Читать книгу Хикикомори - Кевин Кун - Страница 2

– Вертикально, Тиль, иначе не пройдет! – Карола скрестила руки на груди; в ладони она держит бокал шампанского. Тиль в очередной раз пытается вытащить диван из своей комнаты, но никак не может протиснуть его в дверной проем, отчего тот только еще больше застревает. Она ставит бокал на сайдборд и, не торопясь, закатывает рукава. Сколько бы Тиль ни суетился, толку нет. Карола касается его плеча, он поднимает голову, смахивает со лба влажные пряди. Она уверенно оттесняет сына, слегка проведя рукой по его щеке, берется за передний край дивана и со словами: «Вот так, видишь?» – поднимает его вверх так, что его ребро почти упирается в лампу.

– А теперь давай снизу! – Тиль берется за другой конец и выволакивает мебель в коридор. – Та-да-да-дам! – восклицает она и осторожно опускает диван обратно на паркет. На лбу у Тиля от усердий выступает пот. Карола смотрит вначале на него, затем на стоящий между ними диван, затем снова на Тиля:

– И что это будет?

– Он отправляется в подвал.

– Ну, как по мне, так я не против, – Карола пожимает плечами и отходит в сторону. Тиль принимается толкать мебель в сторону входной двери. Женщина вновь берет бокал, делает глоток. Диван проезжает мимо, оставляя царапины на полу, и исчезает в длинном коридоре. Мать пахнет кремом с кокосом, запах чрезмерно сладок. Тиль продвигается мимо кухни, затем мимо распахнутых створчатых дверей. Камин в гостиной отбрасывает на стену пляшущие тени, Анна-Мари лежит на кушетке, утопая в подушках, на ее лице яркие блики от экрана ноутбука. В глазах Тиля она кажется мотыльком, завороженно летящим на свет. Их взгляды на секунду встречаются, и она сосредоточенно прищуривает глаза, словно может читать мысли, словно уже ощущает на себе обжигающий жар, но потом вновь поворачивается к монитору. На пороге прихожей, от которой отходит второй коридор, ведущий на половину родителей, Тиль обходит диван, слегка приподнимает его и тащит за собой к выходу. Подпирает дверь, протаскивает мебель по коврику с надписью «Мой дом – твой дом» на лестничную клетку. Вызывает лифт, который с ревом начинает движение. Окрашенные в бледно-зеленый цвет стены и свет равномерно рассеянных светодиодных ламп на лестнице всякий раз напоминают ему стерильно чистую и при этом все же волнующую атмосферу приемной его отца. В голове проносятся картины того, как Оскар выправляет скулы и носы, месит подкожный жир, пытается, как он сам любит говорить, откопать в человеке его истинную суть, освобождает его из-под завалов, восстанавливает естественные формы. Раздается писк, и двери лифта распахиваются. В зеркале внутри Тиль видит, как за ним вплотную стоит его мать.

– Давай я помогу, – говорит она. – Эта штука туда ни в жизни не пролезет.

Тиль на секунду замирает, затем кивает.

– Погоди, – она спешит назад в квартиру и возвращается в таких же войлочных тапочках, как и у него. Карола идет впереди, он за ней. – Не опускай, – сопит она; во время спуска вес дивана приходится ей на спину. Тиль видит, как затвердевают ее мышцы, как на руках проступают тоненькие жилки, скрываясь в складках завернутой ткани. Они проходят мимо юкк, выставленных в коридор соседями, спускаются на первый этаж, минуют заднюю дверь булочной. Приоткрыта щель, но фрау Треттер не видно и следа. Лишь гудят печи и чувствуется сладковатый запах круассанов.

Правым плечом Карола толкает дверь в подвал и первая опускает диван на пол перед входом в кладовую.

– Душновато здесь, – она проводит тыльной стороной ладони по лбу. Тиль роется в кармане в поисках ключа. Деревянная дверь, на которой красовался огромный трафарет от «тильтега», ударила о бетонную стену. Тильтег: Тиль Тегетмейер. Первый тег он нанес на стену булочной Треттеров, второй – на стену дома напротив, третий – на стену городской ратуши, на четвертом ему, в конце концов, надоело оставлять повсюду свои следы, если уж ими не интересуется даже проезжающая в непосредственной близости полиция.

Кладовка забита коробками и мешками, полными всякой всячины. Вот торчит микшерный пульт с синтезатором и процессором эффектов, вон там – стол для настольного тенниса, сноуборд и ботинки, за ними мольберт, между ножек – деревянный кофр для цветных карандашей с тремя планшетами, здесь проглядывают детали миниатюрного фингерпарка, крошечные рампы, россыпь маленьких скамеечек, затерянных в зелени величиной с наперсток, деревьица, даже небольшой киоск с хот-догами.

