сверху. Она слышала, как ребята обзывают ее, смеются и орут всякие глупости, потом увидела, как еще несколько камешков и палок упало в ту же лужу. Димити прошла дальше вдоль пляжа, по-прежнему не выходя из-под защиты утеса. Она слышала, как ей кричали: «Димити! Ты тупая, тупая, ой какая тупая!» Димити знала много тропинок, ведущих с пляжа, и ей не требовалось идти главной из них, где ее, скорей всего, стали бы поджидать ребята, если им нечем больше заняться. Однако едва она перешла с песка на гравий, как вспомнила, что ее туфли остались у воды. Одна стояла на камне, а другая плавала в луже, нагруженная ракушками. За ними обязательно нужно было сходить попозже. Она так и поступила, но Валентина все равно набросилась на нее и отвесила такой жгучий шлепок, что наказанная сочла его чрезмерным. Дело в том, что Димити забыла, насколько близко от берега сняла туфли, и прилив унес их в море. Бедняжка в течение долгих минут осматривала волны, надеясь увидеть пропажу где-то поблизости. Она догадывалась, что обновку мать купит не сразу и придется ходить какое-то время босиком, хотя на прошлой неделе у Валентины нашлись деньги на помаду и чулки. Димити оказалась права – хорошо еще, что погода установилась теплая и сухая. Зато девочке не повезло в другом: она наступила на колючку дрока и проколола левую пятку. Занозу вытащить не удалось, и несчастная хромала целую неделю, пока Валентина не схватила ее покрепче, чтобы разогреть нарыв паром из чайника, после чего жала на него, не обращая внимания на вопли Димити, до тех пор, пока шип не вышел со струей желтоватого гноя.

Школа оказалась для нее разновидностью медленной пытки. Требовалось три четверти часа идти к продуваемому сквозняками зданию в соседней деревне, сидеть там на задней парте и пытаться сосредоточиться, оставаясь при этом в центре внимания: на нее все глазели и о чем-то шептались, бросались бумажками с неприличными рисунками и постыдными надписями. Даже самые бедные из детей, те, у которых отцы были всегда пьяны, колотили жен, потеряли работу и весь день спали под кустом, как, например, отец Дэнни Шоу, – даже они смотрели свысока на Димити Хэтчер. Когда учительница поймала шалунов за их проказами, то сурово их отчитала, после чего стала подбадривать Димити во время уроков, но делала это как бы по обязанности, и лицо у нее при этом оставалось разочарованным, выражающим некую толику отвращения, словно обучение Димити не только превосходило требования долга, но и испытывало на прочность ее терпение.

После уроков Димити всегда разрывалась между стремлением поскорей уйти и нежеланием оказаться впереди всех. Ей не нравилось, когда остальные шли сзади по дороге, ведущей в Блэкноул, потому что в таком случае они все время над ней глумились и бросались чем попало. Иногда она пряталась и ждала, пока все пройдут, и шла позади одна, следя, чтобы ее всегда скрывал от их глаз один поворот дороги. Она не боялась их, нет. Точней будет сказать, что они ее утомляли. Она так же мало желала общаться с ними, как и они с ней. «Не трогай это! До этого дотрагивалась Димити! Теперь на этом ее вши!» Каждое оскорбление, каждое обидное слово, брошенное в ее адрес, походило на дротик для метания в цель, который пробивал ее кожу и оставался торчать в ней, застряв так сильно, что его было нелегко вытащить. Димити старалась не замечать других школьников, когда те шли сзади, и старалась, чтобы ее мучители никогда не видели, как она плачет. Они напоминали стаю гончих, которые приходят в неистовство при любом признаке слабости жертвы. Она различала обрывки болтовни, когда их слова доносил ветер, слышала, как они играют и шутят, и ей хотелось испытать, каково это – стать одной из них, только на один день, на короткое время. Просто чтобы узнать, насколько по-новому она бы себя чувствовала.

Иногда вместе с ней шел Уилф Кулсон, худой коротышка, поздний ребенок того самого улыбающегося Марти Кулсона и его всеми осуждаемой жены Ланы. Она к сорока пяти годам родила уже восьмерых и думала, что на этом ее мучения закончились, но вдруг зачала Уилфа. У мальчугана постоянно текли сопли, а левая ноздря была покрыта коркой. Димити предлагала ему накапать на носовой платок розмариновое масло, чтобы протереть нос, но Уилф только мотал головой и говорил, что брать у нее что-либо ему запретила мать.

– Почему? Твой папа иногда к нам приходит. Так что и твоя мама не должна против нас возражать, – сказала однажды Димити.

Уилф пожал худыми плечами:

– Ей не нравится, что он вас навещает. Мама утверждает, что даже разговаривать об этом нельзя.

