Читать книгу Осторожно, двери открываются - Кэтрин Вэйн - Страница 3

Взгляд. В глаза своего партнёра. Такой бывает один на миллион. Когда ты рассказываешь лишь мимикой лица, движением тела всё, что внутри. Любовно обвить за талию, сгибая ногу в па. Прислонить к его крепкому плечу свою голову и веки поднять, чтобы ваши взгляды встретились. Но есть опасность, что он увидит какой зверь из тебя вырывается. Волчица с переломанными конечностями, которая от боли даже не может выть. Есть партнёры, которые чувствуют тебя. А есть…

Есть Лёша, смотревший перед собой на стоп-кадр репетиции. В минуты, когда в квартире появлялся он, любой вечер, любой час превращался в репетицию. Гостиная становилась репетиционным залом с многочисленными зеркалами и балетным станком. Вместо фортепиано был плазменный телевизор как окно в театральный зал.

Таня лежала головой на бёдрах Лёши и вместо экрана телевизора смотрела в потолок. Считала несуществующие трещины пока он, будущая надежда балета, считал по пальцам замечания хореографа.

– Ну, ты же видишь, я всё сделал правильно, – обозлённо парень поставил видео на паузу, сжав переносицу, – не с той ноги пошёл. Нет, ты слышала? "Ты пошёл не с той ноги и всех сбил". Охренеть. А то, что Васильев ушёл на вторую линию…

Таня закинула голову, чтобы встретить голубые глаза на самом пике возмущения. Но нет. Неправедный гнев летел в несчастную телевизионную коробку, и жестикуляция руками была отправлена в воздух. Девушка улыбнулась и поднялась рукой до щеки. Тш-ш-ш, успокойся, ты прав. И даже когда это было не так.

– Лёш, остынь, просто сегодня не твой день. Завтра тебе скажут – "молодец, сегодня отлично".

Она не смотрела на экран, а лишь по изменениям на лице парня читала, что там происходит. Руки высоко, поворот всем туловищем и вытянутая под нужным углом нога. Подбородок на нужном уровне и Лёшин шаг один из лучших в первой линии мужского кордебалета. Голубые глаза вкрадчиво смотрели на экран не ради ошибок. Зачем? Когда с четырёх лет талантливому Алёшке повторяют – бриллиантовый, хрустальный мальчик. Лучше его и нет. Планка. Цели. Это не просто слова, а смысл его жизни. И теперь он смотрит с прищуром на подтверждение этих слов. Бриллиант. Да, так оно и есть.

Нет.

Таня знала каждую претензию в сторону танцора от и до. Неизменные замечания, идущие ещё с хореографической академии. Грубые руки, слишком пошлые изгибы тела, смазанные прыжки, излишняя пластичность, выпадание из ритма. И далее, далее, далее.

Но Лёша был глух, нем и после каждого замечания с экрана перематывал на момент, где ему говорили заветное "молодец".

А ей бы сейчас простого. Ласки. Мягкие, нежные руки поближе к себе. Таня любила касания. Будь они лёгкие, незаметные, грубые или совсем детские. Крепкие руки танцора схватят за запястье, и Таня обычно знает: за этой хваткой будет мягкий поцелуй в плечо. Тёплое уединение. Он её согревал, а она неизменно жалела.

Всё это было где-то там, в прошлых месяцах, в новогодние каникулы до и после спектакля "Щелкунчик".

Сейчас Лёша лениво отклонялся и морщился.

– Тань, я не могу сосредоточиться, хватит. Как ты видишь, целостность танца от моей помарки не нарушена.

– Ты повернул голову и сделал шаг не в ту сторону. Изменил ход истории. Ты ведь ведёшь эту линию. Должен понимать важность технического соответствия. Картинка разрушилась.

Парень закусил губу. Глупость. Конечно, Таня сказала глупость. Вместо похвалы всегда кидает упрёки. Одного не понимает она – это не помогает. Как и её пальцы по его бёдрам. Не успокоит. По упругой коже они ведут туда и сюда незаметно, легко. Не права, конечно, как всегда. Голубые глаза опустились мимолётно вниз. На открытые девичьи розоватые губы и её бледные веки. Что она делает? Слепо водит по упругим бёдрам, забираясь под тонкие ткани. Сначала шорты, потом майка, а дальше что… Что-то ищет? Что она потеряла в его голой коже?

– Ты заметила, как мой прыжок стал лучше? Или…

– Да, лучше. Гораздо лучше, – Таня прервала речь. Соврала, чтобы не огорчать. Не продолжать диалог о танцах. Становилось всё труднее дышать, когда музыка с экрана звучала близко, совсем близко. Опускалась недогоревшим остатком пламени внутри на острые края раны. Не говорить, не дышать воздухом профессиональной болтовни.

Не хотела.

Стиснув зубы, Лёша сжал руки своей девушки и резко убрал в сторону от себя.

– В экран посмотри и скажи, как?

Таня закрыла глаза. Перевела дух. Вниз по телу уже бежало многообещающее тепло, но как обычно оно там и останется.

– Дело не в прыжке, Лёш. А в тебе. Это ты изменился.

Парень задумчиво посмотрел на экран, потом в карие глаза. Опять на экран и в глаза. Однако права. Он за год стал гораздо лучше. Практика в театре, выступления на сцене дают свои плоды. Теперь Алёшка не просто мальчик из училища. Он – танцор. Настоящий. Гордый. Идеальный.

Музыка стала тише, и мысли влюблённой танцовщицы унесло в ностальгию. К тем дням, где среди летних пейзажей, закатов и сна под самое утро, был восторг преподавателей. Девочка не самых лучших внешних данных сошла с Петербужской академии. Партнёршей к высокому парню с призовыми местами на конкурсах. Ей не нужно было особых усилий, чтобы в каждом балетном па была исключительно точная техника. "Вагановская воспитанница, сразу видно" – говорили хореографы. Ему не стоило делать ничего вообще. Природа и династия постаралась. "Мальчику грех с таким лицом и физическими данными не давать сольные партии". Идеальная пара как вишня на низкокалорийном торте училища.

Пара осталась.

А сольные партии нет.

Ни у неё, ни у него.

Никто в той ностальгии не предупредил, что одному в балет закроют двери, другому до статуса "солист" приготовят длинный тернистый коридор. Никто не сказал, что "пахать и плакать" поставят занавеску для свободных часов влюблённым. Вот там, на Никольской, какой-то Юра может утащить в кафе, нести чушь битый час и невольно теряться каждую минуту разговора. А здесь, на диване в квартирке из рекламного ролика, Лёша не может взять и запустить пальцы в её волосы, лечь рядом, лицом к её лицу и говорить о планах на выходные.

Поедем к родителям. В Питер к твоему отцу. А хочешь куплю билеты в кино на весь день? Будем вместе готовить моей маме торт.

Нет.

Идеальные слова. Они так и останутся в мыслях. Как и тело Алексея не сменит своего положения. Как и лицо Юры, останется за стеклом кафе на Никольской. Сожалеющим и печальным.

В конце концов, Таня взяла ладонь своего парня и приложила к щеке. Так хорошо. Действительно хорошо.

– Почему мы не ходим в ресторан? – она пальцами по его венам как по шёлковой постели провела сверху вниз. Перебежала дорогу и оказалась снова под его майкой.

Алексей пожал плечами. Холодно.

– У меня времени нет. Я в театре одну часть дня, другую у меня съёмки в рекламах, клипах, – на лице танцора мелькнула тень сочувствия и мысль, что нужно подумать про ресторан. Но он быстро вернулся в обратное, безразличное состояние. Сжал запястье Тани, когда её пальцы потянули резинку его шорт вниз. Не хотел. Боже, как он не хотел ложиться с ней в постель. Нет, нет, нет. Не сегодня. Просто не хотел без всяких причин.

Нежелание граничит со злостью.

– Тань, я попросил, заканчивай уже!

Он рявкнул с ненавистью, поэтому Тане пришлось повиноваться и сложить в позе мертвеца руки на своей груди. Опять разглядывать потолок и только невзначай косить глазами в сторону любимого. Просто устал, не надо раздражать.

– Знаешь, у нас появился парень новый. Ты не представляешь как он талантлив. Из Латвии приехал. Вот посмотри, я снял его репетицию.

И у танцора дверь закрывается прямо перед чьим-то носом. Это можно было назвать семейным. Таня закрывалась от незнакомцев, Лёша открывался всем, кроме своих близких. Спать предпочитал в этой самой гостиной, пускал Таню поближе к себе, когда был очень уставшим и на твёрдое "нет" просто не было сил. Его глаза увлечённо следили, как тот самый новенький из Прибалтики исполняет комплекс движений.

Это любование с хитрой тенью в глазах.

– Посмотри, как он тебе?

Таня сжала свои пальцы в кулак. Хотелось забиться в стенку дивана, спрятаться за обивку. Чтобы не слышать оркестр балета, не понимать абсолютно ничего.