– Это что такое? – уперев руки в бока, Карола воззрилась на журнальный столик цвета махагони и водруженные друг на друга стулья. Кивком указала на массивные поперечины, изголовье, изножье и подматрасник.

– Я в этом больше не нуждаюсь, – сухо отвечает Тиль.

Она берет стулья и, пройдя мимо него, выносит их в коридор.

– Понимаю, – произносит она и, развернув подматрасник длинной стороной вверх, прислоняет его к бетонной стене. – Это твой подвал, Тиль, и можешь ставить сюда все, что захочешь. Мне до этого нет дела, ты знаешь. Но только вот, пожалуйста, не свою кровать!

Тиль отворачивается, словно слова матери предназначались не ему, а кому-то другому. Начинает гудеть батарея. Ему кажется, будто этот звук напоминает жужжание электробритвы отца, которое он слушал, сидя еще совсем малышом на стиральной машине и глядя, как Оскар приводит себя в порядок, временами закрывая глаза и прислушиваясь к звону лезвий, с которого начинался его день.

Свист батарей стал на тон пронзительней.

– Каждому нормальному человеку нужна кровать, – говорит Карола.

– Ценность мебели преувеличена. – Он вырывает у нее из рук каркас и швыряет его обратно на верстак, к которому тот был приставлен. В аккуратно подписанных ящиках гремят гвозди и гайки: барашки, квадратные, шестигранные, с фланцем и с радиальными отверстиями.

– Поспи на полу, тогда посмотрим.

– Я и так сплю на полу. – Он хватает диван за край, целеустремленно тащит его сквозь узкую дверь к остальным вещам в кладовке и одним рывком забрасывает ножки на столик. Когда он поднимает голову, Каролы уже нет. Он сует руку в карман и достает жвачку, жует ее быстро и ожесточенно. И одним ударом расплющивает миниатюрный киоск с хот-догами.

Стены его комнаты пусты, за исключением плазмы и книжной полки с одной стороны и рисунка углем в раме – с другой. Матрас прислонен к батарее, за окном густой завесой сыплются снежные хлопья. Тиль кружит вокруг своей оси, зажав в ладони толстый восковой мелок. В том месте, где стояла кровать, елочкой уложенный паркет сверкает, словно вчера обновленный. Там, где до недавнего времени еще помещались диван и столик, он уже заметно темнее. Мелком Тиль проводит жирную линию, очерчивая светлый прямоугольник на полу, и пишет на нем большими буквами: «КРОВАТЬ». Справа и слева по-прежнему громоздятся тумбочки, словно башни среди пустынного пейзажа. Волнистая линия обозначает местоположение «ДИВАНА» (в скобках: кожаный, драный). Пустоту, оставленную столиком, заполняет лаконичная надпись «УНИКУМ». Парень пинает матрас и подтаскивает его на середину комнаты.

Вытянутые руки свисают по обе стороны матраса; Тиль медленно скользит взглядом по изгибам лепнины на потолке, словно это извилистые тропы, в лабиринте которых он затерялся. С расположенной под окнами проезжей части почти не долетает шум. Тиль пытается прогнать из головы любые мысли, постукивает при этом кончиком мелка, который по-прежнему сжимает в руке, по паркету. Бодро взвывает мотор, прервав короткий миг ни о чем не думания. Это брачный рев, призванный привлечь самок, застрявших на торговой улице, начинающейся сразу за фонтаном, у которого в восьмидесятые собирались любители поп-музыки. А может, это Оскар вернулся. Тиль стаскивает со ступней носки и принимается считать лавровые листья на лепнине. Хлопает входная дверь. Кожаные ботинки сменяют войлочные тапочки. Раздаются глухие шаги, невнятное бормотанье в коридоре. Возможно, поцелуй. В каждом углу по двадцать два листа, как всегда и было. Тиль упирается локтем в матрас, садится по-турецки, как мальчик на рисунке углем, и смотрит ему в глаза, вращая головой из стороны в сторону. Мальчик глядит на него проникновенно, словно хочет спросить, с какой стати он вообще здесь очутился: его острый нос вздернут, растрескавшиеся губы приоткрыты, словно он хочет что-то сказать. Тиль пытается принять ту же позу, будто перед зеркалом, скопировать выражение его лица, встретить взгляд своего визави таким же пронзительным, деструктивным взором. Как бы он ни старался, ему не удается.

