Читать книгу Забытый сад - Кейт Мортон - Страница 16

Лондон, Англия, 1900 год

Высоко над тряпичной лавкой мистера и миссис Суинделл, в тесном домике рядом с Темзой, была крохотная комнатка. По правде говоря, немногим больше кладовки. В ней было темно и сыро, пахло затхлостью (вполне естественно, учитывая плохую канализацию и отсутствие вентиляции), выцветшие стены трескались летом и сочились влагой зимой, а труба камина забилась так давно, что казалось невежливым предполагать, будто прежде все было иначе. Тем не менее, несмотря на убожество, комнатка над лавкой Суинделлов была единственным домом, какой знали Элиза Мейкпис и ее брат-близнец Сэмми, крохотным островком защиты, уверенности в жизни детей, лишенных и того и другого. Они родились в ужасное время, и старшая, Элиза, с каждым днем все меньше сомневалась, что именно время сделало ее той, кем она была. Потрошитель стал первым из множества врагов в ее жизни.

В комнатке наверху Элизе больше всего нравилась (да что там, единственное, что в ней было хорошего, не считая возможности укрыться) трещина между двумя кирпичами, расположенная над старой сосновой полкой. Девочка была бесконечно счастлива, что небрежность давно канувшего в Лету строителя, вкупе с упорством местных крыс, подарила ей отличную широкую щель в известковом растворе. Если Элиза лежала на животе, вытянувшись вдоль полки, прижав глаз к кирпичам и чуть задрав голову, то видела изгиб реки. Со своего секретного наблюдательного пункта она незримо следила за приливами и отливами хлопотливой повседневной жизни. Так достигались оба идеала Элизы: она могла видеть и оставаться невидимой. Ведь хоть ее собственное любопытство и не знало границ, Элиза не любила, когда за ней подсматривали. Она понимала, что пристальное внимание может быть опасно, что иной взгляд подобен воровству. Элиза знала это, потому что сама больше всего любила хранить увиденные образы в сознании, проигрывать, озвучивать, раскрашивать их по своему желанию. Она вплетала их в страшные истории – полеты фантазии, которые ужаснули бы людей, послуживших ей невольными вдохновителями.

А выбирать было из кого. Жизнь на изгибе Темзы никогда не замирала. Река была лондонским кровотоком, то переполнялась, то мелела, чередуя бесконечно приливы с отливами, равно несла добро и зло, в город и из него. Элизе нравилось, когда угольщики приплывали с приливом, лодочники перевозили людей с одного берега на другой, звучали команды, с кораблей носили грузы. Но по-настоящему река оживала в отлив. Ее уровень опускался настолько, что мистер Хэкман и его сын принимались вытаскивать тела с набитыми карманами, грязекопы занимали свои участки, прочесывая вонючий ил в поисках веревок, костей и медных гвоздей, чего угодно, лишь бы удалось обменять на монеты. У мистера Суинделла была собственная команда грязекопов и свой участок дна, илистый квадрат, который он охранял, точно в нем скрывалось золото самой королевы. Те, кто осмеливался пересечь границы участка, имели все шансы подставить мокрые карманы загребущим рукам мистера Хэкмана в следующий отлив.

Мистер Суинделл не отставал от Сэмми, требуя присоединиться к грязекопам. Он говорил, что мальчик должен при любой возможности платить за милости хозяина. Ведь хотя Сэмми и Элизе вместе удавалось наскрести достаточно, чтобы рассчитаться за аренду, мистер Суинделл никогда не позволял им забыть, что их свобода зависит от его готовности не сообщать властям о недавней перемене в обстоятельствах близнецов.

– Благодетельницам, шарящим вокруг, очень бы хотелось узнать, что двое сироток вроде вас остались совсем одни в большом жестоком мире. Очень, очень хотелось бы, – постоянно повторял он. – По закону надо было выдать вас, едва ваша мамаша вздохнула последний раз.

