Читать книгу Откровения культиста настоящей жизни - Кирилл Павлов - Страница 3

Я помню этот вечер, как и двенадцать вялых роз,

Что мне пришлось увековечить, ведь это всё всерьёз.

Ты шла со мной в перчатках, очках, маске и пальто.

На улице ужасная слякоть, крах человека, руки наголо.

Если господь бы видел, каков разврат людей,

Он бы всех их выпер, наш высший чудодей.

Распахнутые пальцы и голые глаза,

Закрыты грудь и тело, открыта голова.

Он не хотел ведь чтобы интимные места

Человек делил по пояс и определял всё от моста.

Господь, краснея, каясь перед самим собой,

Дал людям длани, губы, очи. А ты это прикрой!

Я верил в то, что ты со мной, что ты не так как все,

Ты веришь в это тоже, ты видела это во сне.

Ты шла со мной в перчатках. Я их сжимал, любя.

Ты думаешь лишь как бы порадовать меня.

Ты веришь, что кофе – мой самый лучший друг.

Но если он может сказать о тебе все, что я не знаю вдруг?

Мы вышли с ужасных улиц и погрузились в непаханое поле.

Тут люди походят на ощипанных куриц и не действуют по собственной воле.

Я не рад все этим ручкам, глазкам, губкам,

Но снятые пуховики смягчают боль моим мукам.

Мы стали частью змейки, её короткого хвоста.

Она длинна, словно все пришли с давнего поста.

Ты просишь меня не унывать, расслабиться и помечтать.

Возможно. Ведь и вправду думал я, что не станешь ты мне лгать.

Зарылся глубже чем крот земной.

Да, трудно думается людям зимой.

Ведь в эту дату, когда влюблённые венчаться любят,

Я предпочитаю думать, что это просто они судьбы свои губят.

Я словно выпал из сегодняшнего дня,

Наверное таков уж милый я.

И вспоминал исход моих страданий,

Когда выписывал коробку мирозданий.

Я, руки бренные скрывая, писал об этом библию свою,

И, ничего не понимая, обрек жизнь на вечную войну.

Что руки неприкосновенны и нелицезримы

Вещали мои предшественники, пилигримы.

Ведь мы створяем ими каждый наш день

Божественную странную дребедень.

Что глаза интимнее, чем оголенная женская грудь —

Такова действительная великая суть.

Касаясь взглядами в публичном месте,

Ты невольно совершаешь противозаконное действие.

А губы отражают твой физический внутренний мир,

Смотреть на них может быть опаснее, чем пить чистый эфир.

И я не имею в виду пошлость типа поцелуев.

Я хочу сказать про уголки, что пугают смертожуев.

И, наконец, разумна ли вовсе красота нашего тела?

Об этом на половину моей страны гремело:

О том, что хватит прятаться за тысячей слоёв одежды.

Вы что, пытаетесь сыскать там какой-то надежды?

Нет, я не призываю вас к нудизму!

Просто лично для меня это что-то подобное мазохизму.

Надевайте костюмы полегче,

В них всевышний будет любить вас крепче.

Шарфы – это тоже мода,

Шляпа – признак знатного рода.

Пальто – сидит и не сковывает,

Один вид туфель на ногах взволновывет.

Я расплывался в улыбке под маской,

И лицо моё было покрыто красной краской

От одной мысли обо всех этих заповедях,

Которым я следую словно на копьях.

Но вот очередь дошла до нас с тобою.

Она обернулась, чтобы поглядеть, надо ли брать кофе с собою.

Я сказал: «Мне американо, и можно без сахара».

Она добавила: «Я хочу тоже, но под действием знахаря».

Бариста ответил: «Конечно, но нужно подождать. С собой хотите ли взять?»

Я посмотрел на её очки, и она явно дала понять,

Что не собирается за меня ничего выбирать.

Я ответил: «Да, пожалуй. Не хочу тут места занимать».

Быстрый кивок, словно на часах скакнули стрелки

(У человека тоже могут быть бессмысленные посиделки).

Мы болтали о расколах на картинах

И разглядывали открытки на витринах.

Вероятно, мы бы сошлись во мнении,

Что художник под сильным потрясением

Сам намеренно и лично

Ломал картины эксцентрично.

Царапал, рвал, метал и резал.

И вот то, что он обрезал,

И дошло до наших дней.

Ну а время – уж добей!

Что же его так бесило?

Возможно вся картина,

Где руки – нагота,

А глаза – срамота?

Ну, последнюю мысль,

Что это ручно-глазной бордель,

Я про себя промолвил тихо,

Чтобы никто не помер лихо.

Наконец горячий кофе принесли в бумаге,

И мы пошли по улицам, словно по ночной Праге.

Наверное заблудились бы опять,

Но нам не привыкать.

Здесь поворот, вон там улица Надежды,

Здесь я потерял вчера одежду,

А в этом дворе выиграл сто рублей в лото…

Эй, стоп! Они что, налили в кофе молоко?!

