Читать книгу Дневник школьника уездного города N - Кирилл Чаадаев - Страница 11

Продолжают тянуться унылые школьные будни. На улице резко похолодало – умерло последнее дыхание лета. Ледяной острый ветер норовит оцарапать лицо или сбить с ног, а потом волочить по земле в неизвестном направлении в свою страну ветров. На самом деле страна ветров – это здесь. Не зря в городе понастроили заводов. Высокие трубы-исполины нависают над домами, а дым из их отверстий – иногда серый, иногда желтый, а порой черный как нефть, – уносится в сторону от города, подгоняемый суровыми осенними ветрами. Выделения из труб оседают в ближайших деревнях, которые еще не успели погибнуть от рук двадцать первого века. На моем районе – он на самой окраине и представляет собой что-то среднее между деревней и городом – иногда тоже чувствуется мерзкий запах протухших яиц.

Сегодня я проснулся раньше обычного – приснился какой-то мерзкий, отвратительный, вязкий сон, будто я блуждаю по школе, а все расступаются передо мной. Я подхожу к группе школьников – они разбегаются. Я вхожу в полный класс – они выходят. Я пытаюсь с кем-то заговорить – он отворачивается. В бешенстве я хватаю его за плечо, резко дергаю на себя, но вместо лица вижу пустой целлофановый пакет.

Я проснулся в ужасе, чуть ли не с криком. Первое время казалось, будто тело парализовало – поэтому я не кричал. Постепенно я пришел в себя. Хотелось залезть под кровать и не идти ни в какую школу. Я ее вдруг так возненавидел, что, когда щелкнул выключатель, загорелся свет и мать, не входя в комнату, крикнула: «Кирилл, вставай», – я чуть не зарыдал от отчаяния. Потом я сидел за партой, пялился в пустоту красными невыспавшимися глазами и думал, как бы не сдохнуть прямо в школе.

Моя соседка по парте почти никогда не отрывается от айфона. Там благодаря фронтальной камере отражаются ее большие вечно удивленные глаза. Я стараюсь не смотреть на нее, чтобы лишний раз не раздражаться. Я отворачиваюсь к окну, где в тонкое стекло стучится голая ветка дерева. Я не хочу видеть ее надменное лицо и вздернутый от чрезмерного самомнения нос.

Тяжелее всего на уроках английского. Корнилова хорошо его знает – из ее разговоров с подругами я слышал: она постоянно занимается с репетиторами. Я же на уроке блею как баран. Когда учительница требует выполнить задание по парам – она обычно тоненьким голосом пищит как мышь: «А теперь, ребята, повернитесь к своему соседу по парте и обсудите только что затронутую нами проблему», – я готов провалиться сквозь землю. Я чувствую, как шея наливается краской. Мне кажется, будто от напряжения у меня вылезут глаза из орбит. Я открываю рот и, не глядя на Корнилову, выблевываю корявую нелепую английскую речь. Последние пару занятий я прогулял – уже не было сил позориться, но близится окончание четверти, так что придется возобновить походы на урок.

Вчера я, наконец, стал свидетелем травли в этом классе. Хотя травлей сложно назвать то, что я видел, но все же именно так она начинается. Шел урок истории – первый по расписанию. В классе стояла сонная тишина. Учительница опаздывала. Эдик Шилов громко взахлеб рассказывал своему соседу, как он круто провел выходные и, как обычно, все врал. Он всегда врет, преувеличивает и хвастается – все привыкли. Я сначала удивлялся – зачем? Потом подумал – может, ему слишком скучно. Я ведь тоже начал писать этот блог/дневник от скуки и от желания выговориться – может, и для него это своего рода возможность высказаться, но собственных мыслей у него, видимо, нет – приходится выдумывать всякую херню. Его слушают. Над ним смеются. Он этого не замечает. Ему кажется, что смеются над его совершенно тупыми шутками, которые лучше всего характеризуются фразой «почему шутит он, а стыдно мне».