– Да, мистер Суинделл, – соглашалась Элиза. – Спасибо, мистер Суинделл. Спасибо вам и за это тоже.

– Пфф. Ты тоже смотри не забывай. Если б не добрые сердца меня и моей хозяйки, вас бы тут не было.

Затем он скашивал глаза к кончику дрожащего носа и силой одной лишь собственной скаредности сужал зрачки.

– Так что если наш дружок, который так чудесно умеет искать, найдет подход к моему участку дна, я, пожалуй, поверю, что мы не зря вас держим. В жизни не встречал парня с лучшим нюхом.

Он был прав. Сэмми обладал даром отыскивать сокровища. С тех пор как он был совсем крошкой, прелестные вещички, казалось, сами сбивались с пути истинного, чтобы лечь ему под ноги. Миссис Суинделл называла это дурацким счастьем, говорила, что Господь хранит дураков и пьяных, но Элиза знала, что та ошибается. Сэмми – не дурак, просто он видит лучше, чем другие, потому что не тратит время на разговоры. Ни словечка, ни разу. Ни разу за все двенадцать лет. Он не испытывал потребности говорить даже с Элизой. Она всегда знала, что думает и чувствует ее брат, всегда. В конце концов, он ее близнец, они две половинки единого целого.

Девочка догадывалась, что Сэмми просто боится речного ила, и, хотя Элиза не разделяла страхи брата, она понимала их. Воздух становится другим, когда подходишь к краю воды. Что-то в испарениях ила, пикировании птиц, странном плеске волн о стены тоннеля, вырытого меж древних берегов реки…

Еще Элиза знала, что присматривать за Сэмми – ее долг, и не только потому, что мать постоянно напоминала ей об этом. (Мать, бог знает почему, считала, что плохой человек, имя которого она ни разу не назвала, рыщет вокруг и хочет их найти.) Даже когда они были совсем маленькими, еще до того, как Сэмми подхватил лихорадку и едва не умер, Элиза чувствовала, что нужна ему больше, чем он ей. Что-то в поведении делало его уязвимым. Когда они были маленькими, дети вокруг пользовались этим. Когда они выросли – взрослые видели эту особенность Сэмми. Они как-то чувствовали, что на самом деле он не один из них.

И были правы, он подменыш. Элиза знала все о подменышах. Она прочла о них в книге волшебных сказок, которая на время задержалась в тряпичной лавке. Еще в книге были картинки. Феи и духи, которые выглядели совсем как Сэмми с его тонкими рыжевато-золотистыми волосами, длинными тонкими руками и ногами, круглыми голубыми глазами. Мать говорила, что Сэмми своей невинностью и покоем отличался от других детей с момента рождения. Она рассказывала, что, когда Элиза сморщила маленькое красное личико и завопила, требуя еды, Сэмми не проронил ни звука. Он лежал в своем ящике и внимал, точно прекрасная музыка доносилась с ветерком, которую никто, кроме него, не мог слышать.

Элиза сумела убедить хозяев, что Сэмми не стоит становиться грязекопом, что ему лучше прочищать трубы для мистера Саттборна, даже если предположить, что ее брат может найти в иле нечто ценное. Девочка напомнила им, что не многие мальчики его возраста чистят трубы, так как приняты законы против детей-чистильщиков. Но кто может прочистить узкие трубы вдоль Кенсингтонской дороги лучше тощего мальчишки с острыми локтями, словно созданными, чтобы карабкаться по темным и пыльным тоннелям? Благодаря Сэмми мистер Саттборн не сидел без заказов, а уж о денежном ручейке и говорить нечего. Пока что Суинделлов удавалось убедить – им нравились монеты Сэмми ничуть не меньше, чем мамины, когда та была жива и рисовала объявления для мистера Блэкуотера, – но Элиза сомневалась, сможет ли и дальше удерживать их. Жадность особенно застила глаза миссис Суинделл, которая любила произносить завуалированные угрозы, бормотать о «благодетельницах», которые шастают вокруг и ищут «мусор», чтоб смести его в работные дома.