– Это глупо. В розмариновом масле нет ничего плохого. Я сама его приготовила из свежих веток куста, что растет у нас на заднем дворе.

– Моя мама вовсе не глупая. Не говори про нее так. Наверное, ее отношение к вам связано с тем, что у тебя нет папы, – заявил Уилф.

Стоял ноябрь, убранные поля были распаханы. Она и Уилф, то и дело поскальзываясь, ковыляли по тропе, идущей напрямик там, где дорога образовывала большую петлю. Светло-серое месиво засасывало их башмаки, приходилось идти, неловко расставляя ноги. Небо в тот день было того же цвета, что и грязь.

– У меня есть папа, только он уплыл далеко, – ответила Димити.

Это ей сообщила Валентина, после того как дочь спросила об отце много раз. Мать сидела на приступке перед дверью, смотрела на горизонт, курила и щурилась. «Отстанешь ты от меня или нет, черт возьми? Его нет – вот все, что тебе нужно знать! Пропал в море, и мне на это плевать».

– Так, значит, он был моряк? – спросил Уилф.

– Не знаю. Вероятно, да. Или, может, рыбак. Наверное, он просто потерялся в море и когда-нибудь вернется. Тогда он возьмет Мэгги и Мэри Крейн за шкирки и станет их трясти, этих крыс!

До конца того дня песенка про Бобби Шафто вертелась у нее в голове, и она даже мурлыкала ее себе под нос. «Бобби Шафто вдаль уплыл…»[25] Прошло несколько лет, прежде чем она поняла, что «пропал в море» означает «умер». Так говорят про того, кто уже не вернется обратно.

Однажды в шторм, когда ветер поднимал на море высокие сердитые волны, она стояла и смотрела, как они обрушиваются на берег, и воображала себе всех моряков и рыбаков, утонувших с начала времен, уносимых в морские глубины. Они кружились, словно осенние листья, подхваченные ветром. Их кости выносило на берег, и они превращались в песок.

Берег, где они жили, являлся опасным, и поблизости было много обломков судов, потерпевших крушение. Годом раньше она ездила на автобусе с Уилфом и его братьями посмотреть на «Мадлен Тристан»[26], трехмачтовую шхуну, выброшенную на берег в Чесилской бухте. Корабль стоял у самой воды, накренившись на один борт, окруженная туристами и местными жителями. Димити, Уилф и другие дети карабкались по свисающим снастям, чтобы заглянуть на палубу. Лучшего места для игр в пиратов невозможно было представить, и они возвращались сюда снова и снова, пока шхуну не наводнили крысы. Они кишмя кишели на палубе, и только похожие на хлыстики хвосты торчали из их сплошной массы. Неподалеку от шхуны догнивали массивные ржавые железные котлы другого судна, парохода «Превеза»[27]. Сплошные жертвы кораблекрушений. Погибшие корабли, потерянные жизни. После того как Димити осознала, что отец никогда не постучится в их дверь, не заступится за нее и не встряхнет за шиворот близняшек Крейн, этих крыс, она еще долго грустила. А когда мамаша Кулсон узнала, что ее дети брали с собой Димити Хэтчер смотреть на выброшенную шхуну, дело закончилось взбучкой. Она стояла скрестив руки, а Марти лупил ремнем своих сыновей. С того места, где Димити пряталась в кустах черной смородины, ей были хорошо слышны удары ремня, а также крики и взвизгивания мальчишек. Она прикусила губу до крови, но не ушла, пока порка не закончилась.

Когда Димити исполнилось двенадцать, Валентина заявила, что хватит ей ходить в школу: это пустая трата времени, а к тому же дочь ей нужнее дома. Тогда Димити с удивлением обнаружила, что скучает по школе. Она даже скучала по другим детям, которых так ненавидела. Ей не хватало их новеньких карандашей и одежды, не хватало тайком подслушанных рассказов. Не хватало прогулок с Уилфом, с которым она возвращалась после уроков. Однако Димити не скучала по учебе. Зачем проходить математику и знать, где находится Африка? Какой прок в том, что женщина с лошадиным лицом, чья грудь висит до пояса юбки, учит печь пироги, когда Димити занималась этим с тех пор, как впервые встала на табурет, чтобы достать до стола? Вещи, которым ее учила Валентина, были поважней. Другие дети должны были посещать занятия самое малое до четырнадцати лет. Так гласил закон. Однако никто ничего не сказал, когда Димити перестала это делать. Она думала, что директор школы явится в «Дозор», постучит в дверь и потребует, чтобы она вернулась, но ничего подобного не случилось. Димити несколько дней выглядывала в окно, высматривая гостя, но потом прекратила.

