Читать книгу Ненависть и прочие семейные радости - Кевин Уилсон - Страница 3

Едва Анни появилась на площадке, как человек из съемочной группы сообщил, что ей придется остаться топлес.

– Простите, что? – не поняла она.

– То самое, – сказала незнакомая ей женщина. – Эту сцену мы снимаем без верха.

– А вы кто такая?

– Я – Дженни, – представилась та.

– Нет, я не о том, – сказала Анни, решив, что, может быть, просто ошиблась площадкой. – Что вы делаете в фильме?

Дженни недовольно нахмурилась.

– Я скрипт-супервайзер, помощник режиссера по сценарию, и мы с вами не раз уже общались. Помните, недавно я вам рассказывала один случай, как мой дядюшка пытался меня поцеловать?

Ничего подобного Анни припомнить не смогла.

– То есть вы следите за соблюдением сценария? – переспросила она.

Дженни с улыбкой кивнула.

– В моем экземпляре сценария эта сцена не предполагает обнаженки.

– Ну, – не удивилась Дженни, – думаю, тут допустимо вносить изменения. Наверное, это чье-то авторитетное мнение.

– Но когда мы репетировали, никто об этом даже не обмолвился.

Дженни в ответ лишь пожала плечами:

– А Фримэн что, тоже сказал, что от меня требуется полураздеться?

– О да, – кивнула Дженни. – Первое, что он сделал нынче утром, так это подошел ко мне и сказал: «Передай Анни, что в следующей сцене она снимается топлес».

– И где в данный момент Фримэн?

Дженни огляделась по сторонам.

– Да вроде как собирался найти гонца, чтобы послать за каким-то совершенно немыслимым сэндвичем.

Анни зашла в пустовавшую душевую кабинку и позвонила своему агенту.

– Они хотят, чтобы я снялась обнаженной.

– Категорически нет! – вскинулся ее агент Томми. – Ты кинозвезда почти что первой величины. Тебе нельзя сниматься в полной обнаженке крупным планом.

Анни поправила агента, что речь идет не о полном обнажении в кадре, а лишь о сцене топлес.

На другом конце линии повисла пауза.

– А-а, ну, это вовсе и не плохо, – сказал наконец Томми.

– Но этого не было в сценарии.

– В фильмах много вылезает такого, чего не было в сценарии, – ухмыльнулся агент. – Сразу вспоминается то кинишко, где у статиста на заднем плане из штанов высовывался член.

– Ага, – хмыкнула Анни, – и все кино насмарку.

– Ну, в том случае – да, – согласился Томми.

– Короче, я хочу сказать, что не собираюсь этого делать.

Агент вновь ненадолго умолк. Анни показалось, будто в трубке слабым фоном слышны звуки какой-то видеоигры.

– Знаешь, это не самая лучшая идея. У тебя сейчас, может статься, оскароносная роль – а ты тут хочешь гнать волну?

– Ты правда считаешь, что это оскароносная роль? – переспросила Анни.

– Ну, это зависит от того, насколько сильные у тебя в будущем году будут соперницы. С женскими ролями, кажись, там будет жидковато, так что да – вполне даже возможно. Впрочем, мало ли что я там считаю, не обращай внимания. С «Крайним сроком» вон я и не думал, что ты вообще попадешь в номинацию – и гляди, чем все обернулось.

– Ладно, я поняла.

– Внутреннее чувство мне подсказывает, что лучше тебе раздеться – может быть, таково режиссерское видение сцены.

– А мое внутреннее чувство с этим не согласно, – возразила Анни.

– Это можно понять, только вот строптивых актеров, знаешь ли, не очень любят.

– Я лучше пойду.

– К тому же у тебя классная фигура, – добавил агент, когда Анни уже занесла палец, чтобы сбросить вызов.

Анни попыталась связаться с Люси Уэйн, что как раз и снимала «Крайний срок», за роль в котором Анни номинировалась на «Оскар». В том фильме она играла стеснительную, подсевшую на наркотики библиотекаршу, которая снюхивается со скинхедами, причем, естественно, с трагической развязкой. Может, это кино было и не самым подходящим для ее актерского резюме, Анни прекрасно это понимала, – однако оно дало ее карьере хороший стартовый толчок. Анни доверяла Люси и на протяжении всех съемок чувствовала себя в умелых руках. Если бы Люси велела ей остаться топлес, Анни сделала бы это без вопросов.

