Читать книгу Дурные дети Перестройки - Кир Шаманов - Страница 10

Когда я уже стал постарше, на занятиях академической греблей серьёзно накачался и раздался в плечах, мой класс поехал в колхоз. Я тоже туда очень хотел, ибо был влюблён пубертатной любовью сразу в трёх одноклассниц, и две из них ехали в колхоз. Я даже сам собрал сумку, купил три пачки сигарет «Интер» и вовремя пришёл к автобусу, но неожиданно выяснилось, что меня не берут из-за плохого, ужасающего поведения в школе и страха нахождения со мной под одной крышей. Наша классная руководительница Ирина Геннадьевна Тарасова тогда подавала заявление в коммунистическую партию, и ей не нужны были «проблемы в колхозе». Сейчас её муж – шишка в нефтегазовой корпорации, а тогда, на уроках, она взахлёб рассказывала о студенческой юности комсомолки-биологички, о том, как она лазала в пещеры со сталактитами и спелеологами, как однажды даже попробовала лягушку, сваренную на костре шутниками из её группы… Казалось, что в колхозе будет как минимум интересно, но меня не взяли. Автобус уехал, и пошёл дождь, я, мокрый и расстроенный, пришёл домой.

К выходным распогодилось, и я, как парень самостоятельный и движимый кипящими подростковыми гормонами, таки сам приехал в совхоз посёлка Бугры Ленинградской области – повидаться с одноклассниками.

Просидев час в загородном автобусе, я попал в царство грязи и навоза.

Пока курили с пацанами за туалетом, смотрю, ребята чего-то не очень бодрые, даже как-то наоборот, разговоры о грядках и о том, что нету курева и погода говно – первый день как вылезло солнце. Работали на грядках четыре часа, пропалывали свёклу и «кормовой» турнепс, потом приветствуется чтение – есть библиотека.

Вместо душа в колхозе был шланг с холодной водой на улице, холодно под ним мыться в промозглую погоду, многие и не мылись, девочки смотрели затравленными глазами, полными брезгливости и отчаяния, через неделю обещали сводить в баню.

* * *

С обеда принесли котлет и чаю, пока я ел, нас выпалил физрук, пытался отнять сигареты и притащил Геннадьевну. Делать нечего, автобуса нет и выходные, оставили переночевать, вечером планировалась дискотека, на которую меня заранее не пустили, как и некоторых моих товарищей. Оказалось, дискотека – это «поощрение» для тех, кто себя хорошо ведёт и хорошо работает на поле. На ней я мечтал станцевать белый танец с Наташей или с Викой, а может быть, с обеими или даже два раза с кем-то из них, и, может быть, там-то и тогда-то всё бы и определилось? Но нет, сказала классная руководительница:

– Кто не работает, тот не танцует на дискотеке!

– Тебя нет в списке участников лагеря! – вторил ей усатый физрук.

Это было подло настолько, что я выкурил за час полпачки сигарет и блевал за туалетом, девочки по очереди выходили покурить и меня поуспокаивать… А потом мы с Наташей всех покинули и пошли гулять в капустное поле.

Мы с ней вдвоём сидели на огромной груде деревянных ящиков посреди поля завязывающейся капусты и жевали апельсиновые жевачки, которые я специально привёз для неё, светили луна и звезды, вдалеке единственным светлым пятном пел голосом Льва Лещенко «диско-колхоз». Отливая нагидропириченным начёсом на луне, брякая клипсами, в облаке запаха советского лака и косметики, Наташка на ухо шептала мне план своего побега из «Пиздеца» и живописала его ужасы:

– Ты видел туалет?! Ты видел наши спальни? Мы четыре часа стоим жопами кверху, а у физрука постоянно стоит хуй! – срывающимся шёпотом тараторила малолетняя нимфетка. Перечисляя тех, кто уже свалил, в сердцах начала пинать чехословацкими кроссовками растущие на грядках кочаны.

– Логинова свалила! – Бах правой ногой по кочану.

– Свиридова свалила! – Левой ногой по другому кочану…

– Иванова вообще не поехала! – И она двумя ногами прыгнула прямо на третий кочан и начала его безжалостно месить ногами, рыча и разрывая землю грядки.

