Читать книгу Девять уроков - Кевин Алан Милн - Страница 4

Месяц апрель знаменует в штате Вермонт начало времени, которое местные жители называют Слякотным сезоном. Это небольшой двухмесячный отрезок между невыносимо холодной зимой и удушливым летом, когда обильные ливни и тающие снега превращают землю в настоящее болото. Еще это так называемая «сахарная пора» – время сбора кленового сока, из которого затем варят самый вкусный в мире сироп. Стоит ли говорить, что грязные дороги в Вермонте – зрелище столь же обычное для апрельской ночи, как и привязанные к деревьям ведра.

А вот чего не ожидаешь там встретить, так это огромного лося, стоящего по колено в грязи и самозабвенно пьющего кленовый сок из большого ведра. Не предстань эта картина прямо перед моими глазами, ни за что бы не поверил, что животное вообще может прельстить столь сладкое пойло.

Для животного появление моей машины стало таким же сюрпризом, как и для меня его морда, погруженная в бадью с соком. Свет фар, метнувшийся поперек дороги, заставил его дико вскинуть голову, опрокинув незадачливое ведро. Массивная звериная туша рванулась из канавы прямо мне под колеса. Как ветеринара меня замутило при мысли о том, что я могу сбить этого безобидного гиганта. А моя прижимистая натура содрогнулась, когда я представил, чем может закончиться это столкновение для машины (на которой, кстати, еще виднелись зазубрины, полученные во время медового месяца). Резко свернув направо, я вылетел в ту самую канаву, из которой перед этим выпрыгнул лось, и остановился в каком-нибудь метре от крупного клена.

«Ах ты, чертов зверь!» – проорал я, но вряд ли он меня понял. Громко фыркнув в ответ, лось неспешно зашагал в лес, протянувшийся по другую сторону дороги. «В следующий раз я не промахнусь!» – пообещал я ему вдогонку и попытался выехать из канавы. Бесполезно. Колеса прокручивались на месте, разбрызгивая вокруг весеннюю жижу. Не стоило и думать, что я смогу выбраться отсюда без помощи лебедки или буксира.

Бросив машину на произвол судьбы, я пешком направился к дому отца, до которого оставалось еще около мили. Жил папа в простом деревенском доме, расположенном возле его излюбленного поля для гольфа. Сам я старался приезжать сюда как можно реже. Пару раз я заглядывал к отцу на годовщину смерти матери, и то по настоянию Эрин. В целом же, я предпочитал держаться от этого места подальше. Вид дома, в котором я вырос, пробуждал в душе целый поток неконтролируемых эмоций.

Даже на расстоянии я различил парочку вещей, памятных мне еще с детства. В лунном свете поблескивали старые санки, сиротливо прижавшиеся к стенке гаража. Все эти годы они ждали, что их кто-нибудь использует. Мне было семь, когда бабушка с дедушкой подарили их мне на Рождество, но я так ни разу на них и не покатался. «Поразвлечься сможешь только после того, – с неумолимой суровостью заявлял отец, – как мы исправим тебе крученый удар». Но удар исправляться не желал, и красивые красные санки год за годом ржавели у стенки гаража. Как-то вечером, когда мне уже исполнилось девять, я выскользнул из дома в февральскую метель, чтобы покататься с горки, расположенной чуть дальше в лесу. Но не успел я подняться на холм, а отец был уже тут как тут. Он за ухо оттащил меня домой, оглашая лес криками о непослушании, после чего отыскал деревянную клюшку и закрепил ею свои наставления. «Твоя-мама-хотела-чтобы-ты-играл-в-гольф!» – орал он, после каждого слова охаживая меня клюшкой по заду. Бил он не больно, но гордость моя была задета гораздо сильнее, чем попа: в свои девять я считал себя слишком взрослым для порки. «Никаких-санок-пока-ты-не-сможешь-правильно-ударить-по-мячу!»

