Читать книгу Письма с Истра - Кирилл Берендеев - Страница 10

На последние деньги он снял проститутку. Девчушка, совсем юная, еще нет восемнадцати, привела его в коммуну беженцев; в комнате разгороженной фанерными щитами, они занимались сексом под гнусавый французский рэп. Встречался со шлюхами он впервые, все познания об отношениях к ним и с ними черпал из старого кино. Все одно не удержался и целовал грудь. Кажется, ей нравилось. После, когда он расплатился неловко и собрался уходить, предложила остаться, раз все одно некуда идти. А тут своя душа, поговорить на родном можно. Он молчал, не зная, что сказать, тогда заговорила она. История глупа как мир, но он все одно выслушал до конца и только потом вышел в черноту улицы.

Роттердам красивый город, средневековые дома перетекают в технополисы, их окружают парки и бульвары, спускающиеся к реке и протягивающимися к гигантскому порту, где сходятся пути сотен кораблей в день. Столица Южной Голландии распласталась вдоль Ньиве-Маас, сонная, неспешная на востоке, круглосуточно гомонящая всеми языками мира на западе. Самый неевропейский город – треть населения выходцы из стран второго и третьего мира. Где, как не тут, просить убежища. Куда еще его могла вывести кривая судьбы.

Сразу вспомнился старик афганец из очереди. Узнав, что его сосед выходец из России, немедля перешел на русский, назвал молодого человека, «шурави», своим другом, стал расспрашивать о родных, о родине; не понимая и половины из сказанного, кивал головой, прибавляя что-то на пушту, наверное, для убедительности. Услышав, что отец воевал за перевал Саланг, крепко обнял спутника. «Как жалко, что ушли», – не переставал повторять.

– Вы сами прогнали.

– Да, прогнали, – соглашался старик. – Но вы знаете нас, мы такие, вы должны быть остаться. Вы купили нас душой, мы не понять сперва, мы как дети, – и помолчав: – Мне страшно. Вы должны быть остаться. Так правильно.

– Нас больше нет.

– Россия сейчас великая, сильная, она должна вернуться.

– Тогда зачем я здесь? – но афганец, не слушая, продолжал говорить о своем. Подошедший чиновник молча раздал анкеты, беззвучно закрыл за собой дверь, оставляя собравшихся наедине с мыслями. В очереди на получение статуса больше всего выходцев из Полинезии, немало турок и курдов, разом объединенных и не заметивших этого, а еще жителей покоренных метрополией земель: Карибов, Южной Америки, Африки, Азии…. Небольшая рекреация полнилась людьми со всего света. Здесь хоть и принимали по предварительной записи, но до вечера мало кто успевал войти в заветную дверь. Еще меньше получало разрешение заполнять новые анкеты и формы для получения статуса беженца. Но никто не уходил, верилось в избранность каждому, и каждый, поддерживая словом или жестом соседа, считал, что этим помогает вышним силам вразумить не менее вышние – местную бюрократию.

Он усмехнулся: старик афганец поэтому и приставал к нему все время, что таким образом пытался вымолить местечко среди каналов. Их не раз сводила судьба, и всякий тот приветствовал «шурави», сажал рядом и расспрашивал, говоря о своем. Совсем как только что покинутая им молоденькая шлюха. Беженка в бегах, тайком проживавшая в Роттердаме уже больше года. Кажется, ей и в голову не приходило просить разрешения, устраивало то, что имела. Узнав, что с ним, она и предложила остаться в том же качестве – молодой человек улыбнулся в ответ. И вышел в непроглядную ночь – отсюда недалеко, через реку. Начало и конец пути. Всего-то два месяца.

После третьего допроса, его квартиру перевернули вверх дном, забрали ноутбук, с которого он печатал в соцсетях свои размышления, прихватили запасной жесткий диск, пару флешек, гипсовый бюст Наполеона, бабушкины часы и немного денег. Дознаватель, шуровавший в исподнем, предупредил, чтоб был готов к новому вызову – ведь наверняка они найдут еще какую крамолу в изъятом. Уже ночью, когда следователи покинули дом, приехал брат, успокоил маму, после обыска места себе не находившую. Наутро, на свежую голову, предложил ему выехать в Голландию, просить убежища. На него посмотрели, как на сумасшедшего, но к вечеру, после нескольких внятно предупреждающих звонков, непонятно от кого, уже не спорили. Даже мама, боявшаяся больше всего каких-то перемен. Она теперь даже в кухонных разговорах перестала поминать власти, собирать чеки из магазинов, пересчитывать расходы. А вдруг и это подошьют, кто знает. Дедушку ведь тоже взяли за острое слово на десять лет, ровно такая же десятка «за попрание основ» грозила теперь внуку. Как будто ничего не переменилось.