Экран бросает на его лицо матовый отсвет; у его ноги, под столешницей, едва ощутимо вибрирует процессор. На подоконнике стоит пустой террариум, снаружи стемнело. В свете фонаря снежинки кружатся, словно комариный рой, свет, льющийся в окна эркера, разномастными четырехугольниками ложится на стены комнаты: очертания трапеции падают на корешки книг, на одной из стен выделяется силуэт его собственной тени. Наружу ведут две двери: та, что отделяет его комнату от комнаты Анны-Мари, закрыта; в широком проеме той, что выходит в коридор, стоит отец. Он делает шаг, и его лицо озаряется светом. Видны его точеные черты, огромные, как лопаты, руки. Чересчур огромные для тех филигранных инструментов, которыми он владеет, для лезвий и скальпелей.

Обогнув матрас, Оскар смотрит через плечо сына на монитор. Не глядя на клавиатуру, парень управляет прицелом, направленным на двухэтажное помещение, сплошь уставленное автомобилями. На нем наушники, но он все равно чувствует дыхание за спиной. Из-за грузовика выскакивает военный, пальцы Тиля давят на «X», «A» и «W», герой прячется за ящик. Его туловище непроизвольно сжимается, словно прятаться приходится ему самому.

– Разве ты из этого еще не вырос? – на плечо ложится изборожденная морщинами рука, отец чувствует, как в его предплечье пульсирует энергия, сквозь футболку от тела исходит жар, словно от заряженного агрегата, который при прикосновении к нему выбрасывает излишнее тепло.

– В чем дело, папа? – Тиль жмет на «эскейп» и стаскивает наушник с одного уха.

– Хочу сказать, что у каждого периода в жизни есть своя задача, с которой необходимо столкнуться лицом к лицу, дабы обрести собственные очертания, – произносит отец. Тиль глядит на него в полнейшем непонимании.

– Ну и вообще, ужин готов, – добавляет он и убирает руку с плеча сына.

Тиль поправляет наушник, вновь клацает по «эскейпу» и дергает курсор. Его персонаж, вооруженный снайперской винтовкой, выскальзывает из укрытия и, виляя между машинами, прокрадывается ко внутреннему двору, уставленному ракетами. Еще довольно долго в воздухе витает запах ментола, сопровождавший появление отца.

В то время как Тиль, напрягая каждую мышцу, чтобы суметь вовремя отреагировать и уклониться от града выстрелов, по-прежнему не решается распахнуть ворота, ведущие во двор, полагая, что там его поджидает засада, Оскар принимается расхаживать по комнате. Парень собирается с силами и толкает створку ворот, охватить взглядом все возможные точки укрытия практически невозможно. В отражении оконного стекла Тиль видит, как отец продолжает нарезать осторожные круги, словно и он ищет, где прячутся враги. Останавливается у буквы «А» в слове «КРОВАТЬ», трет носком заглавную букву. «Пишет, как курица лапой», – бормочет он. Замирает под лампой, слегка пинает матрас:

– Тиль…

Тот не реагирует.

– Эй, тебе и впрямь так удобнее?

Выстрел. Персонаж Тиля, пораженный, падает на землю.

На выходе из комнаты ему приходится зажмуриться. Из столовой доносятся звуки. Карола с тонко подведенными глазами и стрижкой «паж», радостно покачивая головой, проносится по коридору в сторону кухни. Открывается и вновь захлопывается дверца холодильника. Тиль пересекает просторную гостиную – Анна-Мари, как и ранее днем, лежит на кушетке. Камин по-прежнему отбрасывает пляшущие тени, уютно потрескивает древесина. Вдали слышен гул машин, из-за створчатых дверей долетает звон посуды и столовых приборов.

– У меня нет никакого желания, – произносит Анна-Мари, обращаясь к брату, будто одно его присутствие давит на нее. – Есть сегодня не хочу.

Оскар накрывает большой обеденный стол, по ореховой столешнице которого всегда с гордостью проводит рукой, показывая квартиру гостям. Мясная и сырная нарезки разложены как бы небрежно, но вместе с тем изысканно; между ними – крохотные пиалы с корнишонами и редисом, различные виды горчицы в баночках, по центру – полная корзина хлеба. Мужчины садятся. У Тиля, как и у Оскара, ясные голубые глаза, еще больше выделяющиеся на фоне густых бровей. Парень мажет хлеб маслом, оставляя волнистые борозды, кладет сверху пару ломтиков мортаделлы и капает дижонской горчицы. Еще будучи ребенком, он отказывался идти спать, пока Карола не давала ему бутерброд, на котором волнами лежало масло, посыпанное солью, так что он мог водить по нему языком и представлять себе море, накатывающие волны, кружащих над головой бакланов и раскаленный песок.