От санок взгляд мой скользнул к высокому деревянному сараю, пристроившемуся шагах в двадцати от подъездной дорожки. Я лично нарубил столько дров, что сарай этот можно было забить под завязку несколько раз. С тех пор как мне исполнилось десять, отец регулярно отправлял меня в лес, лишь только случалось мне сказать что-нибудь непочтительное о гольфе. А если я еще и недовольно морщился при этом, то наказание удваивалось. Не знаю даже, сколько часов я провел в лесу с топором в руках. «Уж лучше топор, чем клюшка для гольфа», – повторял я, пока мозоли на ладошках не начинали кровоточить. Я осторожно отирал кровь о джинсы и снова брался за топор. «Ненавижу этого человека, – часто шептал я между ударами. – Ненавижу его и гольф тоже ненавижу».

Я немного задержался у мощеной дорожки, ведущей к главному входу. Мне вспомнилась перепалка, которая состоялась у нас с Лондоном на этом месте в один давний вечер, когда я собрал вещи и уехал из дома. В тот день у нас в школе прошел выпускной, и Лондон пребывал в особо дурном настроении. Не знаю даже, что разозлило его больше – мой стремительный отъезд из дома или то обстоятельство, что я не пригласил его на столь важное событие. В общем, он просто рвал и метал.

– Неблагодарный щенок, вот ты кто! – проорал он с веранды. – И это после всего, что я для тебя сделал! После всего, чем я для тебя пожертвовал…

– Пожертвовал? – рассмеялся я в ответ. – И чем же ты для меня поступился? Уж конечно, не своим временем. Да раунд в гольф всегда был важнее для тебя, чем собственный сын. Поверь, ты сделал куда меньше, чем тебе кажется.

Лондон побагровел от гнева.

– Я отказался от всех своих планов в отношении тебя, – прошипел он, – и все впустую!

Хлопнув дверью, он скрылся в доме, а я без долгих прощаний сел в машину и отправился в путь. В какой-то момент я глянул в зеркало и увидел, что Лондон, раздернув шторы, смотрит мне вслед.

Впрочем, у меня не было времени размышлять о прошлом. Я решительно поднялся по каменным ступеням и заколотил в дверь. Спустя несколько мгновений загорелся свет, и на пороге появился мой отец, Лондон Уитт. В одной руке он держал деревянную клюшку, а в другой бутылку шотландского виски. Пьяницей Лондон не был, но, сколько я его помню, он всегда держал при себе бутылку спиртного – на случай, если придется заливать свои скорби. В детстве мне не раз приходилось видеть, как отец, сжимая в руках стакан, беседовал о чем-то у нас в гостиной с фотографией матери.

При виде меня лицо его удивленно вытянулось.

– Огаста? Еще и в разгар ночи! Что ты тут делаешь? – Он окинул меня взглядом с головы до ног. – Да ты весь в грязи!

– Это все на твоей совести, – простонал я. – Эта грязь, лось, моя машина, полоска с тестом – ты во всем виноват!

Как я и предполагал, ответ мой не только озадачил его, но и разозлил.

– Понятия не имею, о чем ты болтаешь, но если зайдешь в дом, мы сможем во всем разобраться.

Разобраться? – подумал я. – Это что-то новенькое.

Отец отправился на поиски сухой одежды, а я тем временем разделся догола. «Доброе утро, мама, – помахал я рукой фотографии в рамке, которая стояла, как всегда, на каминной полке. – Давненько уже я не попадался тебе на глаза в таком виде». На другом конце полки разместилась их общая с Лондоном фотография, а между двумя снимками выстроились главные сокровища отца: мячи для гольфа в стеклянных футлярчиках. На каждом из них красовался автограф какого-нибудь знаменитого игрока, и отец с утомительными подробностями рассказывал гостям о том, где и когда удалось ему заполучить такую редкость. И лишь на одном мяче не было никакой подписи. Сколько я помнил, отец никогда не заговаривал о нем и не позволял мне его трогать.