– Спасибо, я не хочу.

– Ты только посмотри, посмотри. Это же готовый солист!

Рядом с девичьим слухом пальцы захрустели. С каждым повышением громкости звука Лёша хрустит громче и сильнее. Так, что в голове появляется нарастающая боль. В районе висков.

– Лёш, я не хочу на него смотреть.

Её настырный тон страдал. Сколько можно не замечать, что несостоявшейся артистке со статусом инвалида не хочется обсуждать танцы. Никакие. Никогда. Больше ни за что. Смотреть на тех, кто сделал рывок, к цели. А она осталась далеко позади.

– … ему в пару поставили Наташу. Помнишь рыженькая такая? Помнишь, она с тобой училась в Питере? Так хорошо смотрятся вместе.

Танцоров переводят из одного театра в другой. Из города в город. Один за другим. Они чувствуют своими кончиками пальцев ног все по очереди сцену Большого театра. А ей остаётся об этом лишь слушать, стиснув зубы. Да нет, никто не виновен, что ей не дано это счастье. Танцевать. Из всех танцоров мира никто не виноват, что теперь её образ жизни исключительно сидячий. Таня закрывает глаза и думает только в свою сторону: "Какая же дура, сожалеть, что не можешь так же, по сцене в пачке из фатина, в шёлковой юбке на долгих репетициях скакать. Какая ж дура, тайком хотеть этого всего. Ревновать сцену к тем, кто может". Звуки скрипок сливаются в один музыкальный звук и в голове танцовщицы превращаются в пищащий ультразвук. Больно.

– Отнеси меня в ванную. Я хочу погреться, – Таня промямлила, упорно отворачиваясь от телевизора. Потянулась руками к шее своего парня. Уцепиться. Не в желании. А лишь, чтобы держаться по дороге в маленькую комнатку. Под воду.

***

Из зала на тебя обязательно посмотрит тот, кому ты танцуешь этот танец. Для кого ты стоишь и, превозмогая боль, меняешь позиции, смотря целенаправленно как учили – в никуда. В пустоту.

Юра складывал обычно пальцы по форме маленького окошка и, прищурив глаз, рассматривал объекты, уходящие верхушкой в небо. В пустоту. Грубые здания, несчастный вид, дух давно почивших эпох. В магазинах, офисах, метро он постоянно видел с профессиональной художественной точки зрения море несовершенств. И точно знал как их можно было исправить.

Но это было никому не нужно.

Курьеры. Вот кто действительно нужны. Говорить лишнего не надо. На то нет причин. Выдумывать что-то этакое для результата подавно. Раздавать советы полезно, да, но они никак не влияли на жизнь. Клиенту можно лишь посоветовать как лучше отправить письмо и на какое время сделать заказ. Вот и всё. И Юра продолжал делать в свободную минуту пальцы рамочкой и рассматривать в неё очередное здание.

Руки архитектора-курьера теплом обдавал стаканчик зелёного чая из дорогого кафе и стаканчик с обыкновенно крепким американо из "Макдоналдса". Холодными пальцами парень водил по ёмкостям, чтобы согреться. Кофе бодрит и, кажется, работает так только с ним. Там, на Никольской за столиком, вчера, недовольная Татьяна, учуяв запах кофейных зерен, опускала глаза, морщилась. Как ребёнок, знавший с рождения запах горькой микстуры от кашля. И как она мякла, чертами лица становилась свободной от глотка чая.

На этот фрагмент мягкости была игральная карта большего значения. Её звонкое "бывай".

Юра смотрел по сторонам, укрывая от ветра напитки. Лишь бы не остыли до её появления.

Бывай.

Она наверняка не захочет видеть безумного парня. В третий раз нет, уже не даст ходу его наглости. Юра встал со скамейки и перешёл на другую сторону Театрального проезда, чтобы обойти всё вокруг.

Нет, никого.

Излишний напор убивает в руках птицу, но и бездействие опустошает эти самые руки. Глаза парня кружили по периметру площади. В голове был рой вопросов и все они вели к одной мысли – она испугалась. Что псих. Что маньяк. Что просто легкомысленный мудак. Или наоборот простодушный идиот, решивший посочувствовать девушке, но убивший тем самым шанс на хорошее. Нельзя было так. Именно с ней.

Наступавший март добавлял тон меланхолии, от которой Юра закрывался своими яркими зелёными глазами и редкой улыбкой. Всё и так слишком плохо, чтобы каждый час ощущать себя виноватым. Планы портились, погода нагоняла ветер. Ещё пять минут, чай остынет и придётся топтать грязь, до вечера по адресам разносить документы.

Только не сегодня.

Кто-то за спиной парня громко кашлянул. Послышался скрип резины.

– А как ты догадался, что я сюда приду?

Вылетев из потока бесконечных москвичей и туристов, попутчица из поезда тихо оказалась за спиной. Из глубины холодного озера пыталась выплыть на воздух. Вдохнуть кислород и понять – всё хорошо. А этот Юра тренер по плаванью ждал её у берега. Чтобы недоумевая улыбнуться и спросить:

– Ты… Как… Откуда появилась?

Парень протянул стаканчик чая. Хорошо, ей как раз нужно было немного тепла.

– Из дома я появилась. Но оттуда отправилась по Тверской и "пришла" сюда, – жестом руки Таня показала кавычки, подозрительно глядя на Юру. Сама не знала по какой детали его узнала сейчас. Наверное, по манере поправлять рюкзак на плече каждые тридцать секунд, когда он сдвигается хотя бы на миллиметр. И причёска. Такой искусно подстриженный затылок запоминается сразу.

– А я думал ты больше не приедешь сюда.

Таня мотнула головой.

– С чего бы?

– Из-за меня.

Удивительно, но было трудно связать сейчас сутулость незнакомца с самодовольными словами.

– Оу, да? Самомнение наивысшей категории.

– Иначе с такой проблемой я бы не смог жить дальше.

– С проблемой, что первый встречный боится или что инвалид испугался тебя?

Парад странных шуток Таню успокаивал. И никак не помогал Юре как горе джентльмену. "Привет, я Таня, подающая надежды балерина, но теперь инвалид".

– Чувство вины неприятное ощущение. Особенно перед девушкой. Особенно после восемнадцати лет. И это знаешь, действительно трагедия для парня, когда его боится девушка. Вдобавок интересная.

Таня достала пачку сигарет, задумчиво на неё посмотрела и, крутанув один раз в руке, переложила в другой карман. С прищуром посмотрела на Юру. Искренность. Она искала в зелёных глазах именно её и, кажется, находила. Вот там, чуть подальше от радужки зрачка. Видно, но не самым лучшим образом.

– Не переживай. Я не боюсь. Мужчин. И сюда буду приезжать в любом случае и в любом состоянии. Препятствий нет.

Она нагло усмехнулась, подмигнула, в конце концов, прикусив зубами сигарету. Огонь, дымок и жест как будто запланированный очень давно. Смелый, расхлябанный. Она пустила порцию никотина в сторону парня и переместила свой задумчивый взгляд на восток, далеко за пределы привычного места дислокации.

Юра заметил, как они вместе смотрят в одну и ту же сторону. На колонны Большого театра, уходящие в небо.

– Давно ты была внутри? – он скользнул глазами по профилю новой знакомой. Меланхолично она разглядывала объект разговора. Слышала, с какой осторожностью парень задал вопрос. О важном.

– Года два с половиной не была в театре.

Яркие карие глаза потускнели. Можно было не говорить, почему так. На лице отражалось всё. Большой театр… Танцовщица смотрела на фасад и вместо колонн Бове видела железобетонный забор под амбарным замком. Не было ни греческих скульптур, ни колесницы Аполлона на самом верху. Ничего. Для неё всё было под запретом. Внутренним. Сердечным.

– Я знаю что это. Примерно понимаю, что ты чувствуешь, – Юра убрал с лица вечную полуулыбку, – когда умерла моя бабушка, я не мог собрать силы в кулак, чтобы пройтись по улице, где она жила и тем более взглянуть на тот самый дом. Где я жил вместе с ней и где она воспитывала меня. Там я пережил столько моментов. После её смерти не мог представить, что в том самом доме для меня нет места. Без неё.

Он смотрел впереди себя и видел, как сейчас: трещины на старых оконных рамах, покосившийся забор возле клумб, занавески на первом этаже, которые не меняли никогда. Мальчика в зимней куртке охватило беспокойство. Из года в год Юра так и стоял, смотрел как без него и его бабушки не меняется совершенно ничего. Как в каждом кирпичном сантиметре застывает навечно его детство и присутствие родной, всегда близкой женщины.

– Что же ты сделал?

Таня спросила тихо. Видится, прямо сейчас, что они вместе оказались у этого самого дома, и решают дилемму: войти или нет.

