Читать книгу Пока кукует над Рессой кукушка… Семейная сага - Клавдия Наумкина - Страница 3

– Тять, а что дальше? – прерывает затянувшееся молчание нетерпеливая восьмилетняя Ариша. Она с младшими сестрами Дуняшей и Маняшей устроилась на палатях.

Герасим аккуратно снимает с гончарного круга только что сделанный глечик, ставит на полку, потом берет очередной ком глины, разминает его привычными движениями рук.

– И в самом деле, отец, не томи, – поддерживает свою дочь Лизавета. Она вышла из печного угла, где готовила к завтрашнему дню в квашне тесто для хлебов. Проворно вытерла руки передником, присела на скамью с закрепленным гребнем прялки. Крутанула веретенце, потянула кудель. Между пальцами побежала тонкая скрутка нитки.

Лизавета залюбовалась слаженными, отточенными движениями мужниных рук. Только что на станке лежал бесформенный ком глины. Вот Герасим смочил руки в воде, толкнул ногой приводной круг. И сразу запел свою нескончаемую песню гончарный станок. А из-под рук мужа из только что бесформенного комка глины вдруг стал вырастать удивительный сосуд. И чем быстрее вертится круг, тем удивительнее выплывающее, кажется, прямо из пальцев чудо. Но вот руки замерли на мгновение, потом хищным движением мгновенно сломали только что сотворенный горлач.

– Вы что, тять? – удивленно подал голос десятилетний Андрейка. Он сидит рядом со старшим братом на мужской половине избы, на конике, и очень этим гордится. – Ведь так красиво было.

– Кривобокий получился. Не рассчитал, – поясняет Герасим.

Двенадцатилетний Николка, первенец, родительская надежда и опора в старости, приглядывается к действиям отца и между делом лепит из глины свистульки. Он дает и брату комок глины, учит его, как вылепить собаку, петушка, потом показывает, как сотворить медведя…

– Не балуй, – предостерегает отец. – К образам животных надо с почтением относиться. Особенно, к хозяину леса. Он наш дальний родич. Предки ему всегда поклонялись и уважали. За силу. За хитрость. За мудрость. Недаром на Руси-матушке его по имени-отчеству кличут. Как мы его величаем?

– Михайлой Потапычем, – живо откликается Андрейка.

– Верно. А еще медоведом зовем. Потому что он ведает, что в его лесу деится. Следит, чтоб в его хозяйстве был порядок. Чтобы пчелки мед в колоды собирали, да хозяина угощали…

Поет станок, выплывают из-под пальцев Герасима крынки да глечики для молока, горлачи для квасов и горшки для похлебок. Чтоб они не были безликими, Герасим на каждом выводит свой узор, где с помощью гребенки, где отточенной щепкой, где пальцами. Рисунки эти в семье передаются из поколения в поколение.

Герасим помнит, как учил его, тогда мальца не старше Андрейки, отец всем премудростям гончарного ремесла. И как метить посуду показывал. И как украсить ее, чтобы хозяйке было в радость в руки ее брать да похлебку варить. Трудное это ремесло. Не всем оно по силам. Кто-то всю жизнь сидит за станком, а не лежит душа к нему. Оттого и посуда кривобока и быстро бьется.

Герасим любит свое дело. И навыки, и умение гончарное передает сыновьям, присматривается, кому оно лучше дается. Радует старший Николка. Вдумчивый, въедливый, пока не поймет, что к чему, не отступит. Но больно любитель до лепки фигурок разных. Они у него как живые получаются. Вот баба с коромыслом, а то гармонист растянул меха. Смешно. Забавно. Николка и в грамоте впереди всех. Лизавета уговорила отдать в церковно-приходскую школу в соседнее село. Молодец, хорошо учится.

Отец с гордостью поглядывает на старшего, склонившегося над лавкой. Он-таки вылепил Топтыгина с гармошкой в лапах. Теперь, думая, что отец не видит, изображает, как хозяин леса выплясывает на ярмарке. Надо бы одернуть, но больно смешно выходит. Лизавета подхватывается с места, хлопает рушником по спине своего первенца:

– Охальник, что творишь? Отец говорил тебе, что к родичам почтительно надо…

– Будет тебе, мать, – посмеивается Герасим. – Он же в школе закон божий читает. Там другому обучают. Богов наших и родичей чтить не велят. Сама же хочешь, чтобы грамоте учился.

Поет гончарный станок. И под его песню неторопливо, но споро творится беседа об окружающем деревню мире. О живности, что заселяет окрестные леса. В сказочной, быличной форме повествует Герасим детям о делах давно минувших лет, о том, что в детстве слышал от своего отца, а тот в свое время от своего…

– Тятя, – напоминает опять Ариша, – вы же обещали рассказать, как наш предок победил одной оглоблей сорок французов…

– Похвально, похвально, что ты так интересуешься своими предками, – посмеивается Герасим. Он доволен. Вот так, в неторопливой беседе за работой передает он знания о своих предках, о корнях рода. Где еще дети почерпнут известия о том, чьего они роду-племени, как жили пращуры, и почему грешно покидать свою землю, оставлять отчие места…

– Ну, о французах, так о французах. Было это давно. Еще мой прадед Никита был мальцом. Вот таким, как наш Андрейка.

Ариша на эти слова отца смешливо фыркает. Хочет что-то сказать, но раздумывает. Зачем перебивать тятю, который всегда так интересно рассказывает.

