Читать книгу Солнцедар - Кир Регольт - Страница 2

Была ли тогда биржа? Была! Именно тогда, в год моего рождения, в 1900 году в столице России Санкт-Петербурге министр финансов Витте узаконил стихийно формировавшийся уже как сорок лет фондовый отдел Санкт-Петербургской Биржи. Тогда Россия наконец-то постигла диалектику смыслов капиталистической экономики и семимильными шагами устремилась к 1913 году – году своего наибольшего процветания.

После войны с Наполеоном европейский капитализм стал быстро просачиваться в деловой оборот российских хозяйств. По земле расползлась проволока железных дорог, по рекам поплыли белые пароходы, фабрики и заводы обзавелись кирпичными стенами, паровым оборудованием и машинами. Параллельно с материальным самовоплощением капитализм насадил в головах российских предпринимателей идеи частной собственности, рыночного ценообразования, свободы предпринимательской воли и договора. Изделия он превратил в товары, товары обезличил в искомые количества меновой стоимости, от меновой стоимости отклеил юридическое право потребовать, а уже это требование в свою очередь объективировал в массовую доступность – в ценные бумаги.

Произошло так благодаря разделению труда и появившимся из-за этого технологиям: все стало на поток. Много раз повторяющиеся операции в хаосе мириад всех операций вообще, обрели искусственные формы и отвердели. Искусство – я напомню – это борьба с энтропией. Эти затвердевшие формы оторвались от личностей субъектов рынка их использующих, и обрели самостоятельную безличную жизнь на просторах Восточно-Европейской равнины. Такая объективация стала возможной только благодаря скоростям. Быстро проводимая операция во множестве одинаковых повторений требует массовой штамповки быстрых решений. Но как принимать решения в условиях недостатка информации, неизвестности, незнакомости, зыбкости. Как? – на доверии! Доверие – сила социального трения. Именно отсутствие доверия всегда создавало и создает по сей день невыносимое трение, затрудняющее осуществление сделок на Руси. Но жажда наживы сильнее страха потери. В те годы доверие преодолело силу земного притяжения, и рыночный волчок завертелся на полную катушку.

Товар, деньги, товар. Кредит, ссуда, гонорар. Вексель, фрахт и божий дар. Мыло, чай и самовар. Скупали, производили, обрабатывали, продавали. Банки, заводы, газеты, пароходы. Кто хотел торговать, тот торговал. А он – нет. Не мог или не хотел или не умел… Хотя здесь надо хорошенько подумать, чтобы не обидеть человека. Ведь «он» – это мой отец: помещик Васильев. Да, так уж вышло, что я сын дворовой девки Дарьи, прижитый ею от молодого барина, сына заройского помещика Васильева. Отсюда и фамилия моя – Даркин, то бишь сын Дарьи. В моём контексте было бы благозвучней – «Подаркин». Но вышел по фамилии только Даркин, по имени – Григорий, по отчеству – Васильевич. Конечно, Васильевич только по отчеству! Ну, не по фамилии же! Это не шутка! Для русского человека нет ничего важнее дела крови и всех остальных несуществующих сакральных смыслов. Это право (право крови) легко доказать. Следовательно, легко и наследство получить. Правда также легко наследство и промотать, но это, как вы поняли, не про меня.

Итак, заройский помещик Васильев! Чем бы он мог заниматься в жизни? Ну, например, торговать льном. Псков – это льняное царство. Лён выращивают везде. В Псковской губернии в 1890 году имелось 45 льнотрепальных предприятий. Далее – кожевенное производство. Далее – лесопилки и кирпичные заводики. Ну и совсем мало известковых и стекольных заводов. Плюс нерадивое сельское хозяйство. По сегодняшним меркам, наверное, мог открыть магазин, парикмахерскую, ресторан и гостиницу, мог заняться перевозками. Мог служить в министерстве, на таможне, на железной дороге. Мог уехать в столицу на заработки. Мог работать учителем, почтальоном, полицейским. Но не работал. Зачем? Русскому человеку не нужны деньги. От них одни проблемы. Деньги требуют от человека поступков. Они зовут. Манят. Они дают свободу, о ужас! Деньги – это открепительное удостоверение от земли в самодостаточность, от природы в искусство, от инстинкта к разумной жизни. Другое дело без денег. В мире где есть только натуральное хозяйство ничто не нарушает сложившийся статус кво. Ванька тут, Манька там. Это – барин, это холопья. Куда пошел, стоять! Ась, не слышу? Оплеух с утра нараздал, теперь и поспать можно. И холопья довольны: каждый по затрещине получил, считай утренняя планерка состоялась. Что барин хотел мне сказать, то уже сказал. Впереди свободный постный трудовой день. Без денег никуда не убежишь, в кабак не пойдешь, в карты играть не сядешь. И к тебе никто не придёт. Кому ты нужен, без денег-то. Без денег ты никому не интересен. Нет денег – нет забот. Свободна голова. Отсюда покой и здоровье.