Естественно, Люси на звонок не ответила, а оставлять ей послание голосовой почтой в подобной ситуации Анни сочла не очень-то уместным. Итак, единственный надежный авторитет, способный ее успокоить, оказался вне доступа, а потому ей пришлось прибегнуть к немногим, еще оставшимся у нее, вариантам.

Родители решили, что это в целом отличная идея.

– Думаю, тебе было бы неплохо обнажиться полностью, – высказалась мать.

– Чего же только топлес? – где-то на заднем плане громогласно возмутился отец. – Скажи им, что ты это сделаешь, если тот мужик, что у них в заглавной роли, снимет с себя подштанники.

– А знаешь, он прав, – заметила мама. – Женская нагота в наши дни уже давно не вызывает бурного отклика. Скажи режиссеру, что, если он хочет пробудить реакцию публики, в его фильме надо показать чей-нибудь пенис.

– Ладно, мне, похоже, ясно, что главной-то проблемы вы не уловили, – раздраженно сказала Анни.

– А в чем проблема, детка? – не поняла мать.

– Да в том, что я не хочу снимать перед ними блузку! И вообще не хочу ничего снимать! И уж совершенно точно не хочу, чтобы Итан снимал с себя подштанники! Я хочу, чтобы эта сцена в фильме осталась именно такой, как мы ее репетировали.

– Ну, по мне, так это просто скучно.

– Почему-то меня это не удивляет, – бросила в телефон Анни и вновь повесила трубку, злясь, что вот же угораздило ее попасть в окружение разных недоумков, если не сказать больше.

Тут из соседней кабинки донесся чей-то голос:

– Я б на вашем месте им сказала: хотите, чтобы показала сиськи, – накиньте еще сто тысяч баксов.

– Чудная мысль, – усмехнулась Анни. – Спасибо за совет.

Когда она позвонила брату, Бастер заявил, что в ее случае лучше вылезти в окно дамской комнаты и удрать куда подальше. Таков был, впрочем, его обычный способ разрешения любых проблем.

– Дуй оттуда к черту, пока тебе не велели делать нечто такое, чего тебе совсем не захочется, – посоветовал он.

– Послушай, я же не сумасшедшая. Разве все это ни странно?

– Странно, – подтвердил Бастер.

– Никто ни разу не заикнулся ни о какой обнаженке – и вдруг в день съемок от меня требуют снять верх.

– Это странно, – повторил брат. – Не скажу, чтоб так уж удивительно, но все ж таки странно.

– Не удивительно?

– Помнится, бродили слухи, будто бы для самого первого фильма Фримэна Сандерса сняли полностью сымпровизированную сцену, где одну актрису поимел кобель, но потом эти кадры вырезали.

– Никогда такого не слышала, – пожала плечами Анни.

– Впрочем, сильно сомневаюсь, что Фримэн тебе что-нибудь подобное предложит.

– Так и что мне сейчас делать?

– Вали оттуда к черту! – крикнул в трубку брат.

– Я не могу так просто смыться, Бастер, – возразила Анни. – У меня есть контрактные обязательства. К тому же, мне кажется, это хороший фильм. Мне, по крайней мере, дали хорошую роль. Я просто скажу им, что не собираюсь сниматься в этой сцене.

Тут снаружи, за кабинкой, раздался голос Фримэна:

– Не собираешься сниматься в этой сцене?

– Что там за черт? – спросил Бастер.

– Я лучше пойду, – быстро сказала Анни в трубку.

Когда она покинула душевую кабинку, Фримэн стоял, привалясь задом к раковине, и поедал сэндвич, настолько громоздкий, будто сразу три сэндвича водрузили один на другой. Одет режиссер был в свою обычную рабочую одежду: черный костюм и галстук, изрядно помятую белую сорочку, солнечные очки и жалкие потрепанные кеды без носков.

– Так и в чем проблема? – осведомился он.