– Просто захотел. Открыл своим ключом подъезд. Позвонил в квартиру. Представил, что сейчас кто-то родной откроет дверь, улыбнётся и пригласит посидеть, выпить чаю, поговорить. Я так уверено к этому шёл. Показалось, что даже учуял с лестницы запах бабушкиной выпечки. Но в квартире уже жила новая семья. Родители очень быстро её продали. Мне осталось лишь извиниться, сказать что ошибся и медленно спуститься по лестнице во двор. Но я ощутил такую лёгкость, что спустя шесть лет смог, наконец, туда прийти. И потом стал приходить туда чаще. Легче, знаешь, подумать, что всё как прежде хорошо.

Глаза карие проводят по асфальту зрительный маршрут. Короткий. От стоянки до исторической сцены. Вон в левом ряду пятая машина Лёши. И этот пятачок перед входом в цитадель русской культуры для неё больше, чем место встречи со странными людьми. Тот самый дом, в котором её уже никто не ждал. Что-то общее возникло между двумя незнакомцами. Прожитое на черновую детство. И юность. И оба они теперь смотрели на реальную жизнь как на продолжительный сон. Надо проснуться, улыбнуться новому дню, но они смотрели и не находили слова. Точка соприкосновения неприятная для обоих – недоступность.

С Красной площади донёсся далёкий, глухой звон курантов.

– Как ты смотришь на то, чтоб подождать меня здесь десять минут, а потом двинуть гулять? – Юра посмотрел на экран телефона и с паникой заметил, что через пять минут нужно быть у клиента. Благо это было рядом. Не благо, что Таня не готова была к такому развитию событий.

– Смотрю отрицательно, но… – она протяжно вздохнула, прищурившись, – ты же всё равно будешь ловить меня здесь завтра. Послезавтра…

– Вот и отлично! Пять минут. Ты только не уходи никуда.

И след простыл. Нет. Не успеет. Пять минут, говоришь? В воздухе чиркнула зажигалка… Одна сигарета это пять минут. Выкурит, забудет. Потом преспокойно Таня уедет в знакомую кофейню, где парень не найдёт никогда. А завтра можно остаться дома. Обмануть его ожидания. Хороший выбор. Нужный… Но непонятно кому.

Карие глаза обратились к стоянке авто. Можно было надеется, что сейчас там окажется Лёша, он предложит сходить в кино и вся погода, природа города, суета балета оставить их обоих в покое. Выбор прекрасен. Но в среду уж точно был не нужен никому. Танцор не захочет. Не согласится. Упрекнёт, что Таня зазря, в пустую проводит время. А он же, он же круглые сутки вне отдыха. Пашет и пашет. И Лёшке приятней, очень даже, смотреть на люстры репетиционного зала, чем за плотным слоем смога не видит никакого неба.

Таня скинула с сигареты дым. Если честно и она бы лучше смотрела на старые люстры, чем на февральско-мартовское мрачное небо. Она могла бы настойчиво ожидать своего парня в коридорах театра, осматривать их, коротать молчаливые часы как брошенный ребёнок в театральном запахе, чем здесь, в несмолкаемом шуме машин. С сигареты упала ещё одна порция пепла. Осталось две затяжки.

И кто это? Запыхаясь, Юра прибежал к прежнему месту встречи, поправил причёску и наглухо застегнул куртку.

– Надеюсь, ты не скучала.

Четыре сорок пять. Успел.

– И где же ты был?

– Рабочие дела. Так, мелочь.

Таня улыбнулась, мотнув головой.

– Так может рабочие дела лучше, чем прогулка со мной?

В заметках курьера остались лишь адреса, далёкие от центрального округа Москвы, а в цифрах на часах осталось время, убить которое было не в чем. Так для себя решил Юра.

– Мой рабочий день закончен. Поэтому… Давай честно, тебе же нечем себя занять. Мне тоже. Тогда почему бы не прогуляться?

Почему бы не ответить ему что-то? Но не хотелось. Опытный путь показал, что на каждый аргумент девушки, художник Юрий найдёт контраргументов не меньше пяти.

Девушка сжала губы и, резко развернув кресло, двинулась в сторону Лубянки.

– Тебе говорили, что наглость не украшает человека?

– Мне говорили, что наглость города берёт.

– И как успехи?

Юра быстро пошёл следом, стараясь не отставать ни на шаг.

– Думаю неплохо. Ты меня ещё не послала ни разу, значит что-то я делаю правильно.

"Наглец, как есть наглец" про себя улыбнулась Таня, концентрируясь на тротуарной плитке глазами. Её наглость молчал, когда приходилось лавировать по шумному городу. Десять метров до светофора, какие-то десять метров. Проехать бы их побыстрее. И нет никакой наглости внутри, когда прохожие бросают злые взгляды, обходя кресло стороной, жмутся недовольно друг к другу, чтобы быстрее проскочить мимо инвалида. Изредка сыпят словами. Таня их не запоминала, но знала, что чаще это были синонимы слова "блядь".

Когда долгий контроль за собой становится ношей, девичьи глаза поднимаются к небу, чтобы видеть. Что-то большее, чем дорогу и снующие ноги. Сейчас купол неба покрыт серой тучей, будто её кто-то только что нарисовал и бросил поверх горстку пыли.

Таня остановилась.

– Знаешь от чего устаёшь иногда в этом городе?

– От чего?

Юра подумал о себе. О наглых людях, какие могли давно пробудить в девушке ненависть. Да, от таких как он она и устаёт.

– От пыли на небе.

Парень присмотрелся. Небом это не назовёшь. Серая грязная тряпка. Сгусток малого числа грязных поступков людей. Если бы оно было способно собрать всю грязь земли себе, на планете наверняка воцарил вечный, непросветный мрак.

– У меня ощущение, будто это пыльное небо не закончится никогда.

Девушка опустила голову. Снова подняла. В её жизни стало мало чистого. Было раньше блескучее солнце и просвечивающая синева сквозь серую сетку. И даже родной Питер она помнила всегда только с ярким небом. С недавнего времени, почти как три года, всё вокруг покрылось плотным серым слоем. Только в воздухе оставался неизменный свежий запах. Выезжая на прогулку смыслом девушки в инвалидном кресле было надышаться воздухом. Каким-нибудь. Удостовериться, что Большой театр стоит на месте, а её ранее любимое дорогое кафе до сих пор работает на последнем вздохе. Жить этой жизнью искусственных витрин и фасадов.

Парень пожал плечами.

– Бывает лучше. Ты просто смотришь не туда.

– А куда нужно? Покажешь?

Ещё выше парень поднял голову и присмотрелся к небу. Закрыв один глаз, он водил головой как верхушкой циркуля в поисках верной траектории. Искал точку опоры, чтобы прочертить линию чистого неба. Страсть как хотелось сделать хотя бы что-нибудь правильно. Неужели их знакомству суждено погибнуть в сухих потугах? Нет. Начнём с неба, закончим о вечном.

Так он хотел. Видел реальным.

Наконец точка нашлась, и парень быстро опустился на корточки возле колёс, выставив руку немного вверх.

– Вон, смотри, не отрывай глаз. Видишь?

Сквозь слои неприятного цвета пробивалось голубое небо. Оно отражалось в стёклах зданий чётко, ярко, будто настоящее родилось и живёт именно там, в искусственных витринах верхних этажей. Похоже на маленькие глянцевые наклейки от жвачки.

Девушка улыбнулась, устало опустив голову.

– Хотелось бы мне в него не вглядываться.

Она смотрит с надеждой. Детской наивностью, которой не хватало. Иногда Таня загадывала, так, в шутку, чтобы у людей исчезли глаза. Не видя её они могли спешить куда-нибудь, а она продолжать свой серый будний день. Она мешает им, они мешают ей. Обоюдное неприятие.

Мимо прошёл важного значения мужчина и, уцепившись пальто за кресло, буркнул.

– Смотреть надо, куда едешь, курица слепая.

Обида. Бессмысленная трата времени. Таня поморщилась, продолжая крепко управлять колёсами. Сколько ещё таких как он придётся ей встретить? Слишком много, чтобы вслед ответить той же грубостью. А в глазах останется след сказанных незнакомкой слов. За что же, если она, беззащитная девушка ничего не сделала никому?

Юра было дёрнулся догнать наглеца, но лёгкая хватка тонких пальцев застопорила его.

– Не надо строить из себя рыцаря, он уже ушёл.

Юра выпрямился в полный рост. Одёрнув свою куртку он схватился за ручки кресла за спиной девушки и взял ровный курс сквозь людей. Ей трудно. Он знает.

– Что… Что ты? Куда мы едем? – Таня хваталась за колёса, но была не в силах остановить их. Непривычно. Страшно. Что кто-то катит тебя вперёд по прямой.

– Мы ведь гуляем, так? Какой тогда смысл прогулок, если ты торопишься и вечно смотришь на дорогу, обращая внимание на всяких козлов?