– Ты прикинь, Сажин хочет тут заработать, он совсем чокнутый! И он по двадцать ящиков собирает, как заводной! Его всем в пример ставят, а эти двадцать ящиков – это один рубль, как на ёбаном УПК! Я знаю, знаю, где остановка, поедем завтра ко мне, я расскажу это всё маме и помоюсь в нормальной ванной, господи, мама, как я хочу к тебе! Завтра помоги дотащить мой чемодан! Я бы давно сбежала, если бы не он, мне его не дотащить, а бросить его я не могу. Ты мой спаситель, как хорошо, что ты приехал, ты мне поможешь! Я тебя так люблю! Я уже все спланировала, завтра этих уродов погонят работать, я всё уложила в чемодан, ты его точно дотащишь, ты же сильный, спортсмен, его даже я подниму, я его тебе в окно передам завтра утром, а ты меня на остановке жди… Я им оставлю записку, ты только сейчас никому не говори… Хорошо, что ты спортсмен.

* * *

Спать лёг на верху двухэтажной кровати в общей палате под честное слово, что завтра уеду. Утром ребята и девчата под ободряющий свисток физрука побежали на зарядку! Потом быстренько завтрак, во время которого Наташка мне передала чемодан, и я благополучно спрятал его недалеко от корпуса в кустах. На завтрак меня все равно не пустили, а потом я увидел, как ребята в резиновых сапогах угрюмо побрели «на поле» пропалывать свёклу. Унылая картина. Тут до меня по-настоящему дошло, как хорошо, что меня с собой не звали – ни на зарядку, ни на грядку, ни в колхоз этот грёбаный.

Через полчаса, оставив свою и Наташкину записки, я спустился с пригорочка, на котором стояли жилые корпуса, к шоссе, дотащил действительно не такой уж и тяжелый для меня, «спортсмена», чемодан. Наташка, сбежавшая «с поля», насобирала земляники вдоль дороги и кормила меня из своих рук. Автобус пришёл до того, как нас хватились, я благополучно доставил её с чемоданом до родительской двери и сбежал.

Неделю мы «гуляли» вместе, её мама-певица подарила нам билеты, сходили на концерт группы «Браво» с Агузаровой. Самое интересное происходило у Наташи дома вечером; когда мама уезжала на концерт, она строго спрашивала у дочки:

– Всё хорошо? Наташа, ты помнишь, что ты мне обещала?

– Да, да, мама, всё хорошо, – отвечала румяная Наташа и срывала с себя одежду, как только мама выходила за порог.

Хотя меня никогда не оставляли на второй год, получив возможность завершить моё обучение на год раньше, учителя поспешили немедленно это сделать. В седьмом классе меня выперли из школы, закрыв автоматически седьмой класс без экзамена.

Для таких, как я, особо одарённых школьников, на базе трёх ленинградских училищ тогда организовали экспериментальные группы – я попал в ПТУ № 24 на улице Щорса, нынче Малый проспект Петроградской стороны, по специальности токарь-револьверщик. В тридцати метрах от моего ПТУ был роддом, в котором я родился, и Петровский стадион, из некоторых классов даже было видно табло со счётом проходящего матча. В ПТУ платили стипендию – тридцать рублей. Плюс, по слухам, на практике, проходившей на Северном заводе, который стена к стене примыкал к уже знакомому мне заводу «Ильич» можно было тоже что-то заработать. На стене ПТУ, у столовой, висел стенд, а на нем, конечно же, Юрий Гагарин учился токарному делу. Преподаватель НВП капитан второго ранга Пётр Васильевич, все его звали «Кавторанг», этому лично свидетельствовал, то тыкая палкой от швабры в фото Гагарина на стендах, то избивая ею молодых негодяев.

Просыпаться утром я не любил никогда, но если до школы можно было добрести в полусне, то в ПТУ надо было ехать полчаса на сороковом трамвае, особенно это стало угнетать зимой, когда надо было его ждать. Мы ездили с Егором, которого выгнали со мной, и соседом Денисом во втором прицепном вагоне, в пустой кабине водителя, там почти всегда можно было открыть дверь. Мы отжимали маленькое окошко, и получали возможность ехать отдельно от советских работяг, в «купэ». Но ни это, ни даже довольно неплохие бесплатные завтрак и обед в путяге никак не стимулировали мою посещаемость и пэтэушный энтузиазм. Там было муторно и тупо.