Миссис Суинделл боялась Сэмми. Для нее страх всегда был естественной реакцией на то, что выше ее понимания. Элиза однажды подслушала, как та шепталась с миссис Баркер, женой грузчика угля. Они судачили, будто миссис Тевер, повивальная бабка, которая приняла близнецов, рассказала миссис Суинделл, что Сэмми родился с пуповиной на шее. «Не пережил бы и первой ночи, первый вздох стал бы его последним, если б не нечистая сила. То дьявольские козни, – сказала она. – Мать мальчика заключила сделку с Сатаной. Вы только поглядите на него – ишь как глазеет в самое нутро, а сам и не шевелится, не то что другие парни его возраста. Да что там говорить, с Сэмми Мейкписом что-то крепко не так».

Из-за подобных слухов Элиза еще больше стремилась защитить Сэмми. Иногда по ночам, когда она лежала в кровати и слушала, как Суинделлы скандалят, а их маленькая дочка Хэтти орет что есть мочи, она развлекалась, представляя, как с миссис Суинделл происходят разные ужасы. Как она случайно падает в огонь, когда стирает, или попадает под каток для глажки и тот давит ее, или тонет в баке кипящего жира, головой вниз, и только тощие ноги торчат наружу свидетельством ужасного конца…

Помяни дьявола – и он появится. Из-за угла Баттерси-Бридж-роуд показалась миссис Суинделл с заплечным мешком, туго набитым добычей. Она возвращалась домой после удачной охоты на маленьких девочек в красивых платьицах. Элиза оторвалась от трещины, поползла по шкафу и спустилась по краю трубы.

Работа Элизы заключалась в стирке платьев, которые приносила миссис Суинделл. Иногда девочка кипятила платья на огне, стараясь не порвать тонкое, как паутина, кружево, и гадала, о чем думали эти маленькие девочки, когда видели, как миссис Суинделл машет им конфетным мешком, набитым блестящими осколками цветного стекла. Обычно девочки даже не рассматривали мешок, чтобы распознать обман. И они не боялись. Заманив их в пустынную аллею, миссис Суинделл так быстро снимала с девочек красивые платьица, что они даже не успевали закричать. Элиза думала, что им потом снились кошмары вроде тех, что снились ей о Сэмми, застрявшем в трубе. Ей было жалко девочек – миссис Суинделл на охоте поистине страшное зрелище, – но они сами были виноваты. Не надо жадничать, все время хотеть больше, чем уже имеешь. Элизу неизменно изумляло, что девочки, рожденные для больших домов, роскошных колясок и кружевных платьиц, становились жертвами миссис Суинделл всего лишь за пакет леденцов. Счастье еще, что они теряли лишь платьица да немного душевного спокойствия. В темных аллеях Лондона можно потерять намного больше.

Внизу хлопнула входная дверь.

– Ты где, девчонка?

Голос, жаркий клубок злобы, покатился вверх по лестнице. Сердце Элизы екнуло, когда он коснулся ее: охота выдалась неудачной, а значит, обитателям Баттерси-Бридж-роуд, тридцать пять, не поздоровится.

– Спускайся и приготовь ужин, не то выпорю.

Элиза поспешила вниз по лестнице, в тряпичную лавку. Ее взгляд быстро скользнул по тусклой коллекции бутылок и коробок, низведенных темнотой до геометрических диковин. Еще одна мрачная тень двигалась рядом с прилавком. Миссис Суинделл согнулась и принялась рыться у себя в мешке, точно краб, перелопачивая груды платьиц с кружевами.

– Ну, что стоишь, таращишься, как твой идиот-братец?! Зажги лампу, глупая девчонка!

– Похлебка на плите, миссис Суинделл, – сказала Элиза, метнувшись зажечь газ. – И платья почти высохли.