Вот чёрт. В груди девушки заныла паника. Нет ничего ужасней, когда тебе пытаются помочь, Ей ведь сложно, она инвалид. Это было выше любых моральных сил. Когда из тебя делают беспомощного. Слишком часто Таня повторяла, замирая у зеркала: не инвалид, очень даже обычный человек, ей не нужна помощь и все трудности это лишь временно. Девочка с короткой стрижкой и грубоватым взглядом до сих пор и не поняла, что уже два года живёт в три раза замедленном ритме. Закончилось временное и началось постоянное. Её руки привыкли к тому, что из двадцати четырёх часов в сутки пятнадцать нужно крутить колёса. Из всех панических мыслей, бывшая балерина оставила себе именно её. Мысль, истину, что слабой быть запрещено.

– Так, остановись, – Таня схватилась опять за колёса, но резина обожгла ладони.

Юра ловко объезжал ямы по тротуару.

– Я могу сбавить темп.

С креслом как с велосипедом – села и поехала сама.

– Нет, вообще остановись. Я сама.

Парень всё-таки остановился. Никто не заметит её свирепый взгляд. Его насмешливость. Что за манеры? Глупая помощь, нелепое сопротивление. В карих глазах мешалась боль, злоба и те самые маты, на которые упорно нарывался парень. Зелёные глаза, глубоко ввинчены в голову, отвечали только нежным покоем. Юра наклонился низко, обдав свои тёплым дыханием висок девушки.

– Ты замечала, что много всего пропускаешь, когда едешь сама? Контролируешь каждые полметра. Едешь сгорбившись и опустив голову. Смотришь на асфальт и пометки на нём. Ещё изредка на дорожные знаки. А как же жизнь, которая проходит мимо?

Возмущённо Таня часто задышала. Так, это становится слишком. Обнаглевшее хамло перед глазами всё наглеет и наглеет. Она соединила свои красные, обожжённые ладони. Крепко.

– Охренеть. Мы практически не знакомы. Откуда тебе знать как и куда я смотрю?

– Мне хватило вчерашней поездки до кафе. Ты ни разу не подняла голову. И каждый метр горбишься.

Горбишься. А ты же балерина. Ровная спина, выворот колен и правильный изгиб руки – это твоё тело. Остальное – это не ты. Не Таня, не балерина.

Звон одного лишь слова и тонкие плечи девушки нервно дёрнулись назад. Всё, что она так гордо несла всю жизнь, ставят под сомнение. Могла ли она смело ехать по дороге вперёд почти с закрытыми глазами?

Таня крепко стиснула зубы, закинув голову назад.

– Сгорбившись, значит? Тогда смотри!

Подняв гордо голову и по возможности выпрямив спину она как будто вдавила ногу в педаль авто и рванула вперёд. Псевдогонщица с закрытыми глазами лихо катила вперёд, а сердце выпрыгивало. По узкому тротуару мелькали люди, и было нечеловечески страшно наехать им на ноги. Но она ехала, всё удаляясь и удаляясь от парня. Так же убегала от проблем в детстве. Быстро, по узким коридорчикам в порванной пачке. Быстрее по пышным залам училища с разбитыми коленями. С сильной тряской на каталке по больничным коридорам. Таня грузно дышала. Её веки дрожали, когда ориентация в пространстве терялась. Секунда, другая и на непредвиденной кочке колёса сворачивают с маршрута на большой скорости. К проезжающим по дороге авто.

В голове метнулся страх и в пару шагов Юра добежал до девушки, поймав в падении кресло. Всего пару сантиметров и асфальт. Ещё одна травма, трагедия.

Его встретили обиженные карие глаза. Неприятно падать. На виду у людей ловить косяк за косяком и быть лохом в таком обычном деле как передвижение по улице. Самоуверенность, смешанная со страхом.

– Давай не геройствовать. Нет, так нет, – Юра с досадой смотрел, как девушка поправляет ноги на подставке кресла и отряхивает ладони от грязи, – извини, я просто…

– Хватит, – грубо она процедила сквозь зубы, стряхивая с колен несуществующую грязь, – твои частые извинения начинают действовать на нервы.

В висках пульсирует. Не смогла. Сделать обычной вещи. Показать, что может быть живой, простой. Девушкой с прежде ровной осанкой. Героям быть героями не суждено.

Таня двинулась дальше, теряя силы на вдох. Свободный и спокойный. Не должен продолжаться этот день. С ним, рядом. С каким-то действительно ненормальным парнем, что так просто берёт её на понт. Гад.

– Не надо больше ходить за мной. Не надо ждать меня на площади. Ты извинился, я услышала. Очистил совесть? Давай, чеши отсюда.

А он стоял, смотрел ей в спину и замечал, как дрожат пальцы девушки на колёсах. Её голова всё опускалась и опускалась. И плечи аккуратно гордые поднимались высоко. Неправильно. Горбилась. Как бы ни старалась она всё горбилась, толкая саму себя вперёд. Неправильно. До него она всё это делала именно так.

– Обидно, наверное, когда ничего плохого не сделал человеку, а он уже ненавидит тебя. Давай вместе будем ненавидеть таких людей. Начнём с меня. Я тоже себя ненавижу.

Он не спеша пошёл следом, выкрикивая через тротуар. Люди идут, оборачиваясь, но она же этого не делает, а, значит, Юра продолжит.

– Там пешеходный переход далеко, устанешь. Поехали в другую сторону.

Таня ускорялась. Лишь бы не ответить. Нет, уже точно нет. На это она не поведётся. Не развернётся.

– Там впереди кафе, я приглашаю на обед. Ты же скоро замёрзнешь, Таня.

– Как вы себя ведёте, молодой человек. Прекратите орать, – кто-то возмутился за спиной Юры, но ему было всё равно. Успеть бы, не потерять её из виду. Опять.

Он повысил голос, когда Таня замедлила оборот колёс. Нужно прибавить шаг.

– Мы не можем так просто прервать наше знакомство, Таня. Кстати, ты тогда в поезде оставила платок. Может, заберёшь?

Девушка не реагировала. Ей оставалось каких-то десять с половиной шагов до перехода.

– Хорошо, давай будем просто говорить о чём хочешь ты. О балете, например.

Загорелся зелёный свет на светофоре и люди поспешили туда. Кроме Тани. Она закрыла глаза, слыша последний выкрик в голове эхом. О балете… О её умершей части жизни. То, о чём с её же позволения никто никогда не спросит. Просто потому, что не интересно. Никому.

Могло ли быть интересно ему?

Светофор загорелся красным и резко Таня развернулась обратно. Перед самым носом Юры. Она тяжело дышала, обращая спокойствие в быструю злость. И как могла отворачивалась от разговора, но глаза всё равно косили в сторону наглеца.

– О балете? Что ты можешь не знать о балете?

Парень напрягся, спрятав руки за спину.

– Я ничего не знаю о балете. И ничего не знаю о тебе. Давай познакомимся? Ты со мной, а я с балетом.

Ветер сильный подул с запада и заставил девушку наклонится вниз. Укутать длинную шею в шарф, убирая с глаз мешавшие пряди волос. Она мило строила из себя сильную женщину и так же мило становилась обычной девочкой, которую двадцать минут назад случайный Юра хотел спасти от всего, а теперь он же смотрит изучающе, наклонив голову на бок. Вряд ли сможет сказать, зачем ему знакомство с девушкой в определённых обстоятельствах и честно не ответит, что такого интересующего было в балете.

Таня остывала. Становилась мягче взглядом и теплее голосом.

– Ты там про платок что-то орал. Покажи.

Быстро художник нырнул в карман куртки и вынул ткань, свёрнутую в десять раз. Старые затёртые узоры, застиранный орнамент, края заштопаны не в первый раз. И в глазах танцовщицы появляется трогательная детская нежность. Щёлк. И ей уже не за что злиться.

В руках парень держал дорогую вещь из её детства.

– Спасибо, – она робко выдохнула, спрятав платок между сжатых пальцев. Улыбка. Она была похожа на больную, испуганную и руки всё крепче и крепче, с остервенением сжимают потерянную вещицу.

Зелёные глаза опять смотрят с лёгким испугом.

– Пошёл я на хер, да?

– Нет. Ты там про балет что-то спрашивал или мне показалось?

Таня прищурилась и изобразила нечто, похожее на доброжелательность. Интерес. Теплеет парус одинокий в тумане серых дней. И ей до Лёши осталось больше двух часов. А здесь рядом парень ничего не знает о балете.

Он бы хотел в ответ расплыться в радостной улыбке, но запретил себе. Чего ещё можно ждать от взбалмошной танцовщицы.

Того, о чём ты и просил.

Она родилась без окружения танцев и почти по случайности попала туда. В хореографическую студию, куда бежала перед школой. Маленькая девочка Таня, жившая в неприметном питерском дворике и не имевшая никаких данных для будущей балерины. Пухлые щёчки, короткие ноги, полноватые руки. Да, повзрослеет, и вся полнота уйдёт в нужные места. Но учителя по хореографии смотрели с укором и не верили, что что-то изменится.