– И давно ты тут стоишь? – спросила Анни.

– Не так чтобы давно. Ассистентка сказала, что ты в туалете, и народу стало любопытно, то ли ты просто струхнула, узнав, что придется малость оголиться, то ли тут коксом балуешься. Вот я и думаю: схожу-ка разузнаю.

– Допустим, я не балуюсь коксом.

– Я даже разочарован.

– Я не собираюсь раздеваться, Фримэн.

Режиссер огляделся, ища глазами место, куда бы он мог примостить свой сэндвич, и, очевидно, только сейчас осознав, что находится в общественной уборной, предпочел оставить еду в руках.

– Ладно, ладно, – ухмыльнулся он. – Я ведь всего-то сценарист и режиссер – что бы я в этом соображал?

– Но это же просто бессмысленно! – чуть не завопила Анни. – Какой-то мужик, которого я в жизни не видела, является ко мне в квартиру – и тут стою я с сиськами наружу!

– У меня сейчас нет времени объяснять тебе, что тут все гораздо сложнее, – поморщился Фримэн. – По сути дела, тут речь идет о самообладании, и Джина должна стремиться контролировать любую ситуацию. И здесь она именно так это и реализует.

– Я не собираюсь оголяться, Фримэн.

– Если ты не желаешь стать настоящей актрисой, то снимайся и дальше в киношках о супергероях да всяких мыльных операх.

– Иди к черту, – огрызнулась Анни и, метнувшись мимо режиссера, выскочила из туалета.

Вскоре она встретила своего партнера по фильму Итана, который топтался по тесному пятачку, с непомерной значительностью проговаривая свои реплики.

– Ты уже слыхал? – кинулась к нему Анни.

Итан кивнул.

– И что?

– Могу дать один совет. Я бы на твоем месте взглянул на эту ситуацию так, будто ты не актриса, которой велят оголить бюст, а лишь некая актриса, играющая другую актрису, которой надо оголить бюст.

– Ясно, – выдавила она, с трудом поборов желание врезать ему до бесчувствия.

– Послушай, – продолжал разглагольствовать Итан, – это привнесет в сцену лишний пласт нереальности, что, кажется мне, сделает действие многосложным и еще более интересным.

Не успела она что-либо ответить, как к ним подошел, тряся планом съемок, первый ассистент режиссера:

– Следующим снимаем ваше визави. И как мы будем это делать, коли ты еще кипишь?

– Никак не будем, – отрезала Анни.

– Что ж, печально.

– Я буду у себя в трейлере, – бросила она, уходя.

– Актеры, на площадку! – заорал у нее за спиной ассистент.

Худшим фильмом, где ей довелось сниматься в одной из первых своих ролей, был «Пирожок на небесах»[2]. Он был о частном детективе, расследующем убийство во время состязания по поеданию пирогов на сельской ярмарке. Прочитав тогда сценарий, Анни решила, что это комедия, и была потом немало шокирована, узнав, что фильм с уморительными репликами типа: «Я, видно, из тех, кому достаются одни пироги с потрохами» и «Ты поймешь, что я вовсе не проста, как кусок пирога», – на самом деле являлся вполне серьезной криминальной драмой. «Это вроде «Убийства в ”Восточном экспрессе”», – сказал тогда ей сценарист во время читки, – только вместо поезда здесь использован пирог».

В первый день съемок один из главных актеров при поедании на скорость пирогов получил пищевое отравление и выбыл из состава. Потом свинья из тамошнего частного зверинца вырвалась из загончика и порушила изрядно записывающей аппаратуры. Потом, отсняв пятнадцать дублей исключительно сложной сцены, вдруг обнаружили, что в камере нет пленки. И вообще, на съемках того фильма Анни довелось испытать совершенно нереальные ощущения – когда что-то из декораций вдруг разваливалось от малейшего прикосновения.

И наконец, дойдя до середины фильма, режиссер заявил, что Анни требуется поносить контактные линзы, дабы изменить голубой цвет глаз на зеленый.

– В этом фильме нужны вспышки зеленого, чтобы цеплять зрительский глаз, – объяснил он.