– Да уж, наверное. День за днем я выхожу на улицу, стараясь заработать деньжат, а ты только стираешь, и все. Иногда мне кажется, что лучше бы самой это делать. Вышвырнуть вас с братцем к чертовой матери. – Она гадко вздохнула и уселась в кресло. – Ладно, иди сюда и сними мне туфли.

Когда Элиза встала на колени, разминая узкие туфли, чтобы распустить шнуровку и снять их, дверь снова отворилась. За ней стоял Сэмми, черный и пыльный. Не проронив ни слова, миссис Суинделл протянула костлявую руку и шевельнула пальцами.

Сэмми полез в передний карман рабочих брюк, достал две золотые монеты и положил их на ладонь хозяйки. Миссис Суинделл подозрительно осмотрела монеты, затем оттолкнула Элизу потной ногой в чулке и похромала к копилке. Покосившись через плечо, она достала ключ из-за ворота блузки и отперла замок. Затем положила новые монеты поверх других и, причмокивая влажными губами, пересчитала общее количество.

Сэмми подошел к плите, и Элиза принесла пару мисок. Они никогда не ели с Суинделлами. Миссис Суинделл говорила, что нечего им мнить себя частью семьи. В конце концов, они наемные помощники, скорее слуги, чем жильцы. Элиза зачерпнула похлебки, налила ее через решето, как настаивала миссис Суинделл: нечего изводить мясо на двух неблагодарных негодников.

– Ты устал, – прошептала Элиза. – Ты так рано начал сегодня утром.

Сэмми покачал головой, он не любил, когда сестра беспокоилась.

Элиза глянула на миссис Суинделл, убедилась, что та по-прежнему стоит спиной, и подсунула в миску Сэмми маленький кусочек окорока.

Он осторожно улыбнулся, его круглые глаза встретились с глазами Элизы. Когда она видела брата таким, с плечами, поникшими после дня тяжелой работы, с лицом, измазанным золой из труб богачей, благодарным за кожистый кусочек окорока, ей хотелось обнять его маленькое тельце и никогда не отпускать.

– Так-так. Что за милая картинка! – произнесла миссис Суинделл, захлопывая крышку копилки. – Бедный мистер Суинделл роется в грязи, ищет, чем бы набить ваши неблагодарные пасти, – она указала корявым пальцем в сторону Сэмми, – а молодой парень, такой как ты, болтается без дела в доме. Неправильно это, по мне, так совсем неправильно. Когда благодетельницы вернутся, я обязательно так им и скажу.

– У мистера Саттборна есть для тебя работа на завтра, Сэмми? – быстро спросила Элиза.

Сэмми кивнул.

– А на послезавтра?

Снова кивнул.

– Это еще две монеты на этой неделе, миссис Суинделл.

Ах, каким кротким сумела она сделать свой голос! Но все без толку.

– Нахалка! Как ты смеешь дерзить! Если бы не мы с мистером Суинделлом, вы, сопливые ничтожества, давно бы драили полы в работном доме.

Элиза затаила дыхание. Перед самой смертью мать взяла с миссис Суинделл обещание, что Сэмми и Элизе будет позволено оставаться жильцами, пока они смогут вносить арендную плату и помогать по хозяйству.

– Но, миссис Суинделл, – осторожно начала Элиза, – мама сказала, что вы пообещали…

– Пообещала? Пообещала? – От злости у нее слюна вспенилась в уголках рта. – Я тебе пообещаю. Я пообещаю пороть тебя до того дня, когда ты сесть не сможешь!

Она внезапно вскочила и потянулась к кожаной плетке, висевшей у двери.

Элиза спокойно стояла, хотя сердце ее колотилось.

Миссис Суинделл шагнула вперед, затем остановилась, ее губы тряслись от припадка жестокости. Не проронив больше ни слова, она повернулась к Сэмми.

– Ты, – сказала она. – Иди сюда.