– В конце концов, я поступила в балетную академию Вагановой.

Юра останавливался, чтобы взглянуть на свою спутницу, но косым взглядом замечал, что она смотрит на последние этажи зданий, отыскивая в этом что-то занимательное. Было ли? Если и не было, Юра отыскивал. Поймав паузу в её словах, парень щурился и без запинки, как на экзамене рассказывал, что за здание конструктивизма высится перед ними в уже очищенное небо.

– А в академии строгий распорядок?

Таня кивнула.

– Да, весь балет это строгое расписание. Тебя приучают к нему с детства, а потом ты всю жизнь с ним живёшь. Строгое расписание, строгие правила, спартанское самовоспитание.

– Это армия, а не балет.

– Это жизнь.

В который раз, заглядываясь на город вокруг, Таня сделала оборот колёсами, выехав на красный свет. Юра с ужасом ухватился за ручки её кресла и вернул назад.

– Ты обещала не геройствовать.

Девушка смутилась и пожала плечами. Слишком громко, грубовато прозвучала для её ушей эта фраза, а в глазах парня наблюдался лёгкий испуг.

– Я засмотрелась. По твоей, между прочим, вине.

– Вине? Ну, раз такое дело, тогда…

В руках парня оказались тёплые перчатки. Их он протянул Тане, увидев ещё улиц пять назад, что костяшки её пальцев порядком покраснели от холода. Сам же он ухватился за ручки кресла за её спиной и медленно покатил вперёд. К светлому будущему.

– Ты обещал, что…

– И так, этот дом построили в 1897 году и по приказу…

Таня нахмурила брови и опустила голову. Её сопротивление подавляют. И что удивительно вполне спокойно, приятно. Руки в тёплой ткани отдохнут на собственных коленях смирно, спина придёт в идеально ровное положение, а громкий голос за спиной будет заставлять небольшое количество встречных людей оборачиваться. Иногда на крутых поворотах танцовщица вжималась крепко в кресло и переставала дышать. Вот сейчас, сейчас свалится отсюда в грязь. Но ухватив спокойно взглядом ровную линию, Таня успокаивалась. И за спиной всегда был убедительный голос.

– Я ещё пока не собирался тебя угробить, можешь не напрягаться. И так, "Лебединое озеро", расскажи мне, о чём этот балет.

Два часа скитаний незнакомцев закончились на Театральной площади. Финиш спонтанной прогулки. Юра мельком посмотрел в телефон, изучая стройный ряд гневных сообщений от начальства, где среди прочего светилось одно непривычное – "Стрельников, соскучилась. Очень. Позвони вечером". Ему останутся на остаток дня рюкзак, невыполненная за сегодня работа, а теперь и чей-то милый голос в трубке перед сном. Всё это было там, за пределом, забором, стеной. А здесь, в круговом периметре светлого неба и безлюдной площади, оставалась девушка.

– Хорошо прогулялись, – скромно произнёс парень, оглядываясь по сторонам.

– Да, неплохо. И погода улучшилась, – Таня протараторила не глядя в сторону парня и, достав сигарету из кармана, закурила.

Опять явилось ощущение безразличия. Пустые карие глаза и струйка дыма не специально, может быть, но пущенная прямо в лицо художника.

– Мы встретимся завтра?

– Встретимся? Зачем? – Таня спокойно пожала плечами и опять ткнулась в телефон. Встретимся, отличный план. Для хорошо знакомых людей. Парень Юра не был таковым. Встретиться, чтобы говорить ни о чём, вести лекции на тему искусства и спросить интересное только под конец встречи. Знакомая история, очень редко заканчивается удачей.

– Да просто так. Ещё один день неплохо провести. В компании друг друга. Ты же… Всегда здесь сидишь одна, верно?

Таня усмехнулась. Какая обидная наблюдательность. Она отвела глаза, чтобы спрятать неприязнь в рекламных щитах. Удивится её сегодняшний экскурсовод, но раньше, до него, ей не доводилось волноваться о том, что здесь, в своём мирке она сидит всегда одна. Теперь волнение.

Горе художник поёжился от того, как же быстро стало прохладно. Между ними.

– Вообще люблю общение и знакомства. Я… Парень общительный, так, на будущее. И в этом плане для меня ты необычный человек. В том смысле что… Никогда не был знаком с балериной. Да, вот так всё просто и примитивно.

Необычный. Человек. Таня знала, что скрыто за этой фразой. Необычно, правда, встретить на улице молодую девушку в инвалидном кресле, которая в недавнем прошлом танцевала.

Танцевала. А как ты это делала?

В глазах стоящего рядом строка: "С тобой случилось что-то, не будем об этом, но как ты танцевала, скажи, ты не успела". Обмануться бывает чаще приятно. Почему бы да? Таня смотрела на то, как между пальцев тлеет сигарета, а на неё направлен заинтересованный взгляд. Ты танцевала, да расскажи об этом.

– Хорошо. Я согласна встретиться опять. На Тверском бульваре.

– Отлично. Я как раз знаю хорошее место, где можно перекусить, – парень ответил на одном дыхании, крепко пожимая руку спутницы.

Таня усмирила его нечаянную радость строгим взглядом, слепо бросив бычок в урну. С расстояния три шага попала.

– Не обольщайтесь, молодой человек. Про "перекусить" я ещё подумаю.

Они синхронно улыбнулись, случайно, конечно, и совершенно специально в руках курьера оказался клочок бумаги из блокнота. Быстрым почерком он набросал одиннадцать цифр.

– Напиши мне, если вдруг, передумаешь.

Таня скомкала клочок бумаги в карман куртки и, глядя стёртым взглядом сказала обычное "бывай".

Обещать было нечего.

И в этот раз Юра заметит, как медленно она удаляется. Неподвижные ровные плечи. Гордая осанка Одиллии. Неспешное движение порядком потёртых колёс и заметно, очень чётко видно, как Таня едет вперед, не опуская головы. Совсем. Она порывается обернуться назад, махнуть рукой на прощание, но из воспитанности не делает этого. Юра улыбнулся. Она строгая, очень даже, но когда ей надоедает быть такой, не собой, превращается в ту самую смешную девочку из балетной школы. Которую он не знал.

В машине на стоянке уже ждал Алексей. Он сжимал крепко руль и наблюдал усталым взглядом, как Таня лавирует между оставшимися машинами и людьми. Гордо дождётся её, усадит небрежно на переднее сиденье и не позволит себя поцеловать. Не злой, не уставший, а просто тяжёлое и привычное уже "не надо" прозвучит в душном воздухе.

Пристегнувшись, Таня коснулась щеки своего танцора.

– Я соскучилась.

В ответ он усмехнулся, круто сворачивая на дорогу.

– Пару часов прошло.

– Мне и минуты без тебя очень много. Как ты?

– Хорошо.

– На этот раз балетмейстер заметил твои старания?

– Да.

– Что говорит?

Включив третью скорость, Алексей покрепче сжал руль. Нет, он не беспокоен. Напротив. В такт попсовой песенке весело отбивает бит пальцами по обивке. Наклонив голову на бок дышит так, что этого не видно, не слышно. Покой, каким никто бы никогда не мог похвастать.

И вопросы оставит без ответа.

– Ах да, пока не забыл, сегодня дома не ночую, не жди.

Карие глаза посмотрели в окно. Высокая скорость и всё, что пролетает мимо, прямо сейчас начинает сваливаться в тёмную дыру, а слова, те самые слова, звучат как удар мяча о бетонную стену. Потупив взгляд, Таня прикусит сильно нижнюю губу. Хотела спросить простое "почему?", но этот момент всегда опускала потому как знала – Лёша ничего не скажет. Покрепче зажмёт руль, вдавив ногу в "газ" сделает радио погромче и всё. Теперь ему, правда, хорошо. Сейчас хорошо, когда опять можно помолчать.

Простая фраза "ночевать не буду" дёргала за брови, губы, скулы и физически меняла настрой. Руки искали тепла или тихого места. Если бы только она, она тоже могла работать, Лёша был бы ночами рядом, в постели. Как и должно это быть. Авто уже почти свернуло в район, где жила пара, как в кармане под пальцами Тани зашуршал лист. Неровно вырванный клочок. Синие чернила. Номер. Аккуратно сложен в шесть частей. Лежит точно там же, где и маленький платочек из детства. Открывая изгиб за изгибом стоит подумать – "написать, не написать?". Гадать известной дорожкой. Машина сбавляла скорость. За стеклом виднелся Проспект Мира, белоснежный забор нелюбимой больницы и очень близко окна карикатурной квартиры. Написать? Не написать?