– Но ведь мы уже полфильма сняли, – возразила Анни.

– Верно, – ответил режиссер, – сняли всего полфильма.

Одной из снимавшихся с ней тогда актрис была кинозвезда Равен Келли, сыгравшая роковую женщину в нескольких лентах классики нуара. На площадке семидесятилетняя Равен – никогда, казалось, не сверявшаяся со сценарием, а на репетициях разгадывавшая кроссворды, – оттягивала на себя буквально каждую сцену. Когда они с ней сидели бок о бок перед гримерами, Анни спросила, как же та выдерживает съемки в этом фильме.

– Это работа, – с легкостью ответила Равен. – Я всего лишь делаю то, за что мне платят, чем бы это ни было. Просто всегда надо стараться изо всех сил, хотя порой сам фильм бывает, скажем, не очень. Ну, и невелика беда! Главное – что платят. Никогда не понимала профессиональных актеров, и лично меня всегда меньше всего на свете интересовало актерское мастерство, сценические методы и прочая такая же дребедень. Просто встаешь там, где тебе велели стоять, говоришь свой текст и топаешь домой. Это всего лишь представление.

Гримеры между тем закончили работу, в результате чего Анни сделалась моложе, а Равен – старше своих лет.

– Но самой-то вам это нравится?

Келли устремила взгляд на Аннино отражение в зеркале.

– Отвращения не вызывает, – ответила она. – По крайней мере, при такой работе времени хватает на что угодно – чего еще можно пожелать!

Анни сидела на диване у себя в трейлере с опущенными жалюзи, закрыв глаза и глубоко, размеренно дыша под усыпляющий «белый шум» из шкатулки-антистресса. С каждым вздохом она представляла, как немеет та или иная часть ее плоти: сперва пальцы на руке, затем рука от запястья до локтя, далее от локтя до плеча – и так все тело до тех пор, пока Анни не погрузилась в состояние, максимально близкое к смерти. Это была старая проверенная техника семейства Фэнг, к которой они прибегали, прежде чем сотворить нечто совершенно катастрофическое. Вся хитрость заключалась в том, что, когда так вот, понарошку, побываешь в объятиях смерти, а потом от этого очнешься – ничто на свете, какой бы ужас ни внушало, уже не кажется серьезно стоящим внимания. Анни хорошо помнила, как они всей семьей, вчетвером сидели, притихнув, в своем минивэне. Каждый из них так вот медленно умирал, потом возвращался к жизни – и спустя считаные мгновения они резко распахивали дверцы машины и неистово врывались в жизнь каждого, кому случилось в тот день и час оказаться с ними в одном пространстве.

Через полчаса Анни вновь обрела плоть и решительно поднялась на ноги. Она стянула с себя футболку, расстегнула бюстгалтер, беспечно уронив его на пол. Глядя в зеркало, критически понаблюдала за собой, с выражением читая свой текст злополучной сцены.

– Разве я сторож сестре своей? – молвила Анни, борясь с желанием скрестить руки на груди.

Потом, произнеся последнюю свою реплику в сцене: «Боюсь, мне это просто безразлично, доктор Незбит», – Анни, по-прежнему топлес, распахнула дверь трейлера и прошла пятьдесят ярдов до площадки, невозмутимо миновав толпу выпучивших глаза ассистентов и помощников.

Фримэна она нашла в его режиссерском кресле, все с тем же покусанным сэндвичем в руке.

– Ну что, покончим-таки с этой чертовой сценой?

Фримэн улыбнулся.

– Вот и молодец! Излей в ней всю свою злость.

Обнаженная выше пояса, Анни стояла на площадке, чувствуя на себе липкие взгляды глазевших на нее статистов, съемочной группы, актеров – в общем, всех и каждого задействованного в фильме человека, – и мысленно внушала себе, что у нее все под контролем. Что она полностью контролирует ситуацию. Абсолютно, без единого сомнения, все контролирует.