– Нет, – быстро возразила Элиза, ее взгляд метнулся на лицо Сэмми. – Нет, простите, миссис Суинделл. Я вам надерзила, вы правы. Я… я исправлюсь. Я завтра подмету магазин, я отдраю переднее крыльцо, я… я…

– Вычистишь уборную и выведешь крыс на чердаке.

– Да, – кивнула Элиза. – Все сделаю.

Миссис Суинделл держала кожаную плетку перед собой параллельно полу. Она смотрела исподлобья, переводя взгляд с Элизы на Сэмми и обратно. Наконец отпустила один конец плетки и повесила ее на место у двери.

Элиза испытала головокружительное облегчение.

– Спасибо, миссис Суинделл.

Чуть дрожащей рукой девочка передала миску похлебки Сэмми и взяла черпак, чтобы налить себе.

– Стой, – велела миссис Суинделл.

Элиза подняла взгляд.

– Ты, – миссис Суинделл указала на Сэмми. – Вычисти новые бутылки и расставь их в шкафу. Никакой похлебки, пока не сделаешь.

Она повернулась к Элизе.

– А ты, девчонка, иди наверх, с глаз моих долой. – Ее тонкие губы тряслись. – Обойдешься сегодня без ужина. Еще мне не хватало кормить бунтовщиков.

Раньше Элиза любила представлять, что отец однажды придет и освободит их. После «Матери и Потрошителя» «Храбрый отец» был любимой историей Элизы. Иногда, когда прижатый к кирпичам глаз начинал болеть, она просто лежала на спине на верхней полке и воображала своего доблестного отца. Она говорила себе, что мать ошиблась, что он вовсе не утонул в море, а отправился в важное путешествие и когда-нибудь вернется, чтобы спасти их от Суинделлов.

Хотя Элиза прекрасно знала, что фантазирует, что шансов увидеть отца не больше, чем фей и гоблинов, выходящих из щелей между кирпичами камина, это не затмевало радости, которую она испытывала, представляя его возвращение. Она не сомневалась, что отец прибудет к Суинделлам на лошади, а не в какой-нибудь коляске. На черной лошади с блестящей гривой и длинными мускулистыми ногами. И все прохожие оставят свои дела и уставятся на всадника, ее отца, прекрасного, в черном верховом костюме. Миссис Суинделл высунет свое жалкое длинное узкое лицо из-за веревки, на которой сушатся красивые платьица, награбленные утром, и позовет миссис Баркер посмотреть на происходящее. Они узнают наконец, что папа Элизы и Сэмми приехал их спасти. Он отвезет их к реке, где будет ждать его корабль, и они поплывут по океану в далекие края, названий которых она никогда не слышала.

Иногда, в тех редких случаях, когда Элизе удавалось упросить мать тоже что-нибудь рассказать, та говорила об океане. Ведь она видела его своими глазами и потому могла добавить к рассказам дочери чудесные звуки и запахи – грохот волн, соленый воздух, крошечные песчинки, такие непохожие на вязкий черный ил речного дна. Мать не часто присоединялась к рассказам. Обычно она их не одобряла, особенно сказку об отце-герое.

– Ты должна понять разницу между сказками и действительностью, милая Лиза, – увещевала она. – Волшебные сказки слишком быстро кончаются. Они скрывают, что случается потом, когда принц и принцесса сходят со страниц.

– О чем ты, мама? – спрашивала Элиза.

– Что с ними случится, когда им придется искать в мире свой путь? Зарабатывать деньги и избегать мирского зла?

Элиза так и не поняла. Что за глупый вопрос? Хотя матери она этого не сказала. Это же принцы и принцессы, им не нужно искать путь в мире, только путь до своего волшебного замка.

– Не вздумай ждать, пока кто-нибудь тебя спасет, – продолжала мать с задумчивым видом. – Девушка, которая ждет помощи, никогда не научится сама себя спасать. Даже найдись у нее средства, ей не хватит отваги. Не будь такой, Элиза. Ты должна отыскать в себе смелость, научиться спасать себя, никогда ни на кого не полагаясь.