– Завтра не знаю, утром вернусь ли или поеду сразу в театр. Может, поеду к родителям. Может и вернусь. Не знаю, – мимолётно танцор посмотрел как раскрывается клочок бумаги в руках его девушки.

И так она украдкой, как списывая контрольную по физике, наспех забивая телефон в мессенджер, пишет обычное, простое, механическое. Озлобленное:

"Я не передумала. Завтра встретимся на Тверской"

Приятное.

Для Юры.

Авто свернуло во двор, а чья-то входная дверь с тяжестью открылась. На пол в прихожей небрежно был скинут рюкзак. Юра вздохнул и, не включая свет, прошёл по мрачному коридору вглубь квартиры. Можно теперь отдохнуть. Осталось из головы убрать сообщение директора.

"Стрельников, ты получаешь ещё один штраф и последнее предупреждение. Следующий отгул и увольняю".

На кухне загорелся свет, спускаясь на пол из-под абажура старой советской люстры. Через два оборота вокруг своей оси в вечернем мраке располагалась единственная маленькая комната. Уютный жилой угол. У окна стол заброшен бумагами, карандашами, линейками и красками. Бесконечная инсталляция "Хлам", где в её недрах запрятаны чертежи и портреты.

Скрипнуло окно. Курьер опустился на стул, закрыв усталые глаза. Наверное, ему как образцовому художнику, немного архитектору ночами стоило под уличный шум создавать шедевры или около того, но парень не брался всерьёз за эту историю вот уже три года. С тех пор, как закончил университет. Многочисленные картины и макеты никому не смогут принести пользы. Это будут убитые в пустую минуты. Иногда даже дни. И садился теперь Юра только лишь затем за свой стол, чтобы говорить по телефону и крутить между пальцев карандаш. На каждом повороте он улыбался и проводил ладонью по хаотичным бумагам как по чьей-то голой спине. Это она перед его глазами, та, с которой он говорил вечерами. Любимый и иногда нежный голос. Чаще уставший и обиженный. Но ведь любимый.

– Ты обещал приехать на восьмое марта, почему теперь нет? – любимая душа художника Майя сидела в позе лотоса на кровати, неловко держа плечом трубку телефона. Перед ней валялся смятый выпуск екатеринбургской газеты, на которой сушились покрашенные баллончиком кроссовки.

– Я проштрафился. И теперь на меня повесили куча работы. Буду работать без выходных, – грузно вздыхал парень, запуская пальцы в волосы. А в трубке звучало обидчивое мычание.

– Как проштрафился? Почему? Зачем ты это сделал? Ты не скучаешь по мне, раз позволяешь косячить и не приезжать на праздники?

Горькая улыбка в ответ. Любить на расстоянии было странно, но не тяжело. Екатеринбург – Москва. Они быстро научились так жить. Говорить нечасто, встречаться по праздникам, обмениваться подарками через "Почту России". И иногда Юра представлял, что его девушка в долгой-долгой командировке.

– Дадут выходной, ты приедешь ко мне сама.

Скоро Майя вернётся и будут ужины, прогулки, завтраки и занятые до отказа выходные. Вдвоём.

– Сама я могу и без тебя отдохнуть, – она обижено делала долгие паузы и после них всегда хотела одного – поскорее завершить вызов, – ладно, я спать, мне бутик открывать в восемь утра.

Юра глянул на время. Десять. Всего лишь десять вечера. А рядом, на циферблате, зарубка маркером – "+2 часа".

– Постоянно забываю, что у вас уже ночь.

– Звонил бы почаще, помнил бы всегда. День и ночь.

В ушах расстроенный голос. Юра подумает, что именно уставший. Да, середина рабочей недели и она точно устала. А он… Он вздохнул и улыбнулся. Палец по столу кончиком прочертил линию. И ещё одну. Тонкую. Они сливаются в контур незнакомого лица. Стоит сделать изгиб шеи и она будет узнаваема. Было бы неплохо не чувствовать сейчас усталость на завтра. Сказать "сладких снов, люблю тебя" и сесть за стол. Поближе к бумаге и карандашу. Продолжить контуры, линии, глаза… Но он уже забыл, как это – рисовать по памяти.

– У тебя ещё что-то? – сонный голос в трубке внушал обойтись без лишней болтовни напоследок. Но так нельзя. Не по правилам. Сейчас Юра не скажет, а завтра Майя обидится, послезавтра трубку не возьмёт и затем перестанет читать СМС.

Он сделал линию ещё, сдувая пыль с бумаги. Улыбается невольно и ведёт линию другим пальцем.

– Я люблю тебя. Вот и всё.

– Так просто?

– Да, незатейливо и так просто.

В конце концов, Мая всегда проигрывала и сменяла тон нытика на влюблённую девочку, прижав телефон к себе поближе.

– Люблю. Крепких снов. И всё-таки ты… Приедешь ко мне?

– Да, сегодня же. Приснюсь.

Нарисую шею, ключицы. Карандашом, которым не пользовался два года. Растушую тени подушечками пальцев, чтобы они создавали продолжение тела. Наклоню лампу поближе к бумаге, полусонный добавлю к мыслям Тверской бульвар, чистые облака, поменяю серые цвета на яркие. Зафиксирую карандашом улыбку в три часа ночи и потом приснюсь. Обязательно.

Потом проснётся она. Откроет свои карие глаза. Привычно утром от неудобного положения тела болят мышцы. Руки, спина, шея. Всё, кроме ног. Непривычно другое. За дверью, по коридору, через твёрдые стены сочатся запахи кофе, слегка подгоревшего хлеба и яиц. Таня поднесла к лицу будильник. Семь тридцать утра. Плотно к кровати приставлено инвалидное кресло, окно приоткрыто и холодный воздух вместе с солнечными лучами в комнату забегает на секунду, после растворяясь в тепле батарей.

Она с трудом приподнялась, ощущая невозможную слабость в теле. Ещё не до конца проснулась.

– Лёш, ты дома?

С громким стуком что-то грохнуло на кухне. Во сколько он пришёл? Не знала, но могла наверняка угадать, что пару часов назад. В районе четырёх утра. Рядом постель была не смята. Значит, Лёша на диване спал. Нормальная реальность. Совсем такая же, как мешком завалиться в кресло. Десять минут Таня каждый день тратит на то, чтобы пристроить себя. Собрать по частям на тесном сиденье. Поставить ноги на хлипкую подставку и выруливая между окном и кроватью, отправиться в соседние стены квартиры.

Из гостиной тихо звучала музыка. Попса, какую Лёша непрерывно слушает в машине. Между комнатами запах еды меняется на острый одеколон и яркий букет геля для душа.

– Доброе утро. Давно встал? – явившись на кухню, Таня проехала прямиком к холодильнику. Лёша был сильно занят. Кажется нарезанием овощей в контейнер для перекуса. Лучше не отвлекать.

– Не ложился. Привет.

Буркнет, бросит нож в мойку и быстро шагнёт обратно к столу. Обкусать сэндвич, черпнуть яичницу и глотнуть кофе. Быстрее испариться, пока не стало тесно на просторной кухне.

Дверца холодильника открылась, и постепенно на столе появились коржи, сахарные розы, тарелка с воздушным кремом. Всё, что Лёша позволять себе запретил. Не думая о завтраке, Таня сосредоточилась на своей работе. Придумала себе полгода назад от скуки ради. Кулинария. Вкусно, на заказ, не дорого. Смешивать сладкое со сладким, доводить до кипения и пускать струи сказочной пропитки по коржам. Делать что-нибудь. Умело. Просто. Ей нравилось суетиться среди многочисленных приборов, греметь посудой. Делать что-нибудь. Чтобы для самой себя казаться хотя бы на грамм живой. Занятой чем-то важным.

Лёша сделал вдох и закатил глаза, вальяжно удаляясь из кухни. Всего десять минут спокойствия и тишины. Их украли. Торт "Чудо" и кипящая на плите глазурь.

– Лёшечка, не убегай, мне хочется поговорить. С тобой. Пожалуйста.

По привычке он промычал что-то невнятно, но уточнять Таня не стала. Понятно, говорить они не будут, момент упущен. Значит, стоит погрузить всю себя в приготовление торта. Остался час, и девушка с убранными локонами волос на затылке делала невозможное, чтобы успеть. В маленькой кастрюле заходилась плитка шоколада. Закипала, выпаривая сладкий запах. Руки танцовщицы быстро, профессионально делали всё, чему она училась интуитивно. Словно балет творила из сладких десертов. Это оказалось несложно, спокойно соблюдая рецептуру превращать простые вещи в нечто вкусное, что немногие клиенты танцовщицы называют – "неповторимые шедевры".

По полу проскользнули шаркающие шаги. Танцор навис над столом, разглядывая сахарные лепестки цветов на бисквите.

– И что, во сколько кулинария откроется? – он язвительно протянул слова, смотря на то, с какой осторожностью, в пять раз замедленным движением Таня заливает глазурь, выдавливает из шоколада вкусные горы и расстилает из крема реки, облака.