Дождавшись Лондона, я быстро оделся, и мы уселись в гостиной, где со снимка на нас смотрела моя мать.

– Так что, – сказал он, зевая, – сколько там времени прошло? Месяцев одиннадцать, а то и двенадцать? Я не слышу о тебе целый год, после чего ты появляешься посреди ночи, брызгая слюной по поводу того, что я якобы совершил.

Отец как уроженец Англии всегда говорил с акцентом, который становился только заметнее в минуты усталости. Лондон снова зевнул и бросил взгляд на часы.

– Я смотрю, чертовски поздно, так что давай, выкладывай. А то мне и так уже хочется попотчевать тебя вот этим, – покрутил он в руках клюшку. – Может, хоть это заставит тебя поумнеть.

– Ты во всем виноват, – заявил я с места в карьер. – Ты и твой гольф. Ну почему именно мне достался отец, который только и делал, что гонял по полю белые мячики? Чем я заслужил такое наказание?

Лондон в задумчивости опустил подбородок на клюшку.

– И как это связано с тем, что ты набрался наглости заявиться сюда посреди ночи, с ног до головы покрытый грязью?

Пожалуй, это было слишком по-детски с моей стороны, но я возмущенно фыркнул, желая подчеркнуть всю важность своих слов.

– Как связано? Да напрямую! Будь ты хорошим отцом, ты бы учил меня не только гольфу. С тобой же всегда было так: или гольф, или ничего. И когда я провалился в качестве игрока, все, что у меня осталось от тебя, – то самое ничего. Если бы ты чуть больше заботился обо мне, я не явился бы к тебе посреди ночи, заляпанный грязью, а сидел бы дома с женой, празднуя нашу удачу.

Отец вопросительно вскинул брови.

– Что-то я тебя не понимаю.

– Мне что, повторить все по слогам? Ты не хуже меня знаешь, что отец из тебя был никакой.

Лицо у него заметно напряглось.

– Готов признать, что кое в чем я вел себя не лучшим образом. Не пойму только, как мои давние промахи могут быть связаны с твоим внезапным приездом.

Я встал и зашагал по комнате, размышляя о том, стоит ли сообщать ему катастрофическую новость, которую узнал чуть раньше. Все это время отец внимательно наблюдал за мной.

– Все очень просто, – начал я медленно, но понемногу набрал обороты. – Будь ты хорошим отцом, я не явился бы сюда посреди ночи и уж, конечно, не обляпался бы в грязи. Я бы не влез в грязь, поскольку машина не застряла бы в канаве из-за лося, который не пил бы из ведра, а сам я не сбежал бы из дома, потому что жена заперлась от меня в спальне. И все оттого, что я не готов был принять тот факт, что на полоске с тестом стоял огромный фиолетовый плюс!

Отец какое-то время молча смотрел на меня. Когда до него дошло, наконец, о чем это я, он радостно вскочил и вскинул руки над головой.

– Плюс! – воскликнул он с энтузиазмом. – Ты молодчина, Огаста! Вот это, я скажу тебе, бросок!

Он попытался обнять меня, но я отмахнулся от него, как от надоедливой мухи.

– Похоже, ты так и не понял. Я не желаю быть отцом. Семь лет я делал все возможное, чтобы избежать этого кошмара. Ну какой из меня отец? Единственный пример, который был у меня перед глазами, ты сам, а это, как понимаешь, не способствовало появлению отцовских инстинктов.

Лицо у Лондона побагровело – явный признак раздражительности, с которой я успел познакомиться еще в детстве. Приятно было сознавать, что я по-прежнему могу вывести его из себя парочкой пренебрежительных замечаний. Отстранившись, он гневно взглянул на меня, после чего вновь уселся на стул.

– Зачем ты приехал сюда, Огаста? – процедил он сквозь зубы. – Выплеснуть на меня свое недовольство?