Одна, в комнате наверху, кипя от отвращения к миссис Суинделл и от злости на собственное бессилие, Элиза заползла в навсегда потухший камин. Медленно, осторожно она вытянулась в струнку, раскрытой ладонью нашарила свободный кирпич и вытянула его. Пальцы девочки нащупали в небольшом углублении прохладную поверхность и скругленные края маленькой глиняной горчичницы. Стараясь не послать эхо вниз по трубе, прямо в любопытные уши миссис Суинделл, Элиза вытащила горшочек.

Горчичница принадлежала матери, но она годами хранила ее в секрете. За несколько дней до смерти, в редкий миг просветления, мать рассказала Элизе о тайнике. Она попросила достать его содержимое, и Элиза повиновалась, принесла глиняный горшочек к постели матери, глядя во все глаза на загадочную вещицу.

Напряжение покалывало кончики пальцев Элизы, когда она ждала, пока мать откроет крышку. Ее движения в последние дни жизни были неловкими, а крышку крепко держала восковая печать. Наконец она отломилась от основания.

Элиза изумленно раскрыла рот. В горчичнице лежала брошка, от одного вида которой по противному лицу миссис Суинделл заструились бы жаркие слезы. Брошка была размером с пенни, по ее узорчатому ободку выстроились драгоценные камни, красные, зеленые, сверкающие белые.

Элиза сначала подумала, что брошка краденая. Конечно, мать не воровка, но откуда тогда появилось восхитительное сокровище? Где она его взяла?

Так много вопросов, но при этом ей не хватало смелости заговорить. Да и незачем: мать не слушала. Она смотрела на брошку с таким лицом, какого Элиза никогда не видела прежде.

– Эта брошь мне дорога, – наконец произнесла она. – Очень дорога.

Мать сунула горшочек в руки дочери, словно больше не в силах была к нему прикасаться.

Горчичница была покрыта глазурью, гладкая и прохладная на ощупь. Элиза не знала, что и ответить. Брошь, странное лицо матери… все было так неожиданно.

– Ты знаешь, что это, Элиза?

– Брошь, мама. Я видела такие на богатых дамах.

Мать слабо улыбнулась, и Элиза подумала, что, видимо, неверно ответила.

– Или, может, кулон? Без цепочки?

– Твоя первая догадка верна, Элиза. Это брошь, особая брошь. – Она сжала руки. – Ты знаешь, что находится за стеклом?

Элиза взглянула на узор золотисто-рыжих нитей.

– Гобелен?

Мать снова улыбнулась:

– В некотором роде, но он сплетен не из нитей.

– Но я вижу нити, они перевиты вместе, так что получилась веревочка.

– Это пряди волос женщин нашей семьи. Моей бабушки, моей прабабушки и так далее. Это фамильная драгоценность, она называется брошью утрат.

– Потому что ее надевают только по утрам?

Мать погладила кончик косы Элизы.

– Потому что она напоминает о тех, кого мы утратили. Тех, кто жил до нас и сделал нас теми, кто мы есть.

Элиза серьезно кивнула, интуитивно понимая, что ей оказано особое доверие.

– Брошь очень дорого стоит, Элиза, но я так и не смогла ее продать. Я вновь и вновь становилась жертвой собственной сентиментальности, но это не должно тебя остановить.

– Мама?

– Мне нездоровится, дитя. Когда-нибудь ты станешь заботиться о Сэмми и о себе. Возможно, брошь придется продать.

– Ах, мама, нет…

– Возможно, придется, и решение принимать тебе. Не позволяй моей сентиментальности мешать тебе, слышишь?

– Да, мама.

– Но если придется ее продавать, будь осторожна. Ее нельзя продать официально, записей не должно остаться.

– Почему?

Мать посмотрела на нее, и Элиза узнала этот взгляд. Она сама не раз глядела так на Сэмми, когда решала, стоит ли быть предельно откровенной.