Она посмотрела вглубь голубых глаз и бодро улыбнувшись, чмокнула парня. Наконец. Смогла, дотянувшись, поцеловать. Долгожданно и не сдержанно.

– Покупатель должен приехать через час, мне ещё нужно вафли использовать и дольки…

Лёша уже и не слушал. Зевая он уходил в сторону. Пил кофе и молчал, гоняя свои мысли из угла в угол, как в пустом вагоне товарного поезда. Извивался в модельных позах, смотря из кухни в гостиную. Как лучше ракурс издалека для съёмки – справа или слева? Важный вопрос на сегодня, на завтра и в остальные дни, когда выдаётся немного свободного времени.

Услышав тишину, танцор зевнул, вставив обязательные слова:

– Тебя отвезти куда-нибудь?

Таня помешивала быстро в миске безе, думая над вопросом. Куда-то на Тверскую. "Встретимся в пять вечера" – висело в телефоне СМС. Таня остановила вращение ложки в миске. Её кто-то будет ждать на Тверской. Улица давно забытая и глупость никогда не совершаемая – продолжать. Когда это успело случиться с ней? Кто-то ждёт.

– Ты разве не в театре сегодня? Мне в пять вечера нужно на Пушкинскую.

Парень пожал плечами.

– Там… – куда-то в даль растерянно он махнул, но тут же расплылся в улыбке, – сдвинули смотр. Репетицию перенесли на вечер. Съёмки у меня после обеда. Кстати, вернусь поздно.

– В восемь утра?

– Что?

– Нет, ничего.

Таня знала, что означают эти слова. "Вернусь поздно". Всё то же самое, что и фраза "сегодня дома не ночую". Она грубо втоптала крем ложкой в бисквит. Враньё. К этому легко привыкнуть, когда происходит регулярно. Обман на пустом месте без особых причин. Но невозможно игнорировать, когда врёт тот, за кого ты переживаешь более всего. Смотра не было, Лёшу не взяли, заменили на другого, темпераментный танцор в который раз показал зубы. Все варианты сейчас подходили, и Таня не хотела разводить этот разговор.

Он же не скажет. От нервного импульса парень дёрнулся в комнату переодеваться на тренировку в спортзал.

– А чем до вечера займёшься? Может вместе куда-нибудь сходим? – торт в руках бывшей балерины начинал постепенно принимать волшебные формы. Плавающие движения ножиком, лопаткой и вот это уже готовый пейзаж с картин Айвазовского.

– Нет, сегодня не сходим. У меня сейчас тренировка, потом в училище мастер-класс, затем встреча с фотографом это до шести, поужинаю в ресторане и репетировать.

Иногда танцора звали на съёмки для рекламы и изредка танцора звали на фотосессии. Ведь с такой фигурой грех не снять. Но глаза голубые врали. Неприкрыто и легко. Он этим жил и дышал – врал без причины, приумножая значимость своей персоны. Перед любимой, которая и так его любила. Любила, поэтому молчала. Нелегко сдерживать злость, но Таня старается. Аккуратно убирает салфеткой излишки крема и вместо тяжёлых вздохов сминает полотенце в руках. Безжалостно, сильно. Глаза карие смотрят косо в сторону Алексея и в его адрес нечего сказать.

– Какие планы у тебя? Что интересного на Пушкинской?

– Иду гулять.

Танцор исказился в театральном изумлении.

– М-м-м правда? С кем?

Он отлично знал, что чаще Таня проводит время в одиночестве. Точнее сказать она всегда одна. И вопросы о её "прогулках" всегда задавались ради приличия. Вроде так мама с папой делают и это правильно.

– Встречаюсь с одним интересным парнем. Он художник. Будем гулять и пить кофе, – Таня вздохнула и ужаснулась, как легко её одиночные прогулки сменили содержание. Стало необходимым поскорее переключить внимание. На коробку из картона.

Алексей нахмурил лоб.

– Я его знаю?

– М-м-м вряд ли. Нет, точно не знаешь, – Таня мотнула головой и язвительно улыбнулась.

– Познакомить не хочешь?

– Зачем?

– Ну, ты моя девушка, могу я знать, с какими ты парнями дружишь?

– Нет. Это не обязательно. Я же не знаю, с какими примами дружишь ты.

Лёша фыркнул, двинувшись обратно в комнату.

– Малышка, всех балерин из театра ты прекрасно знаешь.

Таня пожала плечами. Действительно знает. Но это были не они, с кем свободные минуты проводит её парень. К слову он до сих пор не всех своих коллег знал по именам. И не всем говорил "привет", приходя на репетиции. Он был ровно так же холоден в театре, как и в ревности. Безразличен. Пуст и закрыт. И ни единого больше слова не скажет о том, где и действительно с кем крутит знакомства Таня. Это не его дело.

Его дело одеться максимально привлекательно. Из сотни брендовых рубашек надеть ту, которая лучше обтянет его плечи и прочертит линию талии. Сделать лучший выбор в запонках, брюках и туфлях.

Лучший выбор. Для Тани это был не "Армани" или "Гуччи", а алая или бледно фиолетовая лента на коробке с тортом. Тоненькая полоска, которую в короткий срок непременно сорвут.

Как и рубашку с тела танцора.

Он на мгновенье перестал проводить для себя кастинг шмоток и вернулся на кухню. И всё же, она первый раз за год с кем-то познакомилась.

– Наверное, я постараюсь вернуться домой раньше. Заберу тебя. Познакомлюсь с твоим знакомым художником.

В толстых стенах квартиры голос его был тяжеловатым, непривычным сейчас. Преподавательским. Таким, что Тане пришлось выпрямить спину и коротко кивнуть.

– Как тебе угодно.

Минута прошла и, направив взгляд в зеркало, танцор принялся приводить свою причёску в порядок, предварительно залив в глаза пару капель. Глазки должны блестеть, губы манить, причёска довершать образ. А ревность? Для живости. Она ненастоящая.

Там художник, понимаешь? Какой-то художник гуляет со мной.

Лёша выйдет стремительно из комнаты. Поправит у зеркала пряжку на ремне, сделает пару глубоких вдохов, чтобы удостовериться, что недобор в весе присутствует и это отлично. И ведь действительно, куда как не на тренировку отправиться в свежем классическом костюме. Только туда.

– Боже, парень, ты просто секс. Как же мне с тобой повезло. Раздевайся, останемся дома, расстелем плед на полу… – Лёша понижал голос, пока поправлял воротник. Всё это должна говорить Таня при каждом взгляде на своего Короля лебединых сердец, но речь и в его собственном исполнении была что водка с ликёром. Сначала холодно и сексуально, а потом горячо и мягко.

Таня закатила глаза, услышав звонок домофона.

– Алексей Нарциссович, дверь открой, пожалуйста. Это клиент.

– О боже… Проходной двор!

Прыснув ядом вместо ответа, танцор не спеша открыл дверь, с презрением окинув взглядом мужчину на пороге.

– Вытирайте ноги. Здесь чисто.

В карих глазах балерины всегда горит счастье, когда люди улыбаются. Персонально ей. Принимая сладость из рук, Таню тепло благодарят, и не важно сколько дадут за это денег. Куда важней слова. Два, одно или несколько. Улыбка незнакомца, его благодарность и иногда в продолжении фразы – "обязательно закажу у вас что-нибудь на праздники".

Ей другого никогда было не нужно.

От людей, учителей. От Лёши. Всего лишь улыбка, доброе слово. Порой танцор потасканный жизнью забывал простые вещи. Быть нежным. Быть влюблённым. "Она посмотрит на меня и так всё поймёт, что дорога мне". Но сколько бы Таня не смотрела в голубые глаза, она видела лишь расширенные зрачки. Слишком. Из них за сутки занятости будто вытекали все чувства, какие только могли быть. И это можно понять. Творческий мальчик, танцующий с трёх лет сын, ученик, муж и любовник сцены. Танцор кордебалета оставляет у балетного станка всё лучшее о себе. Свои глаза он оставляет в стенах искусства. Нет. Через голубые глаза чувства всегда утекали по иным причинам. Неестественным. Через иглу сторонних страстей.

Алексей взял спортивную сумку и, увидев на кухонном столе денежную сумму равную его ужину в ресторане, хмыкнул, поспешив удалиться из квартиры со словами: "Пустая трата времени. Кончай эту хрень".

***

В четыре часа по полудню Пушкинская площадь была почти нелюдима. Пустой сквер, сомневающееся за серыми облаками солнце и два пассажира, вышедшие с разных сторон: блестящего на солнце BMW и станции метро. Две точки из школьной программы, "А" и "Б", движение коих происходило с одинаковой скоростью.

Юра с улыбкой поздоровался с Таней и заметил, что она как и в первую встречу оказалась слишком строга. Смотрела по сторонам. В желании найти предлог уйти. Передумала. Точно. Перепутала "не встретимся" с "да, почему бы и нет".