Именно Димити первой обнаружила путь, по которому можно было спуститься с находившегося позади ее дома утеса на маленький пляж у подножия обрыва. Верней, сделала его проходимым. Вначале сердце колотилось так, что тряслись коленки. В тот день мать выставила ее за порог, велев пойти погулять и попробовать чем-нибудь заняться. Это означало не показываться ей на глаза несколько часов. Димити медленно и осторожно спустилась с края обрыва, цепляясь пальцами за жесткую траву, нащупывая ступнями каменные выступы, которые, как ей казалось, должны были выдержать ее вес и не выскользнуть из-под ног. Если бы она потеряла опору или оступилась, ничто не смогло бы остановить падение, пока ее тело не рухнуло бы на груду обломков скал у подножия. Подошвы туфель сперва заскользили на мелкой каменной крошке, но потом встали твердо. Каменистый уступ, на который Димити сползла, оказался прочным. С этого места она увидела что-то вроде длинной узкой извилистой тропы, которая шла сначала вправо, затем влево и вниз, к морю. Местами тропа исчезала, и тогда нужно было делать широкий шаг или прыгать, что не могло не вызывать страх, потому что в этом случае держаться было не за что и приходилось забыть о безопасности. Но она решилась на это. Найдя путь вниз, Димити потратила несколько часов на то, чтобы соорудить нечто вроде ступенек из камней, которые ей под силу было передвинуть, чтобы о них можно было уверенно опереться ногой. Солнце светило ярко, и дул нежный ветерок. Стоял великолепный майский день. На обрыве, примерно на полпути вверх, виднелось гнездо моевки[28]. Взрослые птицы улетели в море, на промысел, а в гнезде остался только один толстый пушистый птенец. Он смотрел на Димити с немым одобрением, быстро кивая неуклюжей головой. Она знала, что притрагиваться к нему нельзя, хотя ей этого очень хотелось. Так что Димити спряталась за камнями недалеко от гнезда и лежала неподвижно, чтобы не спугнуть птиц-родителей, которые то и дело прилетали на белых крыльях с черными кончиками, словно окунутыми в чернила, и приносили в клюве перетертую рыбью кашицу для малыша. В ее семье, думала Димити, заведено все наоборот. У них пищу для Валентины обычно приносила она.

Димити еще долго оставалась рядом с гнездом – до тех пор, пока солнце не стало садиться и моевка-мать не расположилась на ночлег. Любуясь птицами, Димити дремала в полосе золотого света, спрятавшись от ветра. Кожу покалывало, она как будто стала липкой от соли. Тело отяжелело от усталости, но она продолжала наслаждаться компанией птиц. Ей нравилось, как блестят их мокрые клювы и лапки, когда они выходят из воды, а также то, что они никогда не улетают надолго и то и дело наведываются проверить, все ли в порядке у их птенца, чистят его, подталкивают к самому лучшему месту в гнезде.

Она спрашивала себя, сколько времени должно пройти до того момента, когда Валентина ее хватится. Конечно, это уже должно произойти. Было примерно два часа, когда мать взглянула на висящие в кухне часы и велела ей не попадаться на глаза. Теперь, верно, стрелки их близились к восьми, потому что солнце стояло низко и выглядело совсем неярким, похожим по цвету на сливочное масло. Валентина, наверное, уже стала беспокоиться, куда подевалась дочь. Ни один из посетителей никогда не оставался у матери надолго – на пару часов, не более того. Веки моевки опускались все ниже и ниже. Димити решила дождаться того момента, когда они закроются окончательно. Однако солнце зашло, похолодало, лежать на камнях было жестко и колко. Поэтому она поднялась на ноги, как могла тихо, – все-таки заставила моевку пронзительно вскрикнуть – и полезла наверх. «Я уже дома!» – сообщила она, влетая в кухню. Димити была готова даже к тому, что мать станет ее ругать, лишь бы оказалось, что она волнуется и хватилась потерявшейся дочери. Но в коттедже было темно, и Валентина крепко спала в кресле, в халате, который, распахнувшись, приоткрывал одну голую ногу. Помада размазалась вокруг рта, рядом стояла пустая бутылка.

Позже, поужинав черствым хлебом и беконом, Димити прокралась за дверь и направилась к дому Кулсонов. Окутанная темнотой, она некоторое время пряталась в кустах черной смородины, вдыхая запах кошачьей мочи и заглядывая в окна с безопасного расстояния. Увидев наконец Уилфа, она помахала ему и жестами попросила выйти, но тот, похоже, ее не видел. Одно за другим окна в доме Уилфа погасли, и ночь объяла Димити – замерзшую и одинокую, как зимнее небо.