«Звук и ярость». Март, 1985 год

Художники: Калеб и Камилла Фэнг

Бастер всякий раз хватал барабанные палочки вверх тормашками, но мистер и миссис Фэнг решили, что так оно еще и лучше. Мальчик судорожно давил ногой на педаль бас-барабана и нервно вздрагивал с каждым извлекаемым из него звуком. Анни бренчала на гитаре, и пальцы у нее вовсю горели, хотя концерт их длился не более пяти минут. При том, что оба они ни разу в жизни в руки не брали своих инструментов, брату с сестрой удавалось производить еще более жалкое впечатление, чем можно было ожидать. Песню, что сочинил для них мистер Фэнг, они горланили, отчаянно фальшивя и к тому же вразнобой. Хотя песню эту они разучили всего за пару часов до выступления, припев оказалось на удивление легко запомнить, и теперь брат с сестрой во всю глотку его выкрикивали для нескольких изумленно застывших зевак:

Перед ними в открытом футляре от гитары лежали кое-какие монетки и единственная купюра в один доллар. К футляру была прилеплена картонка с написанным детской рукой призывом:

НАШЕМУ ПЕСИКУ ТРЕБУЕТСЯ ОПЕРАЦИЯ, ЕМУ НУЖНО КОЕ-ЧТО ОТРЕЗАТЬ!

ПОЖАЛУЙСТА! ПОМОГИТЕ ЕГО СПАСТИ!

Прошлой ночью Бастер старательно выводил на ней каждое слово под папину диктовку.

– «Операция» напиши с ошибкой, – велел отец.

Кивнув, Бастер написал: «Апирация».

Но миссис Фэнг замотала головой:

– Все же предполагается, что они бесталанны, а не безграмотны. Бастер, ты знаешь, как пишется слово «операция»?

Мальчик кивнул.

– Ладно, пусть будет написано правильно, – согласился мистер Фэнг и выдал ему чистую картонку.

Закончив объявление, Бастер воздел перед родителями картонку для проверки.

– Ох, бог ты мой, – прыснул мистер Фэнг. – Это уже едва не перебор.

Миссис Фэнг рассмеялась и кивнула:

– Ага, едва.

– Перебор чего? – в искреннем недоумении воскликнул Бастер, но родители вдруг так безудержно расхохотались, что и не слышали вопроса.

– Это наша новая песня, которую мы только что сочинили, – объяснила Анни собравшейся перед ними аудитории, которая на удивление с начала их концерта заметно увеличилась. Они уже спели шесть песен – одна мрачнее и тоскливее другой, – причем играли настолько неумело, что со стороны казалось, дети здесь не песни исполняют перед публикой, а разражаются капризным буйным гневом.

– Для нас ценна любая мелочь, что вы пожертвуете для нашего любимого песика, мистера Корнелиуса. Благослови вас бог!

С этими словами Бастер взялся что есть силы молотить палочками по тарелкам хай-хета: «та-ти-та-ти-та!» – а его сестра принялась дергать за струну, другой рукой водя пальцем вверх и вниз по грифу, отчего гитара издавала заунывный вой, то и дело менявшийся тонально, но не терявший своей скорбной сути.

– Не ешь, не ешь той кости! – звонким йодлем заголосила Анни.

– Не ешь, не ешь той кости, – уныло повторил за ней брат.

Анни поглядела в толпу, однако не нашла в ней родителей – вокруг были лишь чужие, сочувственно роняющие слезы лица людей, которые не могли просто взять да отойти от двух таких искренних и печальных ангелочков.

– Она тебя погубит! – отчаянно пропела девочка.

Бастер угрюмым эхом повторил за ней строку.

– Не ешь, не ешь той кости!

И не успел брат повторить эти слова, как из толпы раздался громкий отцовский голос:

– Это ж вообще невыносимо!

Толпа всколыхнулась резким вздохом, как будто кто-то в самой толчее бухнулся в обморок. Однако Анни с Бастером продолжили играть как ни в чем не бывало.

– Лечить тебя кто будет? – заголосила дальше девочка.

– Народ, я что, не прав? – вопросил отец. – Это же ужас что такое!

Стоявшая в переднем ряду женщина обернулась и зашипела на него:

– Тише вы! Просто помолчите!

В этот момент с противоположной стороны донесся голос матери:

– Да он прав! Эти дети – сущий ужас. Брысь отсюда! Научитесь сперва играть на своих инструментах! Кыш!