– Потому что моя семья узнает. Они заявят, что ее украли…

Элиза лишь молча подняла брови. Семья матери, как и ее прошлое, была редкой темой для разговоров.

– …якобы украли, милая Элиза, потому что она моя. Мать подарила ее мне на шестнадцатый день рождения, брошь много лет принадлежала моей семье.

– Но если она твоя, мама, почему никому нельзя знать об этом?

– Узнают, что продали брошь, – узнают и наш адрес, а этого нельзя допустить.

Она взяла Элизу за руки. Глаза матери были широко раскрыты, а лицо побледнело от усилий.

– Ты понимаешь?

Элиза кивнула, она поняла. Ну, то есть вроде бы поняла. Мать тревожилась из-за плохого человека, того, о ком она предупреждала их всю жизнь, который может оказаться где угодно, таиться за углом, надеясь схватить их. Элиза всегда любила рассказы об этом человеке, хотя мать никогда не вдавалась в подробности, достаточные, чтобы утолить ее любопытство. Элиза сама приукрасила предостережения матери, наделив негодяя стеклянным глазом, корзинкой змей и слюнявой ухмылкой.

– Принести тебе лекарство, мама?

– Хорошая девочка, Элиза, ты хорошая девочка.

Элиза поставила глиняную горчичницу на кровать рядом с матерью и принесла бутылочку настойки опия. Когда она вернулась, мать погладила прядь длинных волос, выбившуюся из косы Элизы.

– Позаботься о Сэмми, – сказала она. – И позаботься о себе. Все время помни: если воля сильна, то даже слабый может обладать великой властью. Ты должна быть смелой, когда я… если со мной что-нибудь случится.

– Конечно, мама, но с тобой ничего не случится.

Элиза не верила в свои слова, и мать тоже. Все знали, что случается с людьми, больными чахоткой.

Мать сумела выпить лекарство, затем утомленно откинулась обратно на подушку. Ее рыжие волосы разметались вокруг, обнажив бледную шею с единственным изъяном – тонким шрамом, который упорно не бледнел и когда-то вдохновил Элизу сочинить сказку о схватке матери с Потрошителем. Еще одну сказку, которую она никогда не рассказывала матери.

Не открывая глаз, мать тихо заговорила короткими, быстрыми фразами:

– Элиза, деточка моя, я повторю лишь раз. Если он найдет тебя и надо будет спастись, тогда, и только тогда, достань горшочек. Не ходи в «Кристиз», не ходи в большие аукционные дома. Они ведут записи. Иди за угол и постучись в дом мистера Бакстера. Он скажет тебе, как найти мистера Джона Пикника. Мистер Пикник знает, что делать. – Ее веки задрожали от столь длинной речи. – Ты поняла?

Элиза кивнула.

– Ты поняла?

– Да, мама, я поняла.

– А до того забудь о ее существовании. Не трогай ее, не показывай Сэмми, ни единой живой душе не говори. И вот еще что, Элиза…

– Да, мама?

– Всегда остерегайся человека, о котором я говорила.

Элиза была верна слову. Почти во всем. Она доставала горчичницу всего два раза, но только чтобы посмотреть, погладить пальцами брошь, совсем как мать, ощутить ее магию, ее бесценную власть, прежде чем быстро и старательно запечатать крышку свечным воском и убрать горшочек на место.

Но в тот день девочка достала его не для того, чтобы взглянуть на мамину брошь утрат. Нет, Элиза кое-что добавила в горчичницу. Свое собственное сокровище, свой собственный запас на черный день.

Она вытащила небольшой кожаный мешочек и крепко сжала его в кулаке, пытаясь впитать энергию его твердости. Эту безделушку Сэмми нашел на улице и подарил сестре. Игрушка какого-то богатого ребенка, оброненная и забытая, найденная и возрожденная. Элиза с самого начала прятала ее. Она знала, что, если Суинделлы найдут мешочек, их глаза загорятся и они заставят оставить его внизу, в тряпичной лавке. А Элизе он был нужнее всего на свете. Это был подарок, и он принадлежал ей. Большая редкость.