Неважно. Главное – дорога.

Осталось ведь совсем немного.

Бальзам, что утром натирала ты,

Похоже, вовсе вывел на гробы.

Я в похоронное бюро не наведывался,

Я о смерти своей ещё не уведомился,

Быть может я что-то напутал? Вчера тут был наш дом…

Кто бы линию эту распутал? Я б на язык тогда вылил весь ром!

Но, однако, проблема, что улица сходится.

Знак гласит: «улица Святая Богородица».

Корпус первый, вроде та сторона…

Почему я такой нервный? А почему нервна она?!

Её рука в кармане меня начинала злить,

И я попросил её весь этот ужас объяснить.

Она молчала и, словно в смущении, пялилась в пол.

Мне даже показалось, что она пытается найти там спрятанный дол.

И не верилось. Я надеялся, что брежу,

Что сейчас я в ванной бритвой горло свое режу.

Но она повернулась ко мне

Словно жила где-то вовне.

Из кармана появилась молочная ласковая лапа.

Я уверен – по ней можно было бы сказать, кто её папа.

Она, не стесняясь, достала вторую из другого кармана

И отдалась взорам пурпурного тумана.

Нет, она не забыла перчатки в кафе,

Я заприметил их в карманах уже.

Я понял, что она эксгибиционистка.

Хотя стоп, у неё не было предпосылок для риска!

Я знакомился с приличной тихой леди,

Что вместо золота носит ожерелье из меди.

Она не снимала перчаток с рожденья,

И тут – резко, даже без смущенья.

Я понял и принял. Это – протест,

Она хочет поставить на моей религии крест,

Разрушить её до основания.

Это было худшее окончание свидания.

Я в ярости, в беспамятстве, в отчаянье! Смертью

Она осквернила мою несокрушимую твердь.

Теперь она просто отвратительна,

Хотя секунду назад была невероятно изумительна.

Она примкнула к нагим идиотам,

Надела толстовку и дала умереть своим внутренним нотам.

Я понимал, что со мной ей более не место,

Теперь только моя религия её вместо.

Я смотрел на неё в гневе, сжимая кулак.

Когда она снимет очки и маску не дождаться никак.

Однако она не осмелилась этого сделать.

Какой позор! Что мне с ней теперь делать?

Она открестилась от вечных благ,

Отвернулась от меня, выбрав смертельный рак.

Кожа на моих перчатках стала как камень,

Некогда их теплоту нельзя было описать словами.

Погрешённая масса съедала нас глазами,

Все думали, что руки пойдут в дело сами.

Жандармы уже собирались меня бичевать

За то, что я даму за грех собрался линчевать.

Но я не собирался! И не имею права жизнь чужую забирать!

Всевышний даже грешных помилует, их будет целая рать.

Я отвернулся, чтобы не видеть монстра,

С которым я гулял с утра.

Я знал свой старый адрес, но он рассекся внутри сна.

Исхудав изрядно, потея докрасна,

Я достал ключ.

И не понял: я что, живу на улице Серых туч?

Пошёл налево, потом направо.

Поворот. Чёрт, всё сначала!

Я вспоминал отрывки своих лет,

В голове устроился дикий бред,

И всё же я дошёл сюда.

«Улица Разбитого Моста».

Здесь дом мой, на десятом этаже,

Как давно я не был там уже.

Каждый этаж – это испытание,

Тут расцветает моё ментальное понимание.

Вот первый, на нём обычно все о боге спорят.

Вот второй, здесь людей природным голодом морят.

Третий. Здесь лают объевшиеся дети.

На четвёртом скупой старик Плутос опять считает не ахти.

Все бойцы живут на пятом, там я часто не бываю,

На шестом жила она, но перешла поближе к раю.

Седьмой лучше не видать, там маньяков цела рать.

Восьмой этаж не так уж страшен, но зачастую любят врать.

Эх, Девятый, не мой этаж. Холодно и грустно тут.

Наконец Десятый, облезлых стен мазут.

Вот мои соседи: Юний, Кассий, Искариот,

Полон споров грязный рот.

Дверь моя забыта вовсе, словно лишний тут я жил.

Что ж, пожалуй, вот и вовсе услужил так услужил.

Медленно я повернулся, дверь открыл – и чёрт бы с ним!

Лишь на миг я обернулся, грустно взвыл на реку Ил.

Вероятно, в этот вечер я увидел бы тебя,

Проходящую под свечи, еретически горя.

Вероятно, я бы вздумал написать это тебе,

Но хочу сказать лишь то, что теперь я здесь, вовне.

Мне чудны твои забавы, мне чудно, что ты поёшь,

Ведь в пристрастиях для знати ты себя переберёшь.

Вероятно, где-то в полдень я приду к тебе домой

И сожгу весь старый подвиг, что принёс к тебе с собой.

И, наверное, простишься ты с моим чудным творцом,

Но ко мне не возвратишься, ведь смиришься ты с лицом.