Возвратившись из кухни, Карола ставит в прозрачное, слегка запотевшее ведро бутылку «Просекко Спуманте». Протянув друг другу по кругу руки над столом, все желают приятного аппетита. Прежде чем укусить бутерброд, Тиль достает из кармана конверт и подсовывает его Оскару, который в это время осторожно, словно это весьма затруднительная операция, отправляет себе в рот целый огурец. Карола делает вид, что не замечает письма, будто за столом ему вовсе не место. Оскар промакивает губы салфеткой, не спеша отпивает сок из стакана и лишь затем разворачивает послание и, вытянув руку, подносит к лицу. Уголок бумаги почти касается торчащих из корзины булочек и багетов. Тиль упирается взглядом в оборотную сторону листа, незаметно подрагивающего в руках у отца. Он и так знает, что в нем. Его «не допускают к выпускным экзаменам, рекомендуя по-новому сориентировать собственное «Я».

– Полный произвол, – сообщает отец, бросив взгляд на Каролу, которая лишь качает головой. Вот он, переломный момент. «От имени преподавательского коллектива, Ваша фрау Кениг» – вот уж кто точно скребет, как курица лапой, считает Оскар.

Карола предпочитает благородные, черные, плотно облегающие фигуру ткани. Скрестив руки, она стоит, облокотившись о стену. Груди прижаты к телу, словно бандажом. В руке у нее бокал, пузырьки стремятся вверх, разбегаясь по поверхности стекла на уровне сердца. У окна, выходящего на проезжую часть, Оскар покачивается туда-сюда. Тиль по-прежнему сидит за столом, изучая собственные колени, и теребит край футболки, скручивая его, как самокрутку.

– Тиль, скажи что-нибудь.

Парень пятками колотит по ковру. Вот там, аккурат над цветком, он в детстве играл, там случилась авария с его машинками и кончалась дорога, по которой он их возил.

– Мы с тобой разговариваем! – Карола отставляет бокал и плавно опускается на стул во главе стола. – Знаешь, – ее голос звучит так, будто она собирается рассказать очень, очень длинную историю, – у тебя всегда было время для себя. Тут тебе не в чем нас упрекнуть. Мы видели, как шло твое развитие, даже если другие не принимали это во внимание. Ты знаешь, что ты не такой, как все, что в тебе есть нечто особенное, что не каждому дано. Наша задача – позволить этому развиться, и для нас это важнее, чем какой-либо аттестат, – она делает глубокий вдох. – То, что тебе сразу же дарят микшер, виниловый проигрыватель, рекордер и всякое такое, стоит тебе проявить хоть каплю интереса к музыке и композиторству, – это не в порядке вещей. Ты вообще это осознаешь? Когда твой друг Ян решил заняться скалолазанием, тебе даже не надо было ни о чем просить – у тебя сразу же появилось все необходимое, мы тут же записали тебя на ближайшее свободное время к – как его звали?

– Штейгер, – сообщает Оскар.

– Спасибо, к герру Штейгеру, который сделал для тебя исключение и взял в группу для продвинутых, поскольку там уже числился Ян. Все это – особые условия для развития, понимаешь? – Она делает глоток из бокала. – Или когда фрау Кениг отказывалась брать тебя в поездку в Каррару, когда все подписались под тем, что тебе нужен тайм-аут…

– Почти все, – бубнит Тиль.

– Ян не в счет, он всегда на твоей стороне. Даже не буду перечислять все те начинания, в которых мы тебя поддерживали.

– Потому что больше нечего вспомнить.

– Прошу прощения? Разумеется, мне есть что вспомнить. Я целую книгу могу написать.

– Тогда назови хотя бы три примера!

– Например, тот случай, когда ты вздумал получить юношеские судоходные права за три недели до того, как должен был впервые выйти в море в качестве шкипера.

– Это не в счет.

– Почему это – не в счет?

– Это была не моя инициатива.

– Хорошо, тогда что насчет этого фингер… Как его там?

– Фингерборд.

– Половина подвала завалена рампами. Оскар по выходным целыми днями над ними сидел, чтобы их собрать, а спустя три дня они тебе надоели. Хотя о том, как у него туго со временем, ты и сам знаешь.

Она вновь прерывается, чтобы вдохнуть воздуха, и ищет глазами мужа, который все так же стоит, отвернувшись к окну.

– Оскар, ну скажи же и ты хоть что-нибудь!

За исключением нескольких прохожих, спрятавших под капюшонами лица, чтобы защититься от порывов ветра, гонящего по улице падающий снег, город кажется необитаемым. То здесь, то там в окнах мерцают голубые всполохи, опускаются жалюзи, мелькают тени. Словно маленькие вселенные, отгороженные от внешнего мира, ничего не желающие знать о своих соседях, грудятся комнаты к комнатам, образуя дома, затем проулки, затем целые города.

Тиль стоит в эркере у окна. Его торс обнажен. Он хватается за ручки, распахивает створки, снежинки по косой врываются в пространство комнаты, его моментально пронизывает дрожь. Воздух хорош и свеж, прохладен и чист.