– Да! – выпалил я в ответ. – Слава богу, до тебя наконец-то дошло! А еще затем, чтобы высказать тебе свою признательность.

Тот взглянул на меня с нескрываемым удивлением.

– Спасибо, что в первую очередь всегда думал только о гольфе. Спасибо, что помог мне почувствовать себя неудачником. Ах, да, и огромное спасибо за то, что я так и не получил от тебя никакой поддержки.

Прежде отец с готовностью вступал со мной в перепалку, но в этот вечер он не спешил обрушить на меня ответные упреки. Вместо того чтобы разозлиться на мои ядовитые замечания, он, как ни странно, заметно погрустнел.

– Признаться, – пожал он плечами, – я так до конца и не понял: ты брызжешь слюной из-за того, что Эрин беременна, или тебе не дает покоя мысль, что я был плохим отцом?

– Из-за всего! Песня одна и та же, только куплеты разные!

– Надеюсь, ты уже закончил? А то мне хочется спать, – спокойно произнес он.

По правде говоря, я был искренне разочарован тем, что мне так и не удалось разозлить его. Мне ужасно хотелось довести его до точки, когда он просто взорвется от ярости. Кому-то это может показаться нездоровым поведением, но такие перепалки с отцом всегда шли мне на пользу. С одной стороны, они служили оправданием моему недовольству, а с другой – позволяли выпустить эмоциональный пар.

Мне не хотелось сдаваться так быстро. Я рассеянно скользил взглядом по комнате, пытаясь найти что-нибудь, что поможет вывести отца из себя. Когда на глаза попалась фотография матери, меня осенило: наконец-то я обнаружил дыру в его обороне! Я подошел к снимку, который знал с детства. Мать на нем оставалась вечно молодой – ей было лишь двадцать с небольшим, когда она умерла для мира и для тех, кто нуждался в ней больше всего.

– Знаешь, а ей повезло, – заметил я. – Она ушла от нас до того, как успела понять, что ты за тип. Я ее практически не помню, но не сомневаюсь, что ты не заслуживал такой жены.

Удар попал в цель. Небрежное упоминание о любимой женщине привело к тому, что Лондон вскочил с места и сжал кулаки. Все было, как обычно, если не считать одного: он так и не взорвался, выплеснув на меня свою ярость. Каким-то чудом отцу удалось сохранить внешнее спокойствие, что было совсем нетипично для него. Лицо у Лондона побагровело, и он вновь процедил сквозь зубы:

– Убирайся из моего дома.

– В твоих шмотках? – невежливо поинтересовался я. – И куда, по-твоему, мне идти? Моя машина наглухо застряла в грязи.

– Вон – из – моего – дома! – повторил он. – Не желаю, чтобы ты рассуждал тут о своей матери. Ты совсем не знаешь ее, чтобы утверждать с таким апломбом, чего она заслуживала, а чего нет.

Было видно, что он твердо намерен выставить меня за порог, не дожидаясь даже утра. Поджав губы и всем своим видом выражая недовольство, я зашагал к двери. Лондон уже много лет работал тренером по гольфу в местной школе. Это звание он предпочитал всем остальным, однако в моих устах оно всегда звучало насмешкой.

– А знаешь, тренер, – сказал я, сжимая дверную ручку, – это ведь твоя вина, что я ничего не знаю о матери. Ты так и не потрудился рассказать мне о ней. Всю жизнь я цеплялся за одно скудное воспоминание, которое вполне могло оказаться выдумкой или сном.

– Что за воспоминание? – быстро спросил он.

– Мама лежит на больничной койке, а ты стоишь рядом на коленях, и она что-то вкладывает тебе в руки. Вот и все! Даже не знаю, правда это или вымысел, – пожал я плечами. – Вот еще один повод поблагодарить тебя. Спасибо, что лишил меня знаний о женщине, благодаря которой я появился на свет. Ты здорово для меня постарался!

Сказав это, я шагнул в ночную прохладу и захлопнул за собой дверь.