– Ты не в настроении? — "или я по-прежнему придурок для тебя?". Парень постарался быть похожим на тех, кто безоговорочно вызывает впечатление невинных мальчиков с чистыми помыслами. Рюкзак оставлен в офисе, рубашка в клетку застёгнута на все пуговицы и навстречу теплу парень вынырнул на свет божий из подземелья в расстёгнутой осенней куртке.

– Что? – заторможено Таня смотрела сквозь лицо парня. Она видела его, но от погружённости в свои мысли глаза собирались в кучку и взгляд съезжал с лица на вывеску ресторана. Лёша ничего не сказал. Ни "пока", ни "в шесть как всегда на стоянке". Ничего. Водитель для маленькой балерины в инвалидном кресле. Всегда безупречный, сексуальный с другими и надменно пустой с ней.

– Да нет. Ничего серьёзного. Духи разбила любимые. Жалко.

– Какой пустяк, духи, – неуверенно Юра перешагнул лужу, чтобы оказаться слева. Духи. Отговорка. Детская, с кривой улыбкой неудовольствия. Конечно, истину ему не суждено узнать. Он ведь никто. Можно было надеяться, немного, что ветер с юга изменит настрой. Немного. Пожалуйста.

Таня остановилась, смотря в сторону Макдоналдса.

– Пустяк. Да, может ты и прав.

Юра обогнал Таню и попятился спиной.

– Я пойду лицом к тебе, если ты не против.

– Если хочешь упасть, то конечно, – она улыбнулась, сбавляя темп.

– Не хочу. На тебя хочу смотреть. Чтобы ты улыбалась. Ведь духи это такой пустяк.

С дураками может быть неплохо. Высокий взрослый шатен. С умом явно дружить стал не так давно. Шатаясь идёт неловко лицом к лицу и говорит что-то про разбитую в детстве вазу. Не важно о чём в действительности эта история. Таня и не слушала. Она мысленно из своего словарного запаса подбирала прилагательные. Про него. Легкомысленный. Несерьёзный. Наивный. Простодушный. Болтливый. Сейчас упадёт.

Её всегда окружали парни и мужчины, которые, кажется, не были никогда детьми. О них нельзя было сказать – "мыслями он ещё ветреный ребёнок и повзрослеет только к сорока". Вокруг взрослели рано. Все эти танцоры, натасканные искусством с малых лет и музыканты, не любившие детские забавы, а желавшие хлебнуть побольше серьёзной жизни. Некогда быть ребёнком. Репетиции, школа, репетиции, сон. За место в первой линии только книги, музыка, танцы. Никто за руку в эту линию не приведёт. Мальчик сам. Девочка сама. Не тратить время на игрушки. Пренебрегать драками. Всё сам. С утра до вечера выворачивать колени. Растягивать ступни. Выгибать спину. Это были мальчики, слишком хорошо знавшие как жить самостоятельно. Теперь он. Юра замедлил шаг на скользкой тропинке, изображая падение. Нет, правда, дурак. Совсем не похожий на Лёшу. Похожий на школьника, который вечерами после работы рубится в приставку и смотрит взрослые мультики. А по выходным ловит девочек в вагонах поезда, чтобы каждой рассказывать эти одинаковые весёлые истории.

Штамповка номер триста девяносто два среди тех, кого танцовщица видит на Театральной площади каждый божий день.

– Неужели в твоей жизни не бывает настолько дерьмово, чтобы ты продолжал улыбался?

Юра исказил лицо в комической гримасе, прищурив один глаз.

– А ты с духами вместе свою улыбку разбила?

Таня бы ответила. Приложила крепким словом и, развернувшись, уехала, куда-нибудь подальше. Но колёса кресла в слякотный март всегда становились неуправляемые. Ей бы не расквасить лицо при спуске вниз. Удержать себя, свои руки, ноги, голову.

– Окружающим незачем смотреть на меня в минуты "жизнь дерьмо". У них этого и в своей жизни хватает. Хочу, чтобы они тоже улыбались. В конце концов, улыбающихся дебилов не трогают.

Улыбка в здоровые тридцать два зуба и смелые два шага спиной назад сопроводились столкновением с ямой, что грозило падением. Но и тут парень тихо засмеялся, подобно фигуристу выворачивая не то тулуп, не то танец пьяного лебедя, чтобы не упасть.

Ребёнок. Какой есть. Без доли серьёзности клоун с шилом где-то в районе ягодиц. Нелепый, простой. Не входящий ни в одни идеалы.

Таня закрыла глаза и сжала пальцами переносицу.

– Ты ненормальный.

– Возможно. Но это не преступление. Такова моя натура, – Юра встал подобно памятнику Пушкина и задумчиво посмотрел в небо, – на французском это звучит как… Эм-м-м… Лэ ма натур.

Сверху опускался лучистый тёплый свет и вот он, помощник в неловкости, нарисовал на светлом лице мадемуазель смех.

– Хороший французский, с украинским уклоном.

– Будь тоже ненормальной. Хотя бы пока мы вместе.

Резко Таня затормозила. Прекрасная порция борзянки ударила в чью-то голову.

– А мы вместе?

Парень покачал головой.

– Мы вместе гуляем.

Да, причина веская. На это можно открыть рот, искривить сомнение на губах, но слова девушки потускнели. Все, какие она знала. Сама согласилась, сама едет дальше. Вместе. С ним. Шах и мат.

Юра молча смотрел, как девушка смотрит вокруг на бульвар с восторженным любопытством. Всё время ёрзает, чтобы встать. Улыбается, когда солнце становится ярче и маленькие снежные сугробы хрустят каждый сантиметр. Закрывая глаза, Таня представляла всё то, что было у неё раньше. Под ногами, своими же ногами, хрустит этот снег. Лёша без остановки рассказывает о будущем, а Таня перебивает, чтобы продолжить его мысль. Боже…

– Ну вот, умеешь ведь улыбаться, – художник остановился, замечая милые и наивные тени на лице девушки. Мимолётные. Это была её секундная слабость – вспомнить прошлое.

– Тебе показалось. Да, показалось.

– Да? Жаль. Только мне нравится это. Такая улыбка. В ней есть что – то непосредственное, интересное.

На скользком тротуаре кресло заскрипело. Таня резко обернулась, пристально глядя в лицо художника. Её задело. Одно лишь слово "нравится", с которого никогда не получается себя удержать под контролем. Оно не звучит чаще всего в поле её существования. Ведь что может нравиться по-настоящему в бывшей танцовщице, застывшей на отметке "ноль". Ничего. А вот ему почему-то нравилась, какая-то мелочь. Улыбка.

– Изобразишь её?

Юра сделал невольно шаг назад, открыв глаза пошире.

– Твою улыбку? Я не… Я не знаю даже. Можно, конечно, только мне…

Да, правда, поторопилась. Таня покосилась в сторону от зелёных глаз.

– Да нет, забудь. Не надо.

Она пошутила. И ляпнула не думая. А он, уцепившись, запомнил. Вечером, по забытой привычке открыв окно, парень сел за стол. Без кружки чая и телефона в руках, с карандашом и памятной улыбкой в голове. Она действительно попросила нарисовать себя или… Юра поднёс кончик карандаша к губам. Сколько же человек его в этой жизни просили нарисовать портрет? Зажав зубами письменную принадлежность, курьер вытянул руку перед собой. Раз, два, три, четыре… Четыре человека. Теперь она. Пятый согнутый палец на руке.

Он улыбнулся, воображая, что сидя рядом, Таня вместе с ним считает. Свои моменты, когда же её просили улыбнуться.

– Мы на равных. У меня тоже пять.

Грифель карандаша чиркает как спичка по бумаге. Нижняя линия. Плавная. Она продолжается дальше. К округлым щекам. Потом наверх, где две дуги сходятся в небольшой ямке под носом. Она и правда захотела, чтобы он нарисовал? Парень длительно выдохнул, взглянув на телефон. Два часа ночи. Кажется, он успел уснуть, упираясь на собственную руку, пока рядом, на маленьком листе были заготовлены яркие губы в улыбке, нарисованные ровно пять одинаковых раз.

Это так случилось. Как бывало с Юрой только в школе. В мыслях его появлялся образ и чёрт, вот же чёрт, он не сможет уснуть, есть, пить, дышать, пока не перенесёт задуманное на бумагу. Ощущения равные жизни. И наступает такое облегчение, когда получается. Изрисовать любую чистую поверхность правильно. Посмотреть и понять. Нравится.

Эти губы мне нравятся. Так же как и её улыбка.

На бумаге, в мыслях, в жизни.

В прогулках он больше не ждал, что Таня повторит свою просьбу. Достаточно того, что наедине с собой она опять невзначай улыбнётся. На следующий день, когда Юра напишет:

"Давай дойдём до Арбата от Тверской. Согласна?"