Тут в разговор встрял Миша Зорин – местный математический гений и заводила всех движух. Сначала он задавал Эдику разные уточняющие вопросы, типа «а где это было», «в каком районе», «сколько прошло времени», так что Эдик завирался сильнее и сильнее, и каждый в классе это понимал. Сам Эдик весь сжался, втянул голову в плечи, глаза выпучил, смотрел по сторонам, как загнанный зверь, и все пытался вырулить на твердую почву, все сильнее погружаясь в трясину вранья. Потом Миша стал откровенно стебаться над Эдиком. Тот, в свою очередь, обиделся и, надувшись, замолчал. Потом в кабинет вошла запыхавшаяся учительница. Миша достал задачник по физике – он на любом уроке решает либо физику, либо математику – других предметов для него не существует – и с головой погрузился в расставление арабских цифр и греческих букв по формулам и уравнениям. Эдик просидел весь урок угрюмым. Хотя, может, и не весь. Не знаю. Уже минут через пять после начала урока я перестал следить за ним. История – единственный предмет в этой дурацкой школе, который хоть как-то меня заинтересовывает.

Наверное, травля – все же громкое слово для этого инцидента. Надо признать, я еще не встречался с буллингом в новой школе, и, на первый взгляд, его как будто здесь почти нет. Да, тут есть свои тихони, которые ни с кем не общаются, сидят по углам и стараются не поднимать головы… Ух, прям как будто себя только что описал… С каких это пор я стал одним из них? Раньше я всегда тусовался с лидерами. А теперь?

С одноклассниками я не общаюсь. Просто не понимаю, как завести разговор. Что делать, если какой-нибудь Миша Зорин начнет надо мной стебаться – что тогда? Влепить ему кулаком в морду? Честно говоря, драться я не особо умею. Мать под давлением предыдущего отчима отдала меня на карате – там научили махать ногами, а удар кулаком не поставили. Когда я дрался в последний раз, мне откололи кусочек переднего зуба.

Это случилось в детском лагере в Кисловодске. Меня поселили в одну комнату с Никитой Онисимовым – очень колоритный персонаж – мы вместе проучились до девятого класса, пока его не выгнали из школы. Наверное, никто так жестоко не издевался над другими учениками как он. С нами в комнате жил еще один мальчик – не помню его имени, не помню даже, как он выглядел, но хорошо помню, что Никита издевался над ним каждый раз, как оказывался рядом. Он бил его. Он душил его. Он заставлял его жевать грязные носки. Он садился задницей на его подушку и потом заставлял лежать на ней лицом. Он делал многое, о чем неприятно вспоминать. Он даже сломал об него палец, когда избивал, а врачам и учителям сказал, что поскользнулся в туалете. За две недели, пока мы были в лагере, тот мальчик превратился в молчаливую серую тень, и только перед отъездом его захлестнула истерика. В общем холле, где собрались все ученики и учителя, Никита подкрался к нему и тихонько, чтобы никто не видел, пинал его ногой под зад. После очередного пинка тот мальчик упал на покрытый ковром пол и зарыдал, завыл по-волчьи, отчаянно, не в силах сдерживаться. Его успокаивали около часа, а он ревел, материл всех вокруг, кричал, что больше не хочет жить, бился в припадке, пока ему не дали успокоительного.

Со мной могло произойти то же самое – в первый день, когда мы только заехали, когда нас еще расселяли по комнатам, я прыгал по всем кроватям. Ко мне подошел Никита, стал оскорблять и толкаться, утверждая, что я прыгал не его койке, хотя до нее я еще не добрался. Помню, что после его толчка меня будто охватила безумная ярость, мир вокруг как-то резко потемнел – я не отдавал отчет своим действиям – просто в следующий миг понял, что мой кулак врезался в его челюсть. Никита опешил, его глаза округлились и уже через секунду мы, вцепившись друг в друга, катались по полу. Нас почти сразу разняли учителя, но он успел заехать мне коленкой по зубам. В итоге он две недели проходил с огромным синяком на лице, а я – всю жизнь с отколотым зубом. Но зато он больше никогда ко мне не лез.

Перед тем, как его выгнали из школы (что, собственно, и стало причиной отчисления) он зачем-то украл огнетушитель из кабинета ОБЖ и вскрыл его на площадке за школой. А еще у него, по-видимому, были наклонности эксгибициониста. Он садился на последнюю парту, шепотом звал меня или Авдея, реже Саву или Тараса, а когда кто-то из нас оборачивался он говорил: «Смотри, что покажу», – резко вставал, снимал трусы, и пока никто больше не видел, бил членом по парте. Когда учительница поворачивалась лицом к классу, он успевал сесть обратно и сделать ангельски невинное лицо. Помню, когда я в первый раз это увидел, я чуть не умер от смеха. Я так смеялся, что после вопроса училки: «Молодой человек, что вас так рассмешило?» – я откинул голову назад и, не в силах сдержаться, зашелся безумным смехом Джокера.

Ну не мог же я ответить правду на ее вопрос!