Когда я родился, моему отцу было не более 25 лет. Мою мать с младенцем держали какое-то время при дворе, но через несколько лет отселили в ту же деревню, где стояла усадьба. Дали избушку, земельный надел, потом подженили к одному вдовому чухонцу, да и в общем по жизни никто нас не обижал и мать со мной не чурались. Так я и стал крестьянствовать. Чухонцы очень любят землю, скотину (особенно коров), имеют тягу к инновациям. Сепаратор, поилки, скирды, риги, сушилки для табака – это всё у них голове, это их мир. У моей матери пошли новые дети. А я пошел работать в поле, чем был очень доволен. Часто, проходя по делам, видел молодого помещика – моего отца, и наблюдал за ним. Я тогда не очень понимал, что он мой отец. Отцом моим был чухонец. Но какая-то внутренняя тяга заставляла меня обращать внимание на помещичий двор, внимать рассказам знакомой дворни про молодого барина, накапливать в памяти те картины и сюжеты, сопоставлять и склеивать их зачем-то. Наверное, для того, чтобы потом вот так вот, на бумаге, закольцевать это поток крестьянской жизни сквозь революционный угар и всю последующую белиберду из своего бастардского сознания родного сына чужой страны.

Старый помещик, как рассказывали мне придворные, часто склонял своего отпрыска (моего отца) к государственной службе и к участию в дворянском собрании. Он дал ему обычное для того времени домашнее образование, которое, как он считал, позволяло юноше быть участником общественной жизни. Он хотел, чтобы его наследник избрался в местное самоуправление, либо в судебные органы. Но тот находил для своего папаши постоянные отговорки от сих докук. Для работы в суде, говорит, нужно закончить университет по юридическому профилю, а заниматься разбором помещичьего произвола у него нету ни каких моральных прав в виду молодости лет. Попечение образованию, медицине, обеспечение армии продовольствием и сукном, также не привлекало будущего хозяина поместья, ибо там и без него неплохо справятся. Сам же он, конечно, одобряет всё творчество государственных служащих и по судебным делам и по линии образования, хотя и мог бы им дать предостаточно дельных советов, если бы они его спрашивали. Ну, а коли не спрашивают, то пущай всё движется далее, как заведено, а мы не будем ему мешать.

Впрочем, иногда молодой барин сверялся у своего камердинера, а мог бы он повести за собой народ? Мог бы он предложить людям свою идею? Пошли бы люди за ним, если бы он вынул из груди своё пылающее сердце в надежде осветить людям путь? Но сам же и отвечал себе, что не мог. И что идей у него нет, и кому они вообще нужны, и сердце у него простое, мясистое, и никакого света не излучает. Что может он предложить каким-то чужим людям? Он даже соседской дочери предложить конную прогулку не может. Впрочем, этой-то клюкве он всё может предложить, просто она сама – корова деревенская и ему нет до неё никакого дела. Другими словами до самоуправления ему нужно еще подрасти, обзавестись семьёй, укрепить доход, и уже потом, когда будут сделаны все дела для себя, можно будет подумать о людях и об уезде.

А пока он обратит взоры на свое поместье и займется мелиорацией и механизацией, учитывая все последние научные разработки и достижения современной химии. Давно уже пора повысить удои и понизить простои. Крестьяне совсем разболтались! Порядку нет! Аренду не платят, налоги не собраны! Далее, в сердцах, он делал несколько точных замечаний о нашем сельском хозяйстве, что говорило в пользу его наблюдательности и острого ума. Но столкнуться с проблемой – это не значит её преодолеть. Все эти замечания об истощённости почвы, удаленности пригодной земли, неумении применять удобрения, вырождение семенного фонда, отсталости технологии, применение ручного труда в купе с обессилевшим скотом, неграмотность и отсутствие правовых форм и обычаев делового оборота, все его замечания, подчеркиваю я, отпускались верно и со знанием дела. Но дальше разговоров это самое дело не двигалось. Он чувствовал бездну, даже переживал, но ничего поделать не мог. Не знал, как к ситуации подступиться. Ведь нужна инициатива, разбег, прыжок – нужны знания и решительность, уверенность в результате, вера и самоотверженность. А если бы у меня была решительность, думал он, то я бы лучше тогда в земскую управу пошёл, там простору больше и работа посолиднее, чем тут в навозе ковыряться. Так дальше разговоров в столовой дело и не шло. Всегда конец был о том, что самое правильное оставить крестьянам самим решать вопросы села, а ему – получать свою арендную долю деньгами и больше натурой, и в этой точке сбора дохода начинать прилагать своё творчество.

Другими словами он переходил к планам по торговле зерном, овощами, мясом, шкурами и кожей. Брался за это также с наукой, пылко. Быстро расширял горизонты, строил риги и холодильники, налаживал сбыт. На том коммерческий прилавок и ограничивался. Для закупки зерна нужен был оборотный капитал, для строительства складов-построек требовались инвестиции, а земля к тому времени оказалась уже заложенной в банке. Ипотека обслуживалась с трудом, и имение в ближайшие годы разорилось бы совсем, но тут неожиданно случилась революция, и усадьба вместе с помещиками приказала нам долго жить, а сама растворилась в тумане смутного времени, и даже камня на камне не оставалось от барского дома к 1920 году – тому самому году, в котором я обзавелся семьёй.