Друзья, с которыми он встречался незадолго до отъезда, шутили на счет предполагаемого убежища – хороший повод прогуляться по кафе-шопам. Он пожимал плечами: связей нет, знакомств ни там, ни тут, вот разве у брата друг бежал еще в тринадцатом туда, даже адрес организации сохранился. Почему и он следует стопами неизвестного. Название странное – «Либеро», он вспоминал, как в итальянских боевиках карабинеры, бегавшие по этажам в поисках боевиков, кричали это слово. На манер американского спецназа. Но в волонтеры встретили достойно, завалили проспектами, выдали адвоката, вернее, приставили одного из своих, на котором еще человек двадцать-тридцать просителей, нашли место в коммуне. Денег, купленных от продажи авто брата и бабушкиных медального самовара и сервиза должно было хватить на месяц, а там…

Месяц как раз подходил к концу, а у него еще оставалось почти сто евро. Последнюю декаду он жил в депортационном центре, а там все бесплатно, кроме надежд. Адвокат еще куда-то обращался, к кому-то ходил, слал СМС, иногда звонил, – вот только душу уже не грел. Оставалась нерассмотренной апелляция о незаконном переводе в центр, больше похожий на гетто – перемещение по территории и выход за пределы строго ограничен. И каждый день автобусы увозили просителей в неизвестность. В Освенцим, из которого они, сирийцы, курды, белорусы, уйгуры, афганцы, сомалийцы – пытались когда-то и как-то выбраться.

Знакомств он не завел, ни там, ни в коммуне. Знал только одну девушку – секретаря «Либеро», которая определила ему место жительства, определила защитника и засыпала рекламой. Еще показала местную русскоязычную газету, со статьей про него, он попросил на память, хотел собирать. Впрочем, больше о нем не писали. Оно и к лучшему, убеждал брат, переписывавшийся с ним через мессенджер, меньше вероятности нарваться. И не бузи там, а то я слышал, многие возникают, их в первую очередь высылают. А на тебя уже дело завели, потом второе, третье. За каждую запись в блоге, выходит.

Во вторую встречу со стариком, он узнал, что афганец неграмотен, заполнять справки ему помогала Мари, та самая секретарша, знавшая четыре языка; спасибо ей, хорошая девушка, дай бог ей здоровья и детей побольше. Моих-то война сожрала, один остался. Вот надеюсь, к двоюродному брату пробиться, он год назад вид на жительство получил. Золотые руки, любой танк мог восстановить. Молодой человек долго слушал сбивчивый рассказ про войну с «шурави» и талибами, старик перескакивал с одной на другую, путая и себя и собеседника, наконец, не выдержал, напомнил, что его отец защищал Саланг, который афганец пытался взять. Тот бровью не повел, переключился, будто сенсор от хлопка ладоней, снова заговорил, как хорошо жили при Тарике Азизе, при коммунистах, при шахе, когда с СССР плотно сотрудничали, а что он, он простой неграмотный крестьянин, тогда совсем молодой, безмозглый. История вон как повернулась, если б знал тогда…

Дверь приоткрылась, молодого человека пригласили на собеседование. Бывший моджахед остался в пустоте заполненной беженцами рекреации, но замолчать не мог, продолжал изливать душу не понимавшим его хмурым, прятавшим лица людям.

Чинуш, лицом и манерами напоминавший всех остальных делопроизводителей, виденных, что в коммуне, что в центре, что в любом другом административном здании любой страны, предложил сесть, попросил не курить, извинился за скверный английский и уже на голландском вызвал переводчика. Тот вошел, неотличимый, как брат-близнец, от визави, сел рядом с молодым человеком, поздоровался. Русский он знал немногим лучше афганца. Начал переводить, устремив очи долу, будто сменив программу.

– Мы рассмотрели ваше ходатайство, изучили ваши справки и записи, и вынуждены огорчить; к сожалению. Мы не можем предоставить статус беженца из-за недостаточных доказательств преследования со стороны правоохранительных органов России.