В ПТУ нам выдали синюю форму типа школьной, но немного другого покроя, кеды «прощайки», дурацкие сапожки с молнией на меху, синюю куртку «танкер» невероятно дегенеративного вида и синюю же фуражку. В ПТУшные штаны-клеша я вставил шнурки спереди по икре, переделав их в «бананы», и так носил, стараясь поддерживать их в максимально грязном состоянии. В путягу носил только пиджачок от формы, с синей нашивкой-книжкой на рукаве и надписью шариковой ручкой в этой книжке: «АУ» – Автоматические Удовлетворители. Фуражку – их не носил никто – я как-то надел пьяный на улицу, с войлочной косухой, раздобытой у знакомых, и почти сразу в ней упал, она закатилась в собачье говно, пришлось начать её запускать как летающую тарелку, потом пинать, а потом растоптать, наблевать в неё и выкинуть.

Первую стипендию заплатили всем одинаковую, потому что практики не было, тридцать рублей. Бабушка рвалась её отнять или украсть, но я успел за десять рублей купить себе морской бушлат, а остатки прокурить на траве, которую тогда уже активно пыхал, на что-то более тяжёлое денег не хватило. Эту растрату бабка мне потом всю жизнь не могла простить, потому что я сказал ей, что купил бушлат за тридцать рублей, и она меня, видимо, записала в люди не предприимчивые.

В следующем месяце, несмотря на увлекательное преподавание истории Игорем Буничем, автором книги «Золото партии», и на первые рок-н-ролльные пластинки фирмы «Мелодия», которые мы слушали на уроках черчения, и на то, что мне охуительно однажды надрочила нимфоманка экономичка лет сорока пяти, утренний бодряк меня почти оставил, и я начал периодически прогуливать.

Скоро началась долгожданная практика, которая оказалась гораздо ближе к моему дому, чем путяга, рядом с уже знакомым по УПК «Ильичем». Мы со Свином-младшим Димой и Лимонадом-Лёней, моими одногруппниками панками, работать на станках не допускались по причине не внушающего доверия вида, нам поручали только напиливание заготовок для станков. Проштрафились мы в столовой, где ели только руками, предварительно смешивая первое, второе и третье в глубокой тарелке, а Лимонад пел. У Лёни-Лимонада была привычка довольно сноровисто, с переходами тенора в баритон петь «Стеньки Разина челны» в самой разной обстановке. В тот раз мы со Свином ели руками из тарелок смесь из щей, макарон по-флотски и компота из сухофруктов, а Лимонад нам пел, стоя на стуле и размахивая руками. Работягам и нашему мастеру это всё как-то особенно сильно не понравилось. Получив нашу полную поддержку, они начали считать нас кончеными идиотами. А когда Лимонад однажды дёрнул ручку суппорта токарного станка так, что кусок передней бабки, в который крепится деталь, выбил окно, и оно выпало наружу, мы прославились на весь завод как ещё и опасные типы.

С тех пор, пока все ребята осваивали токарные станки, учились грамотно крутить суппорт между бабками, точить резцы и «въябывать, как папа Карло», мы закрепляли арматуру в тиски и включали красную кнопку автоматической пилы, полотно которой двигалось взад и вперёд, а мы могли под непринуждённый metal-noise спокойно перетирать свои панковские дела – вспоминать про то, как бухали, действие разных таблеток или как кого из нас Свин-старший крестил в панки.

Например, нас с Лимонадом и ещё парой панковят лет четырнадцати крестили по оптовой схеме, закрыв в мусорном баке до первого выносящего мусор человека, который открывал закрытое мусорное «пухто», откуда выскакивали с криками «крещёные» мы.

Обед на заводе всегда приходилось принимать вместе с мужиками работягами, наши смешивания блюд и еда руками, вытирание их о волосы или о штаны стали их сильно раздражать, и мы на них периодически лаяли, если они пытались с нами заговаривать и учить жизни. Выгнать нас было ещё нельзя, дети. К моменту выдачи стипендии выяснилось, что мне за прогулы насчитали всего 15 рублей, я обиделся и больше не ходил в ПТУ. Деньги потратил на «траву» в тот же вечер.

* * *

Прошло полтора года, я уж и забыл про ПТУ и его проблемы, заторчал, осунулся. Но с окончанием полуторагодичного цикла обучения ко мне домой приехал мой мастер, звали его как известного мультипликационного композитора – Геннадий Гладков. Моя группа токарей-револьверщиков худо-бедно отучилась и получила второй и третий разряды. Даже один повышенный четвёртый разряд! И теперь всех переводили работать на Северный завод, от которого и было ПТУ.

Бабка, подозревая прогулы, пилила меня уже год, а в целом от всего этого ПТУ и завода у меня было состояние, схожее с зубной болью, надо было что-то делать. «Мастак», оглядев меня опытным взглядом, сразу врубился, что мне глубоко похуй на завод и путягу, и, вместо того чтобы на меня пиздеть, обнадёживающим тоном сообщил, что после ПТУ мне положены отпускные сто рублей и потом будут выплачивать дотацию шестьдесят рублей плюс, конечно же, то, что заработаешь! Выверенный удар.

Северный завод, первая площадка, рядом с метро «Пионерская», куда мне суждено было закабалиться пожизненно, стоит почти напротив моего дома. Пересечь место дуэли А. С. Пушкина – и ты на месте. Я добрел с мастером под уздцы до отдела кадров, получил сто рублей, ПЕРВЫЙ разряд токаря, как будто не было полутора лет обучения, и сразу отправился в оплаченный отпуск.

На крыше высотки на проспекте Испытателей ребята продавали траву. Есть трава или нет, было видно по горящей лампочке над второй лифтёрской: нет травы – лампочка не горит, есть трава – лампочка, соответственно, горит; там я и провёл большую часть своего отпуска. Купил стакан травы и, перепродавая его по коробку, вернул часть денег, которую спустил на ширево. Через месяц, с остатками травы и почти без дозы, припёрся на завод. Оказалось, что поскольку я уже месяц там числился, мне положено 60 рублей дотации, а это опять почти стакан травы! Короче, выкуривая утренний косяк в мемориальном пушкинском сквере, я начал по утрам ходить на завод. Приходил, переодевался и быстро ломал на своём станке резец. Резцы были дефицитными, так как делались из особо прочной стали, и их надо было получать под роспись в «инструменталке». Самая запара, что резец надо было точить, так как он закреплялся за работником. Точить резец сложно, для этого надо иметь минимум третий разряд, а у меня был только первый, поэтому я вручал сломанный резец мастеру Геннадию, чтобы тот его точил, и отправлялся гулять по секретному предприятию, созидавшему тогда ядерный щит СССР, самолёты и крылатые ракеты.

В моей группе в ПТУ контингент сильно изменился, те, кого я знал, «возмужали», а точнее, превратились в одутловатые полуфабрикаты для армии. Большинство из работающих на заводе бывших товарищей очень кичились своими повышенными разрядами и вытекающими из этого зарплатами, планировали в армии пойти в автомобильные части, чтобы получить права. Однако быстро нашёлся и Свин-младший, который к этому времени сильно увлёкся йогой и астральными путешествиями, благо сопроводительная литература по ним продавалась уже на каждом углу. Мы накуривались и любили сидеть на свалке завода, где обрезки разных видов металла и металлическая стружка огромными горами переливались на солнце, как инопланетные кристаллы. Дима рассказывал, как его лечили от алкоголизма с экстрасенсами и прочей фигнёй, постоянно не помогало, и он снова начинал пить, в пятнадцать это было ещё не типично. Но в последнее время, когда он ширнётся, ему значительно легче. И даже родители очень рады.

Была весна, я купил на рынке хороших маковых семечек, и мы закидали ими территорию всего предприятия.

Однако не прошло и месяца, как я перестал ходить на завод, а потом перестал туда ходить и друг Дима. По утрам, уходя из дома, я спал, облюбовав подвальчик одной кооперативной хрущевки с уютной каморочкой и складом водопроводных причиндалов. На трубы я клал картонную коробку и куртку, чтобы трубы не обжигали, и отрубался. На завод же прокрадывался как ниндзя, раз в месяц, снимать с депозита дотацию шестьдесят рублей, которую потом даже повысили до восьмидесяти.

Так продолжалось около полугода, пока меня из кассы не отправили к начальнику моего цеха, который немедленно и уволил меня по 33-й статье. В отделе кадров тётка с выщипанными бровями провопила, что я тунеядец, что по мне плачет тюрьма и что она «напишет куда надо». Было неприятно, потому что это продолжилось и дома. Я стал безработным, но, к моему неоценимо огромному счастью и к огорчению всех меня окружавших, статью за тунеядство только-только отменили!