Прошло несколько недель, прежде чем девочка наконец нашла для него применение – прятать тайные монеты, те, о которых Суинделлы ничего не знали, которыми платил ей Мэтью Родин, крысолов. Элиза умела ловить крыс, хоть и не любила это занятие. В конце концов, крысы просто пытаются выжить, как могут, в городе, не склонном щадить тихих и кротких. Она старалась не думать, что сказала бы мать – та всегда любила животных, – а вместо этого напоминала себе, что особого выбора у нее нет. Если они с Сэмми хотят выжить, им нужны собственные деньги, тайные монеты, о которых Суинделлы не знают.

Элиза села на край камина, положила глиняную горчичницу на колени и вытерла измазанные золой ладошки об изнанку платья. Ничего страшного, ведь изнанку миссис Суинделл не увидит. Так что ее недоверчивый нос не задергается.

Когда Элиза сочла руки достаточно чистыми, она открыла мешочек, ослабила мягкую шелковистую ленточку, осторожно расширила горловину и заглянула внутрь.

«Спаси себя, – сказала мать, – и позаботься о Сэмми». Именно это и собиралась сделать Элиза. В мешочке лежали четыре монеты. Двенадцать пенсов и трехпенсовик, их хватит на пятьдесят апельсинов. Достаточно, чтобы начать карьеру торговцев апельсинами. Они заработают монет, купят еще апельсинов, и так у них появятся свои деньги, свое маленькое дело. Они смогут найти новое жилище, где будут в безопасности, где не будет бдительного, мстительного взора Суинделлов. Никто не будет постоянно угрожать передать их «благодетельницам» и отправить в работный дом… На лестничной площадке раздались шаги.

Элиза положила монеты обратно в мешочек, затянула ленточку и запихала мешочек в горчичницу. С колотящимся сердцем она засунула горчичницу обратно в трубу; запечатать можно и позже. Девочка едва успела вскочить и усесться, сама невинность, на краешек расшатанной кровати.

Дверь распахнулась, и вошел Сэмми, все еще черный от сажи. Он стоял в проеме двери, единственная свечка тускло мерцала в его руке. Брат казался таким хрупким, что Элиза сочла это игрой света. Она улыбнулась Сэмми, тот подошел к ней и достал из кармана маленькую картофелину, украденную из кладовой миссис Суинделл.

– Сэмми! – возмутилась Элиза, принимая мягкую картофелину. – Ты же знаешь, что она их считает. Она поймет, что ты взял ее.

Сэмми пожал плечами и стал умываться в миске с водой, стоящей рядом с кроватью.

– Спасибо, – сказала она.

Элиза засунула картофелину в корзинку для штопки, пока он не видел. Она вернет ее утром.

– Холодает, – продолжила девочка, снимая передник и оставаясь в одном нижнем платье. – Рано в этом году.

Элиза залезла в кровать, дрожа под тонким серым одеялом.

Раздевшись до нижней рубашки и штанов, Сэмми улегся рядом. Его ступни мерзли, и она попыталась согреть их своими.

– Все будет хорошо, – сказала Элиза, думая о кожаном мешочке, о двенадцати пенсах в нем. – Я позабочусь об этом, обещаю.

Тишина.

– Рассказать тебе сказку?

Она ощутила движение его головы, волосы брата мазнули ее по щеке, когда он кивнул, и потому начала свою любимую сказку:

– Давным-давно, когда ночь была холодной и темной, а улицы пустыми и близнецы в ее животике толкались и пинались, принцесса услышала шаги за спиной и сразу поняла, чье гибельное приближение они предвещают…

Она рассказывала ее годами, только не тогда, когда мать могла услышать. Мать сказала бы, что она расстраивает Сэмми своими небылицами. Мать не понимала, что дети не боятся историй, что их жизни полны куда более страшных событий, чем те, что случаются в волшебных сказках.