Анни принялась громко плакать, а Бастер с таким старанием стал хмуриться и дуться, что у него аж заныло все лицо. И хотя они вполне были готовы к тому, что родители так себя поведут – в этом-то и крылась самая суть нынешнего перформанса, – все ж таки в этот момент детям почти не пришлось притворяться, изображая обиду и замешательство.

– Да заткнетесь наконец вы, черт возьми?! – выкрикнул кто-то в толпе, хотя было не очень понятно, относится это к испортившим концерт крикунам или к самим детям.

– Играйте дальше, детки, – сказал кто-то.

– Не бросайте свою работу, – призвал их чей-то голос, явно не родительский, и это, в свою очередь, вызвало у слушателей новые выкрики поддержки.

К тому моменту, как Анни с Бастером закончили песню, толпа разделилась на две почти равные фракции: тех, что хотели непременно спасти мистера Корнелиуса, и тех, что оказались полными и законченными негодяями. Мистер и миссис Фэнг еще накануне предупредили детей, что такое наверняка и случится.

– Даже самые несносные подонки несколько минут могут побыть вполне приятными, любезными людьми, – объяснял им отец. – Но пройдет чуть больше времени – и они снова превратятся в тех мерзавцев, каковыми и являются на самом деле.

Поскольку собравшийся вокруг них народ продолжал кипеть и спорить, а сет-лист их выступления оказался исчерпан, Анни с Бастером разревелись как можно громче, яростно колотя по своим инструментам, да так, что у Анниной гитары лопнули две струны, а Бастер опрокинул установку с тарелками и стал со злостью пинать ее левой ногой. В сторону брата с сестрой одна за другой летели монеты, усеивая пол возле их ног, причем было совсем неясно, бросают их дружелюбные к маленьким музыкантам люди или же ярые ненавистники.

Наконец мистер Фэнг вскричал:

– Да хоть бы сдохла ваша псина!

И тогда Анни, не задумываясь, ухватила свой инструмент за гриф и что есть силы ударила о землю – гитара разлетелась вдрызг, осыпав толпу щепками. Бастер, понимая, что импровизация продолжается, поднял над головой малый барабан и принялся бить им по бас-барабану. Потом, оставив учиненный вокруг беспорядок, Анни с Бастером рванули наутек через парковый газон, резко шарахаясь из стороны в сторону, чтобы сбежать от любого, ежели кто вдруг бросится за ними вдогонку.

Домчавшись до скульптуры в виде ракушки, дети забрались внутрь и стали тихо ждать, пока вернутся родители.

– Надо было нам забрать деньги, – пробурчал Бастер.

– Да, мы их честно заработали, – согласилась Анни.

Брат вытянул из ее волос щепку от гитары, и до прибытия родителей они больше не проронили ни слова. Отец вернулся с недобро зыркающим, оплывшим глазом, разбитые очки с мини-камерой свисали возле головы.

– Это было потрясающе! – восхитилась мать.

– Камера вот только разбилась, – добавил отец. Пострадавший глаз настолько отек, что едва мог открыться. – Так что в записи ничего нет.

Но его жена лишь отмахнулась, слишком радостная и счастливая, чтобы из-за такого переживать:

– Это же предназначалось лишь нам четверым!

Анни с Бастером не торопясь выбрались из ракушки и двинулись вслед за родителями в сторону поджидавшего их минивэна.

– А вы вдвоем были просто невероятно ужасны, – произнесла мать. Внезапно остановившись, она опустилась возле детей на колени и поцеловала каждого в лоб.

Мистер Фэнг кивнул и мягко положил ладони им на макушки:

– Вы и впрямь были ужасны.

И дети, сами того не желая, заулыбались.

Пусть от сегодняшнего «события» не останется ничего, кроме того, что будет жить в их памяти и в памяти тех нескольких изумленных прохожих. Это вполне даже устраивало Анни с Бастером.

Взявшись за руки, семейство зашагало к солнцу – в сторону вовсю разливающегося из-за горизонта закатного зарева, – весело и почти в унисон распевая: