Читать книгу Змеиный медальон - Кира Владимировна Калинина - Страница 4

На первый взгляд, жизнь в лесном селище мало отличалась то той, какую Кешка вёл дома – овощные грядки, скотина, бесконечные хлопоты по хозяйству… Дома, правда, не было хлебных полей, и сад начинался сразу за огородом, а не у чёрта на куличках, по другую сторону сожжённой деревни. Дома плечи и спина никогда не болели так, что хоть криком кричи, и не саднили стёртые ладони.

Страда была в разгаре. Мара подгоняла своих подопечных, стращая пришествием ураганов с ливнями и градом. В поле работали все – парни, девки, подростки. Только охотников отпускали вглубь леса за дичью; по грибы-ягоды да за скотом ходила детвора. Здесь не было электричества, а значит, не было света, плитки на две конфорки и чайника, закипающего в три минуты, не было радио и телевизора, не было книг, мыла, зубной пасты, зеркал, не было бумаги – вообще никакой. Даже нормальной уборной не было, только кое-как огороженное отхожее место у палисада. Спасибо, Мара не разрешала своим деткам гадить где попало. И так душок стоял…

Поселили Кешку в холостяцкой избе – тесной землянке без единого оконца. В вечной темени он то и дело натыкался на столбы-сохи, подпирающие крышу, или стукался лбом о крутые бревенчатые скаты. Спать приходилось вповалку на нарах, крытых травой и ветошью, накинув на себя отдающие тухлятиной шкуры или тряпьё, такое рваное, что в носку оно не годилось. И как тут заснёшь, когда всё вокруг провоняло гнилью и застарелым потом, а у тебя под боком возятся, стонут, вздыхают абсолютно голые парни. В книжках ему случалось читать, что такой-то любит почивать совсем без одежды. Это казалось причудой, навеянной идеей близости к природе или ещё какой-нибудь блажью, но здесь, в лесной деревне, перед сном обнажались по одной причине – чтобы сберечь одежду.

Первые дни мучила тоска: неужели придётся всю жизнь скоротать в этом лесном бомжатнике… Потом он начал приспосабливаться. Как приспособился в своё время к детскому дому, потом к Куролововым и к каждому из их приёмышей. Теперь он скидывал с себя всё, даже трусы – изотрутся, где другие возьмёшь? Туземцы белья не знали. А всех тканей у них – овечья шерсть да льняная дерюга.

За день Кешка выматывался так, что отрубался, едва упав на лежак. Но через час-другой, когда проходила первая усталость, он просыпался и долго маялся на колкой подстилке среди жарких, неспокойных тел. Соседи ворочались, сучили ногами, разбрасывали руки, порой кричали или бормотали что-то невнятное. Кешка завидовал Прыне, Маниськиному ухажёру, который дрых отдельно, на полу, потому что на нарах не помещался и потому что любил во сне махать пудовыми кулаками. Одному парню, говорят, нос во сне сломал…

На другой же день, вернувшись с пасеки, Прыня подошёл к Кешке и еле слышно, глядя в землю, проговорил: "Маниську не трожь. Прибью". Кешка честно старался держаться от неё подальше. Но что делать, если она по пятам ходит? Не палкой же гнать! Девка-то добрая. Любопытная, как кошка. Всё расспрашивала, каково живётся на Той Стороне. Будто не понимала, что Прыня и её и Кешку одним махом в землю вгонит, если застукает.

Что интересно, была у лесных людей своя школа. Только учили в ней не грамоте. Сперва Кешка стеснялся, комплексовал, что попал в один садок с мальками, которым, по меркам нашего мира, и в первый класс ещё рановато, но потом оценил преимущества. Лежишь на травке, солнце греет веки, и так хорошо, что Марин скрипучий голос колыбельной кажется:

– Слушайте шелест крон, смотрите, как трепещут листочки, как они изгибаются от дуновения ветра, задевая друг дружку. А теперь закройте глаза и увидьте эти листочки внутри себя. Идите вместе с ветром от дерева к дереву, дальше и дальше. Слушайте птичий грай, различайте в нём сорочий стрёкот и соловьиную трель, посвист синицы и песню малиновки. Следуйте за голосами птиц, перелетайте с ними с ветки на ветку. Что в этих голосах – испуг, радость, голод? Услышьте зуд комарика над ухом, шуршание ежа в траве, слушайте, как ползёт букашка по стеблю остролиста. Слушайте лес…

Кешка честно слушал – и общий лесной шум баюкал его, качал на могучей звуковой волне, как на облаке, растворял в зелени, в солнце, в синеве неба, которое проглядывало сквозь ветви. Глаза закрывались, а гул-шорохи-крики вокруг были, как рокот двигателя, который нёс эту махину, этот лесной рой сквозь пространство и время.

Кто-нибудь из малолеток щипал Кешку за бок – Мара велела следить, чтобы он не спал. Бог знает, может, она и правда надеялась обучить его своей чуднóй премудрости или просто жалела недотёпу, заброшенного в чужой мир, одинокого, потерянного, замученного непривычно тяжёлой работой… Она называла себя ведьмой, рассуждала о предчувствиях и предвиденьях и об особом чутье-слухе, которое может развить в себе каждый. Чтобы преподать детям эту науку, она через день выползала из своей берлоги, ковыляла глубь леса, путаясь в зарослях пижмы и багульника, оступаясь на взгорках и ухабах, устраивалась на трухлявом пне и сливалась с ним в одно целое.

Вся изломанная, скорченная, одетая в бурое тряпьё, лицо морщинистое, жёсткое, как кора. Настоящая Баба Яга. Но детвора глядела ей в рот, старшие слушались без возражений. Прыню за то, что едва не пробил дыру в Кешкиной черепушке, Мара отправила помогать на пасеке, хотя он, оказывается, до смерти боялся пчёл. Отправила на целую неделю, то есть на местный лад – девятидницу. И он пошёл. Ни словечка против не сказал, хотя мог переломить Мару пополам двумя пальцами. В этой её власти над лесной деревней, пожалуй, и заключалось настоящее колдовство.

Старуха сидела, полуприкрыв круглые глаза. На солнце они выцветали, теряли свою пронзительную яркость. Как сова, Мара слепла от дневного света. Но ей зачем-то нужны были эти уроки:

– Слушайте дыхание друг друга, замечайте, кто как дышит. Идите вслед за вдохом, в грудь, туда, где бьётся сердце, слушайте его стук, и ток крови в жилах, и пение жизни в каждой частице вашего тела, большой и малой. Найдите в этом многоголосье главный тон, который есть основа всему. Патя…

Косматый босоногий ребёнок в рубахе до колен – мальчик или девочка, не поймёшь – повернулся лицом к соученикам. Глубоко вздохнул и выпустил из себя долгую глубокую ноту, похожую на негромкое гудение колокола:

– Хм…амммм…

– Запомните это слово – доминанта. Становой тон мироздания. Научитесь улавливать его, и остальное не составит труда. Ибо на доминанту, как на ось, нанизаны все звуки на свете. Она служит опорой вселенной подобно тому, как позвоночник служит опорой телу. Ваш позвоночник – это струна, созвучная главному тону мира. Услышьте его внутри себя… Слышите?

– У Берёзки урчит в животе! – пискнул тонкий голосок, и дети засмеялись.

– Значит, на сегодня мы заканчиваем. Кен, проводи меня до дома…

Кешка вздрогнул, когда холодная, жёсткая рука опустилась ему на плечо.

Мара двигалась медленно, дышала тяжело, и Кешка всё гадал: она выбрала его, потому что он больше и сильнее малышей или потому что хочет ему что-то сказать.

И она сказала – у самой двери, вцепившись в косяк суковатыми пальцами:

– Ты не веришь, вот у тебя и не получается. Позволь себе поверить. Всего один раз. Пробы ради…

Может, это что-то вроде коллективного гипноза, гадал Кешка. Она приручает их с малолетства. И меня хочет приручить…

Он сполз с нар, нашарил одежду и ощупью, через чужие ноги, по неровным ступеням выбрался наружу. Дверь стояла нараспашку – для вентиляции. Кешка привычно замер, опьянев от ночной свежести, от запахов леса. А когда глаза различили очертания стволов и крыш – тёмное на тёмном, – медленно побрёл через спящий посёлок.

Меж крон зеленоватым блином висела луна. Тени впадин на её поверхности складывались в рисунок, похожий на знакомый лик естественного спутника Земли, и глядя на него, Кешка безотчётно верил, что по-прежнему находится в родном мире, просто очень-очень далеко, в Австралии где-нибудь…

Серебристый свет очертил обрубок ствола в полтора человеческих роста. Главный идол лесных жителей. Такой же, говорят, стоял в деревне и сгорел вместе с ней. С одной стороны вырезана мужская фигура, с другой – женская, со всеми анатомическими подробностями. Резьба плохонькая, вульгарная, будто хулиган на заборе ножичком баловался.

Идола этого изваял Стук, одиннадцатилетний сын деревенского плотника – прежде, чем рядом со старой Мариной хижиной был выстроен первый дом нового селища. Мальчик усвоил многое из отцовского ремесла и за пять лет стал мастером. Избы, возведённые под его командой, не рушились. Столы, скамьи, лари он тоже навострился делать добротно – раз больше некому. Но нигде ни завитка, ни глазка, ни лучика.

Дара да и тяги создавать красивое в парне не было, и у Кешки засвербело – взяться, показать себя, чтоб удивились и порадовались. Чтобы хоть в чём-то не ребёнком малым за другими повторять, не во всём неумехой казаться. Но примерился к Стуковым инструментам и загрустил – для плотника эти скобли, тёсники и просеки, может, хороши, а столяру от них пользы нет.

Сунулся было к кузнецам. Куда там! У них печь земляная, и плавят они из того, что есть, а где сырьё для железа взять, не знают. Ламсе, дочке кузнецовой, было десять, когда пришли иноземные каратели, сыну – три, от него вовсе толку ноль. Девочке вызвался помогать Вулак, парнишка двумя годами старше. Он был мускулами, она – знанием. Мара долго вытягивала из неё это знание, мимоходом усвоенное от отца. Затем Ламся и сама встала к наковальне. Пару стамесок они с Вулаком Кешке, может, и изладили бы. Но какие стамески, когда металла не хватает – на стрелы костяные наконечники приходится крепить!

Ножом Кешка настрогал грубых игрушек для ребятни, коняшек, птичек, человечков. Вырезал для пробы гребешок. Получилось чёрт-те что, но Маниська пришла в восторг. Пришлось сломать. Нехорош, мол, я тебе лучше сделаю. К идолу при таком раскладе Кешка даже подступиться не дерзал.

Он обогнул навес, прошёл мимо котла и глиняной печурки, где днём девчонки выпекали хлеб, прогулялся под шумными кронами до палисада, ограждающего селение широким кольцом, и повернул назад.

– Ты что это в Красную Луну по лесу шатаешься? – прозвенело откуда-то сверху. – Смерти ищешь?

Кешка подпрыгнул, заозирался и только потом узнал голос.

– Маниська, ты?!

Задрал голову: в ветвях что-то шевельнулось. Хихикнуло.

– А ты думал кто – ракен?

– Ты что там делаешь?

Следила она за ним, что ли?

Ага, по деревьям, как белка, вдогонку скакала…

– А ты что тут делаешь?

– Воздухом дышу. Не спится…

– И мне не спится… Одной.

Что-то громоздилось на дереве, будто здоровенное гнездо, и из этого гнезда высовывалась, маяча среди листвы, невнятная тень.

– Ну что, так залезешь, или мне лесенку скинуть? – и смешок. Грудной, дразнящий.

Лунный свет плеснул серебра, оно заиграло на листьях, влажным блеском растеклось по гладкому, округлому… Голая она, что ли?

– Что стоишь, будто на тебя ракен дыхнул? – нетерпение и досада прорезались визгливыми нотками.

– Что ещё за ракен?

– Отец Света! Ты и этого не знаешь? У вас на Той Стороне что, нет Красной Луны?

Кешка оглянулся – луна была на месте. Огромная, лоснящаяся. Почти круглая – только справа ломтик отъеден. Изжелта-зелёная. Интересно, в Маниськином языке есть слово "дальтоник"?

– Да не туда смотришь, балда, вон она! Только нарождается.

Маниськина рука выпросталась из листвы, и Кешка увидел бледный розовый серпик, присевший на верхушки сосен. Перевёл взгляд на настоящую луну, снова на месяц и наконец повернулся так, чтобы видеть оба небесных тела одновременно.

– Но как?.. Откуда?..

Только сейчас он по-настоящему поверил, что находится в ином мире.

Маниська засмеялась.

– Правда, не знаешь? Когда Отец Света уходит под землю, чтобы возлечь с Хозяйкой, он оставляет надзирать за миром своих младших братьев Недогляда и Перегляда, у каждого по одному глазу. Первым встаёт на стражу Недогляд. Покуда его зелёный глаз широко открыт, в мире царит порядок. А как начинает он уставать, глаз у него закрывается, и в дозор выходит Перегляд. Глаз у Перегляда красный, аки кровь, проницает он землю насквозь и заглядывает в нижний мир до самого дна. А по взгляду его, будто по канату, к людям выбираются демоны – ракены… Ну что, скинуть лесенку?

– Слушай, – Кешка смутился. – Мне же с утра в поле. Надо хоть чуток вздремнуть.

– Так ночь длинная, – Маниська хихикнула. – Успеешь. И вздремнуть, и ещё всякое…

Откуда-то рядом донёсся другой женский голос:

– Кончай балаболить! Спать не даёте…

Маниська огрызнулась, началась свара. Кешка развернулся и пошёл прочь, оставив за спиной обе неправильные луны и холодок от чувства невозвратимой потери.

Вроде Кешка и не спал. Всё ворочался, строя догадки о местной астрономии: зелёная луна явно крупнее нашей – значит, ближе? Или это зависит от времени года и наклона оси – что-то такое он читал… Одна луна – понятно. Месячные циклы, приливы и отливы, лунный календарь и тому подобное. А две? Как они влияют на планетарные процессы, как движутся относительно друг друга? В голове чертились пунктиры эллиптических орбит, всплывали слова из учебника: "плоскость эклиптики", "синодический", "сидерический", "альбедо". Кружились звёзды в ночной черноте, и среди них мчались циклопы с разноцветными глазами…

А потом, сразу, рывком – загудели голоса, тяжёлые, будто камнепад.

Ударила в нос привычная вонь.

Кешку толкнули в плечо, огрели по спине, дёрнули за ногу и потащили с нар…

– Отвали, – промычал он, не открывая глаз. – Встаю уже.

Вниз по ступеням затопали шаги.

– Блошка! Ты чего вернулся?

– За напарником, – отозвался задиристый голос. – Эй, Кен, вставай! Пойдёшь со мной на охоту.

– А почему он? За что такая честь?

Кешка проснулся уже достаточно, чтобы узнать гнусавый басок Дия Валынды.

– Тебя, что ли, надо было взять? – хмыкнул Блошка.

– Да хоть бы и меня. Я целыми днями в поле горбачусь, а всякие тут по лесам прохлаждаются… Хоть бы раз с собой позвали. Я что, хуже других?

– Ты так топочешь, что зверьё за версту разбегается!

– Ничего я не топочу… А этот, – Дий ткнул пальцем в Кешку, – скажешь, лучше? Он вообще неизвестно кто. Свалился на наши головы и сразу охотником заделался…

– Ладно тебе скулить, Валында, – засмеялся здоровяк Велет. – Нудишь и нудишь, будто слепень. Порты лучше надень.

По землянке прокатился ленивый полусонный гогот. Дий и правда маячил перед Блошкой в чём мама родила.

– Нет, ты мне растолкуй, он тебе что, родня или дружок закадычный? Что в нём такого?

Кешкин мозг работал пока на холостых оборотах. Пальцы соображали быстрее – застёгивали ширинку, завязывали шнурки на кроссовках, тащили через голову футболку.

– Может, он лазутчик от короля или от упырей с Ракры, – подал голос шрамолицый Стич.

Ракрой местные называли остров Пенноводный. То есть правильно… Браккар, услышал Кешка внутри себя.

– А правда, – поддержал баламута Лепень, молоденький парнишка, совсем недавно перешедший из детской избы в холостяцкую. – Мы ж о нём ничего не знаем…

Кешка сидел, вцепившись в край нар, готовый вскочить в любой момент. Если станут бить… Между ним и выходом – трое. Хорошо, хоть дверь нараспах.

– Вот я и говорю, – Дий торжествующе взметнул руку. – С какой стати ты берёшь чужака, а не кого-то из наших?

Низкорослый Блошка поднялся на две ступеньки и стал вровень с Валындой.

– Мара сказала – вот с какой! А кто хочет поспорить, идите, будите её. То-то она обрадуется… Кен, давай шустрей!

Он в два прыжка взлетел наверх лестницы и растворился в утреннем сумраке.

Мне бы так, подумал Кешка. И рискнул, крикнул:

– Иду!

Он понимал, что за неделю не мог стать для этих ребят своим, и всё равно было обидно до рези в горле. Кем они его считают – вражеским шпионом, демоном, прилетевшим с Красной Луны?

На плечо опустилась тяжёлая рука.

– Не держи обиды, ладно?

Велет глядел, чуть нагнув голову, вроде как исподлобья, но с улыбкой. Бревенчатый скат кровли был слишком низок для него. Когда строили землянку, сообразил Кешка, все они были меньше ростом…

– Иди, добудь нам свежатинки!

От дружеского хлопка по спине внутри что-то крякнуло.

– Постараюсь, – выдавил Кешка.

Он поставил ногу на ступеньку, но передумал.

Вернулся, встал лицом к лицу со Стичем.

– Я не шпион. Никакого короля и никаких упырей с Ракры я знать не знаю. А свой кусок хлеба отрабатываю честно…

Хотел добавить, что будь его воля, он сию же секунду убрался бы из этой дыры. Но решил не обижать тех немногих, кто к нему добр. Да и воли у него всё равно не было.

– Живой, не поколотили? На, держи, – Блошка пихнул напарнику в живот битком набитую котомку.

Пришлось подставить руки.

– И что делать?

– Повесь на плечо и тащи. Это наши припасы.

Кешка хмыкнул: у Блошки остался только лук со стрелами. И пояс с ножом. Тем самым, которым он давеча поигрывал перед Кешкиным носом.

Нападавших было человек шесть, но запомнил Кешка только Стича и этого коротышку – медно-рыжего, с оскалом без двух зубов и россыпью веснушек по широкой роже.

Шрамолицый Стич был зол и горяч. Если бы решал он, а не Мара, пришелец из иного мира сидел бы сейчас с верёвкой на шее в медвежьей клетке или валялся в овраге с перерезанным горлом.

В Блошке ещё предстояло разобраться – Кешка видел его пару раз, и то мельком, зато наслушался всякого. Слыл Блошка лучшим в деревне охотником и парнем без царя в голове. Целыми днями пропадал в лесах, а если его удавалось выгнать в поле, бросал косу после двух махов и бежал на озеро купаться или принимался кривляться и паясничать, завлекал девок, и тогда уже вся работа останавливалась. Потому что какая работа, когда перед тобой ходят на руках и во всё горло вопят похабные частушки. Мара, похоже, оставила надежду его приручить. Но велела взять Кешку на охоту. Зачем, интересно?

Кешка закинул за спину увесистую котомку. Всё справедливо. Он, человек из ниоткуда, только в носильщики и годен. Его и дядя Вадим за этим, бывало, с собой брал. Ружьё подержать давал, но стрелять ни-ни. А настоящих лучников, живьём, не по телику, Кешка видел всего раз в жизни. В городе, в скверике у краеведческого музея. Парни, ряженые средневековыми воинами, пускали стрелы в мишень. Зрителям тоже разрешали попробовать – за деньги. Не было и речи о том, чтобы просить у Козла на бездумную забаву…

– Я хотел на дальнее озеро идти, за утками, – заявил Блошка, перебираясь через палисад верхом, хотя до калитки было десять шагов. – Но раз вдвоём, можно и кого покрупнее словить.

– Лося, что ли? – Кешка соскочил следом.

– Ну, лося не лося… Не, на лося мы летом не ходим. Можно, конечно, но трудненько. А зимой видно далёко и листва, слышь-ты, прицел не застит. Мы его в зраки бьём. Сразу в оба. Сядут на деревьях два стрелка, вот хоть бы я и Чурся, загонщики на нас лося выведут. Мы с Чурсей перемигнёмся, раз-два и – вжжик! Хорошо, ежли враз попадём. А то он башкой мотнёт, и стрела мимо проскочит. Или ранит куда… Вот тогда разбегайся, братва!

– Врёшь ты всё, – сказал Кешка.

Блошка заржал.

– А ты тоже – на лося! Лось в наших местах – хозяин. Его даже медведь сторонится.

– Так чего ж у вас ограда такая хлипкая? Лось её вмиг проломит.

– Не-а, не проломит, – Блошка расплылся в гордой щербатой ухмылке. – У нас тын заговорённый. Не то что зверьё лесное, нечисть всякую внутрь не пущает, откуда она ни зайди, хоть из-под земли, хоть с неба. Даже ракены к нам не залетают. Так-то.

– То есть по деревне можно спокойно ходить под Красной Луной, и ничего тебе не будет? – проявил осведомлённость Кешка.

– Да кажись, – Блошка замялся. – Мара, слышь-ты, говорит, кто сам беды не ищет, за тем и деды с небес приглядывают.

Бережёного бог бережёт, перевёл для себя Кешка.

Коротышка полез за ворот рубахи, вытащил наружу комок перьев и звериных зубов на кожаном шнурке.

– У меня оберег серьёзный, охотничий. Сама Мара заговаривала.

– Сама… А что, ещё кто-то может?

– Да девки наши пробуют. Маниська вон. Мара её отличает. Но Маниська больше по бабской части – хвори ихние, роды, детишки…

– То есть она тоже ведьма?

– Да какая из неё ведьма! – Блошка замахал руками. – Кто её слушать будет, Маниську-то?..

– А Мару, значит, слушают?

– Мару? – рыжий человечек повернулся к Кешке, глянул в упор. Снизу вверх, а показалось, что наоборот. Лёгкость исчезла из его тона. – Мара – это другое. Кто Мару не слушает, тот дурак!

Кешка кивнул. Люди в деревне, родители Блошки, Маниськи, Прыни и остальных, не слушали. Их дети усвоили урок.

Некоторое время шли молча. Наконец Кешка решил, что выждал достаточно.

– А как Мара стала ведьмой? – он постарался изобразить уважительное любопытство.

Блошка фыркнул.

– Почём я знаю? Дед мой ещё без портов бегал, когда она в домике старого Роха поселилась. Поперву боялись её, однако ж уважали. Рох-то, слышь ты, знахарем был. Помирать собирался. Мара его выходила, так он потом лет десять ещё козлом скакал.

Когда дед бегал без порток… То есть минимум полвека назад, прикинул Кешка. Хмыкнул. Он бы старухе меньше двухсот лет не дал. Именно потому, что столько не живут.

– Наши гадали тогда, кто первым к предкам уйдёт – Рох таки или Мара. А бабы потихонечку к ней шастали, и всем она помогала. Потом даже в деревню перебралась, к Роховой дочери. А Рохова дочь Маниське матерью приходилась… Ой, глянь-ка! Попался, голубчик!

Кешка и не понял сразу, куда Блошка смотрит: длинное бревно среди вороха ветвей, обрубков палок, окровавленных перьев… Мёртвая птица лежала, распустив из-под бревна чёрно-белые крылья.

– Тетерев? – спросил Кешка.

– Глухарь. И здоро-овый, – Блошка одобрительно цокнул языком. – Ладно, пошли.

– Не заберём его?

– Не, ребятня потом пойдёт ловушки проверять, прихватит. А нам что, с собой его весь день таскать?

Кешка пожал плечами. Нет – и не надо.

– Так что Мара?

– А что – Мара? – Блошка смерил его взглядом. – Что ты к ней прицепился? Если хочешь знать, это она нам сказала, что ты придёшь.

Ничего Кешка толком из него не выпытал. Объявила Мара, что явится человек с Той Стороны. Надо его встретить и к ней препроводить. Живым и целёхоньким. Послала ребят к сожжённой деревне. Они припозднились чуток. Засекли пришлого, когда уже на холме стоял, озирался. И больше из виду не теряли.

Вели его, следили – чуженин-то, похоже, сам прямиком к Маре направлялся. Любопытно им стало – найдёт дорогу или нет. Но сказано же: препроводить. А если он сам на место явится, то они вроде как указания не выполнили. Да и боязно потустороннего в сельцо допускать. С виду вроде человек, а там кто знает…

Блошка шёл впереди – легко, уверенно. Подпрыгнул, сбив наземь шишку с ветки над головой, поднырнул под длинный сук, выпрямился… Сверху ему на спину метнулось что-то мохнатое размером с белку. Кешка крикнул: "Берегись!" Вскинул руку – смахнуть… Остроносый зверёк с бурыми леопардовыми пятнышками на палевой шкуре приник к Блошкиной шее и сердито зачирикал на Кешку, разинув пасть с острыми зубами. Блошка погладил узкое тельце.

– Тише, Чмок, тише. Это Кен. Он тебя спужать не хотел, – и уже Кешке: – Не мельтеши, Чмок этого не любит.

Зверёк юркнул Блошке за пазуху, устроил под рубахой маленький ураган.

– Хорош щекотаться! – хохотал Блошка, извиваясь спиной.

Чмок выбрался ему на плечо и принялся чиститься, поглядывая на Кешку выпуклыми глазками. Щёки, грудка и кончики лап у него были светлыми, почти белыми.

Хорёк, куница, горностай, перебирал в уме Кешка. Больно мелкий – сантиметров двадцать. Может, ласка? Но им вроде пятна не положены.

– Что за зверь? – сдался он.

– Лазица. А то не знаешь? – удивился Блошка. – Лазает везде. В мышиную нору пролезть может. А уж по деревьям…

Он почесал зверька под подбородком. Чмок ткнулся лбом ему в ухо и вдруг прыгнул вверх, будто подброшенный – Кешка едва различил в ветвях пятнистую шубку.

Блошка улыбнулся вслед хвостатому приятелю.

– Иди, охоться…

Бросил взгляд по сторонам.

– Ладно, не будем привередничать. Вот эта подойдёт.

Он пригнул к земле молоденькую берёзку, рубанул ножом у основания. Примерился, отсёк верхушку ствола и, усевшись на землю, принялся обтёсывать кору.

– Ты что делаешь?

– Лук тебе. Оно, конечно, так, детская потешка. Да и ту не мешало бы прежде высушить… Но всё ж не с голыми руками пойдёшь. У тебя вон даже ножа нет.

– Откуда? – Кешка вздохнул.

Блошка хитро сощурился.

– Ужли у вас на Той Стороне ножей не водится? Или вы, навии, железа чураетесь?

Кешка подавился собственным вздохом. В слове "навии" ему послышалось другое – что-то вроде "неупокоенные мертвецы".

– Чего-о-о? Ты меня за кого принимаешь?

– А лихо тебя знает, – отозвался Блошка, орудуя ножом. – С Той Стороны много чего приходит, только не люди живые.

– Опять врёшь? – обозлился Кешка. Нет, не врёт… – То есть ты пошёл со мной в лес, один, хотя думал, что я этот ваш… навий?

– А что, – Блошка выгнул обструганную палку в одну, в другую сторону. – Мне лешаки помогают, упыри не трогают, ракены стороной облетают… Смотри, тетиву я тебе свою ставлю, потом назад заберу. Для этой загогулины она дюже хороша.

Он достал из кармашка на поясе мешочек, из него – то ли кожаный, то ли нитяной шнурок.

– Не знаю, как там у тебя с упырями, – выпалил Кешка, – но я – человек. И не с какой-то там Той Стороны, а просто из другого мира, где живут такие же люди, как вы. Навий там отродясь не водилось, и красной луны у нас нет!

– Нет Красной Луны. Надо же, – удивился Блошка. – Ты стрелять-то хоть умеешь, человече?

– Не умею! – выкрикнул Кешка.

Он, конечно, видел, как лесные жители вечерами шепчутся со своим идолом, как кто-нибудь из парней, сидя во главе общего стола с одной стороны, роняет наземь кусочек хлеба, а с другой кто-то из девок льёт из кружки, бормоча: "Тебе, свет-отец, хозяин сущего, и тебе, мать-земля, хозяйка вещего, и тебе, огонь, и тебе, вода, и вам, предки-деды, духи-охранители, и тебе, хозяин лесов, и тебе, хозяйка стад, отведайте нашего угощения…" Он подмечал, как многие складывали пальцы в странную фигуру, вроде фиги, и на миг подносили ко рту, шевеля губами, но никак не думал…

Погоди, так ведь это они от него фигами защищались, от зомби с Той Стороны!

Кешке стало тошно. Захотелось встать и пойти, куда глаза глядят, через леса, реки и королевства с сумасшедшими королями, только бы подальше от этих суеверных идиотов. Он даже поднялся на ноги. И снова сел – в глазах потемнело.

– Да ты не шуми, – сказал Блошка – серый силуэт, будто нарисованный простым карандашом. – Мара тоже говорит, что ты человек. А ей виднее.

Всё-таки врал, гадёныш.

Кешка зажмурился, а когда открыл глаза, тьма ушла. Над ним стоял Блошка, натягивая тетиву только что сварганенного лука и морщась, как от оскомины.

– Стрелы я свои тебе не дам. Ты с ними всё равно не управишься… Я тебя по-простому стрелять выучу.

Он показал Кешке тонкий прут, один конец заострён, другой – тупой, с глубокой насечкой. Блошка назвал её ушком. Насадил стрелу ушком на тетиву, натянул, спустил. Стрела со стуком впилась в берёзу шагах в пятнадцати.

С виду – совсем просто. Но когда Кешка попробовал повторить, оказалось, что тетиву он захватил плохо, стрела, упёртая в неё ушком, не захотела ложиться на древко, и за рукоять он неверно взялся…

– Пальцы делай прищепкой… Да нет, не так! Ну что ты за увалень! – Блошка крякнул с досады. Вздохнул: – Может, тебе лучше копьё? Но ты ведь и с копьём не сладишь, а?

Первая стрела соскользнула и позорно шлёпнулась прямо под ноги, вторая пролетела метров пять и тоже упала плашмя, третья больно чиркнула по руке, зато шестая угодила в дерево, правда, не в то, в какое метил Кешка.

Лук, похоже, и впрямь был дрянноватый. Блошка клал мимо каждую третью стрелу, бранясь себе под нос. Цели он выбирал метрах в двадцати – Кешка на такие и не замахивался, а бегать за стрелами всё равно приходилось ему. С криками взвивались из листвы потревоженные птицы, сыпались на головы стрелкам листья и сучки, роняли еловую шелуху белки, шмыгали в траве грызуны, шурша прошлогодним опадом.

Промазав в очередной раз, Блошка сказал: "Ну, хватит", – вскинул собственный лук, красиво изогнутый, лакированный, с утолщениями и накладками, наложил тёмную, густо оперённую стрелу, замер на миг… Если бы Кешка не приклеился к стреле взглядом, то вряд ли уловил бы момент, когда она хищно рванулась с привязи и унеслась сквозь узкий, одному Блошке видимый коридор среди ветвей и листвы.

Должно быть, точно в цель – Блошка подпрыгнул, потрясая луком и торжествующе вопя.

Потом от избытка чувств взлетел по наклонному стволу поваленного дерева.

– О-го-го-о! – прокатилось над лесом.

Расщеплённый край ствола опирался на комель в полтора человеческих роста. Блошка встал над обрывом, запрокинул голову навстречу солнцу, белеющему в кронах, и размахнул в стороны руки, словно впитывая в себя невидимую силу, разлившуюся в воздухе от его удачного выстрела.

А потом вдруг сиганул вниз, в заросли жимолости.

"Убьётся… – под разудалый вопль, под треск кустов и валежника пронеслось у Кешки в голове. – Хоть бы остался в сознании. А то как я потащу его назад, не зная дороги…"

Блошка возник перед ним, пыхтя и отфыркиваясь – растрёпанный, весь в древесной трухе и соре, в пятнах от раздавленных ягод, с улыбкой в пол лица.

Выпустил пар после возни с лохом из другого мира. Впрыснул в кровь адреналина.

Боже мой, он же не знает, что такое адреналин…

– Ну, хватит валандаться, – весело сказал Блошка. – Нам дотемна домой надо.

Подхватил с земли лук, колчан со стрелами и, не оглядываясь, порысил за своей красавицей-стрелой.

***

Бороздка – семечко, бороздка – семечко. Редис сорта "Престо". В голове песенка-прилипала про гейш и антигейш.

Любовь Петровна взглянула на небо, на голый пока сад и опять нагнулась к грядке. Это всегда успокаивало – простая знакомая работа, влажная земля на ладонях, ветерок на горячем от прилива крови лице и привязчивый мотивчик с бессмысленными словам. Сидят же люди, придумывают, хорошие деньги на этом загребают…

На душе и правда легчало, Любовь Петровна сама не заметила, как начала мурлыкать себе под нос.

И вдруг громом среди ясного неба – скрип калитки.

Через пол огорода, из-за сараев.

Слишком далеко. Наверняка послышалось.

Любовь Петровна распрямилась, остро сознавая, что Вадьки дома нет, Борька умёлся куда-то ещё утром, после того как… Она судорожно сглотнула. От утреннего визитёра в сознании остался чёрный провал. Даже лица толком не вспомнить – вроде загорелое, белозубое, как у артистов по телику, глаза чёрные, огненные. Но черты расплывались в мутное пятно.

Неужто вернулся? Привёл назад?..

Колька с Сашкой в саду. Лизка в доме. На виду только Ванька с Варькой, морковку сажают, да какой с них спрос? Но если кто из паршивцев не запер калитку…

Она споткнулась взглядом о брошенную у дорожки тяпку, покачала головой и двинулась к дому, не замечая, что вытирает руки прямо об одежду – ядовито-зелёную ветровку и хлопчатые тренировочные штаны.

Готовила себя, собиралась с силами, а завернув за угол сарая и увидев во дворе незнакомого мужчину, всё равно вскрикнула.

И только в следующее мгновение поняла – другой. Тоже высокий, лощёный, в начищенных до блеска ботинках. Машины она опять не слышала – но не мог же этот фраер пешком прийти! Две залысины по бокам высокого лба врезались в кудель коротко стриженых волос. Умник, видать. Плащ светлый. И не жарко им в плащах в такую теплынь….

Незнакомец что-то сказал. Сперва показалось, на иностранном языке. Потом смысл слов медленно проявился в мозгу – как изображение на фотобумаге. Любовь Петровна собралась ответить, что ничего не знает, и кто он вообще такой! – но с губ сорвалось другое:

– Уехала она. С вашим же коллегой. На обследование.

Будто подсказал кто.

Любовь Петровна уцепилась за спасительную мысль.

– Деньги выделил благотворительный фонд из Москвы, я вам на память название не скажу. Увидели её по телевизору и подумали, что…

Лицо незнакомца исказилось. А дальше он поступил удивительно. Издал звук, похожий на стон, вцепился себе в остатки волос и сел в своём дорогом кремовом плаще прямо на землю.

– Я опоздал! Во имя вечных сил, я опоздал! Дева-Мать, что же теперь будет…

Псих. Как есть, псих.

Любовь Петровна глядела на него, борясь с желанием выбежать на улицу и заорать во всё горло. Но вместо этого только еле слышно повторила слова странного пришельца:

– Что же теперь будет…