Первые несколько мгновений он молчал, не понимая ни слова. Попросил повторить. Переводчик кивнул чиновнику, текст воспроизвелся в точности – как заезженная пластинка.

– Но почему? На меня завели уголовное дело, мне светит десять лет и миллионные штрафы.

– Есть нюансы. Дело находится в стадии рассмотрения, вы проходите как соучастник, угроза вашей жизни или здоровью вами же преувеличена. Вы не являетесь знаковой фигурой, не состоите в запрещенной партии, не участвовали в митингах или пикетах, – молодой человек потряс головой, пытаясь отогнать наваждение.

– Вы не знаете, что у нас за суд, он всегда копирует заключение прокурора. Прокуратура послушает службы, и выставит ровно то, что они хотят. А то, что я соучастник… так я один, они же как в пятьдесят втором моего деда… – комнатка превратилась в узкий тоннель, заканчивающейся кособокой энергосберегающей лампочкой на стене, с трудом удалось отогнать наваждение. – Они просто хотят добавить подписчиков моего блога в дело, поломать меня, чтоб я сдал кого-то на допросе. Это как дело врачей, только теперь касается блогеров, неважно известных или нет.

– Вас прежде били?

– Только угрожали.

– Вот видите. А у нас случаи насилия постоянны, – переводчик и чинуш синхронно кивнули в сторону рекреации. – Людей пытали. Их вытаскивали из тюрем, спасали от смерти. А ваш случай… он, понимаете, отличается, – чиновник поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.

– Да, пороху не нюхал.

– Вы забыли документы. И еще, подождите, вот вам мой совет. Подайте новое прошение, через вашего адвоката. Я с ним свяжусь.

После его и отправили в депортационное гетто. Где он, буквально через пару дней, сидя в очереди уже к адвокату, снова стакнулся со афганцем – будто наваждение.

– И вас туда же, вот как. А мой брат, он в тюрьме сейчас, – только и произнес старик, потряхивая головой. – Натворил что, не говорят. Не пускают. Автобус придет.

Снова замолчал, ни на кого не глядя. Молодого человека вызвал адвокат. Пригласил присесть в продавленное кресло напротив стола, заваленного однообразными бланками с красным штампом поперек – и неграмотному можно догадаться, что это значило.

Начал издалека, с очевидно несправедливого решения выслать его подзащитного из коммуны в депортационный лагерь. Говорил долго, обращаясь явно не к собеседнику, молодому человеку подумалось, защитнику не хватает публики. Так привык выступать в суде, что не может иначе. Не выдержав, попросил адвоката пояснить ситуацию в двух словах.

– Грубо говоря, они в вас не нуждаются. В том виде, как вы подали прошение. Видите ли, пока вас не обвиняют напрямую, вы не можете быть признаны узником совести, на вас могут давить, оскорблять, могут даже обыскивать и угрожать, но пока нет прямого нарушения ваших прав…

– Я понял, что беженцев у них слишком много.

– И это тоже, – дернув щекой, согласился адвокат. – Поэтому они вынуждены выбирать. К сожалению, выбор пока не в вашу пользу. Вы не состоите ни в одной партии, не участвовали…

– Мне это уже говорили. И что я не друг знатных оппозиционеров, и не сидел, а просто офисный планктон. Что еще сказал чинуш?

– Он предложил подать заявление заново, как если бы вы решились выставить себя в новом свете. Это называется «каминг аут», то есть раскрытие. Видите ли, в Голландии несколько лет назад принят закон, по которому представители сексуальных меньшинств, подвергавшиеся тайному или явному преследованию со стороны хоть сослуживцев, хоть начальства, хоть общества, получают преференции при прохождении отбора.

Молодой человек безмолвствовал, глядя на замолчавшего адвоката. Дядя бежал в восемьдесят девятом в Австрию, еще до его рождения, устроился по специальности, тогда его работой инженера даже хвалились в компании. Несколько раз он писал, приглашая, мама так и не решилась поехать к брату даже после развала. Даже в отпуск. Дядя говорил, нас тут держат за бездомных котят, помогают, делятся, советуют, удивительные люди, чувствую себя настолько в своей тарелке, даже несмотря на то, что едва понимаю язык.

Конечно, сейчас все изменилось, Союз давно пал, беженцы приелись, а многим и вовсе осточертели, да и нынешняя заморозка лишь повод ждать новой волны нахлебников. Об этом много писали и говорили еще до войны. Все одно ему верилось в лучшее. Вроде столько грязи вылито, столько копий сломано. Верилось. Только сейчас эта вера, полжизни подпираемая самыми разными способами, осела, превратившись в пыль. Он не знал, становиться ли на колени, чтоб поднять прежде столь лелеемые останки.

– И что мне делать? – наконец, спросил он.

– Все просто, – зачастил адвокат. – Вы переписываете анкету, где указываете не только и не столько преследования со стороны властей по политическим мотивам, но и добавляете о том, что вам прежде не хотелось говорить вслух, особенно в России, где общество, сами знаете, как настроено против меньшинств. Это обращение в доказательствах не нуждается, да и как их получить? Единственное, вам придется побыть под наблюдением все время, пока идет процесс получения гражданства. Все тоже самое, за исключением внимания вот к этой особенности. И главное. Вам надлежит побыстрее влиться в общество: не только найти работу, но и вступить в какой-то клуб по интересам, больше общаться, да, конечно, с представителями – это тоже будет проверяться. Кроме того, что вы будете отмечаться в миграционной службе, к вам будет заходить инспектор, где-то раз в две-три недели.

– Мне ему зад показывать?

– Даже не шутите так, от двух до пяти лет вы будете под микроскопом как бы и что не повернулось. И поймите меня правильно, это для вашего же блага…

Молодой человек медленно поднялся, поблагодарил за совет, сообщив, что подумает. Выходя, снова столкнулся со стариком, тот принялся узнавать, как и что прошло, надеялся на вышнюю волю.

– Именно, есть способ, – и рассказал подробнее. Разумеется, афганца это взбесило до крайности, он ругался неведомыми словами и долго стучал кулаком по журнальному столику, покуда его не вывели вслед за молодым человеком.

На следующий день он захотел найти старика, извиниться за выходку. Не зная, где искать, слонялся по гетто, покуда не добрел до ворот. Навстречу выезжал автобус, с окнами, закрытыми плотными шторами, сквозь прорези отчетливо виделись белые лица возвращаемых в Освенцим. Он спросил у охраны, увезли ли старика, разговор шел на английском, его не сразу поняли. Нет, не увезли, вчера он пытался покончить с собой, повесившись, его откачали, сейчас в лазарете на успокоительных. Вывезут позже.

Несколько дней прошли как в забвении. Звонил адвокат, настаивал, просил, намекал, молодой человек всякий раз отказывался общаться с ним. Нагибаться в поисках веры не хотелось. Сил не осталось. Совсем никаких сил.

– Я приехал сюда не за этим, – пытался он объяснить защитнику. – Я искал справедливости. Порядочности. Много чего. Но я не хочу получать надежду вот так.

– Постойте, вам надо немного подождать. Я подам апелляцию. В любом случае, я обязан ее подать, ведь вас перевели незаконно. Вы все равно будете в определенном выигрыше. Я предупредил Мари Дюмолан, вы ее знаете, чтобы заехала в миграционную службу вместе со мной. Понадобится отзыв от коммуны.

Попрощавшись, он отключил сотовый. В следующие два дня никаких звонков от адвоката не случилось, впрочем, он пропадал и дольше. А когда до решения суда оставалось трое суток, молодой человек решился. Написал СМС Мари, поблагодарил за все, собрал последние деньги и отправился через реку. Сотовый бросил по пути в квартал красных фонарей, больше ему не понадобится. План давно созрел, но оформился ясно и четко только этим утром, теплым, солнечным, когда так не хочется вставать.

В гетто охрана всегда строга с проверками, особенно к депортируемым ближайшим автобусом. Им вменялось в обязанность следить за попытками суицида, а потому у некоторых, кого врачи могли подозревать в стремлении свести счеты до отправки в Освенцим, отбирали шнурки, галстуки, все колющее и режущее. Вот только замок на крышу оставался таким же хлипким и ненадежным, открыть его можно хоть ногтем, хоть ударом ботинка. Раз или два в неделю вешали новый, но более ничего не менялось. Восьмой этаж, двадцать четыре метра, вполне достаточно. От двери до ближайшего края сохранилась тропка в пыли и грязи. Никто не слышит удара, даже живущие на первом.

Так и в этот раз. Его тело нашли уже утром, во время обхода.