– Так вот, навалилась на землю-матушку сила темная, страшная. Порешили супостаты завладеть землей нашей. Началась война ужасная. Со стороны захода солнечного двинулась на нас армия французская. Решили заполонить наш народ православный, поработить люд русский. Многих тогда в солдаты забрали. А кто дома остался, в дружины добровольные собирались. И все шли на супостата. Крепко ему досталось от наших воинов. И крестьяне подмогли армии. По лесам, по глухим местам переходили в тыл ворогу, чтобы не допустить их на просторы родимой сторонки, бить их и в хвост и в гриву. Как погнал батюшка Кутузов французов тем же путем, как они пришли к нам, так те и оголодали. Стали рыскать по деревням окрестным. Заглянули как-то и в наши места. В Красном в то время почти что и мужиков не было. Кто воюет в армии, кто в добровольной дружине. Из крепких мужиков только что наш пращур Димитрий был. Как полезли французы в деревню, увидали, что в ней только бабы да старики и дети, так и стали озоровать. Скотину резать, птицу бить. Не выдержал Димитрий, выхватил оглоблю из телеги и пошел на супостатов. Ох, и побил же он их. Те и оружие ухватить не успели. Да и куда им было. Оголодали. Больше думали о том, как насытиться. Говорят, сорок французов наш предок один положил. С остальными справились бабы деревенские.

– Как же он не испужался? – таращит глазенки Ариша, представляя в уме, как расправляется прапрапрадед Димитрий с врагами.

– На Димитрии деревня держалась. Он был старшим в роду, должон был защищать, – авторитетно заявляет Николка, поглядывая на отца. Одобрит ли его, не осудит, что влез в разговор. Но Герасим сегодня благодушен. Выводы сыновья из рассказа сделали верные. Не усомнились в том, что уж больно число большое побитых врагов называется. Так и должно быть. Дети должны вникать, что землю-матушку защищать надо в любом случае, не оглядываясь на число ворогов.

Такие вечерние посиделки в зимнее вьюжное время греют душу, наполняют дом благодатью и радостью. За беседой и дело спорится, и дети учатся.

Приближалось Рождество, а вместе с ним разговение и веселые Святки. Перед праздником всей семьей собрались ехать к заутрене в Гороховский храм.

Лизавета открыла сундук, что стоял в горнице, бережно извлекла сарафан-борчатку, который когда-то под присмотром матери любовно расшивала к свадьбе, вынула душегрейку со складчатой баской и расписную шаль, всю в розах, что прошлым летом купил ей Герасим на ярмарке. Принарядилась, расправила платок, заглянула в зеркальце: не дай бог, волосы выбились из-под кички.

Старшая Ариша с восторгом наблюдала за движениями матери. Ахала, видя, как та преображается. Наконец, не сдержав восхищения, воскликнула:

– Мамушка, какая вы… красивая.

Лизавета в смущении зарумянилась. Вот и дочь уже выросла, замечает красоту. Как быстро время летит. А кажется, вот только вчера Димитрий Наумкин, отец Герасима, заслал сватов к своему артельному Ивану Шураеву, с которым не первый год летом ходили в Москву на дорожные работы. Жили Шураевы в Есипове. Деревня большая, добротная, до сих пор в душе вспоминается с любовью. Там ведь родители, братья, сестры. Но все одно, Красное лучше. Здесь ее дом, ее семья, ее Герасим.

Вспомнилось, как в первый раз увидала суженого. Отца его, дядьку Димитрия, часто наблюдала, когда тот к отцу приходил, а вот Герасима…

Впервые пришел в дом со сватами. Высокий, поджарый, не в отца чернявый, с яркими голубовато-серыми глазами, опушенными длинными стрелами ресниц. Такие бы девице сгодились. На голове кудри крупные, словно завитые. Лизавета из баловства пыталась как-то из своих прямых, цвета пшеничной соломы, косм сотворить витые кудри, да куда там. Такой нагоняй от матери получила: мол, гордись тем, что богом дадено, не гонись за внешней красотой, это все от лукавого.

Лизавета вначале стеснялась своего нареченного. Какой-то он был неулыба, неразговорчивый. Пока сваты вели свой обычный, заведенный издревле обряд сватовства, разок-другой взглянула из-под опущенных ресниц на нареченного. Тот тоже глаз не поднимал на девицу, словно и не интересно было, кого ему на дальнейшую жизнь сватают.

Это потом, когда отшумела свадебная суета, когда молодой муж привел ее в свою семью, поняла, что дальновидный батюшка сыскал своей донюшке настоящее сокровище. Семья Димитрия Наумкина не из богатых, но и не нищенствовали. В семье четверо сыновей. Всю зиму мужики занимались гончарным ремеслом, а на лето в отход собирались. На свекрови и невестке, жене старшего брата Герасима Семена, лежали все заботы о доме, о скотине, об огороде. И Лизавета сразу впряглась в работу. Все ей было знакомо. Недаром матушка с малых лет гоняла, наставляя, что должна делать молодая жена в семье мужа.

Лизавета помянула добрым словом свою свекровь, машинально перекрестившись. Недавно та покинула этот мир, оставив в душе Лизаветы воспоминания о том, как с ласкою приняла новую невестку в свою семью, наставляла на первых порах, учила тому, как вести себя, что и как делать в доме. Везде ведь свой уклад…

Вздохнув, Лизавета вернулась мыслями из воспоминаний в день действительный. Улыбнулась дочери. Ариша на удивление удалась в мать. И повадки ее перехватывает, и внешностью схожа. Вот Дуняша, та пошла в свекровь, такая же светленькая, с небольшими серыми глазками и кудрявыми льняными волосами, которые с трудом и слезами дочери Лизавета прочесывала после бани и заплетала в тугие косицы. А Маняша еще совсем крошка, в кого пойдет, бог ведает.

За окном послышался звон колокольчика: Герасим запряг в сани Гнедого и вывел на улицу. Пора выходить. Распахнулась наружная дверь, в ней показалась голова Андрейки:

– Мамушка, тятя зовет…

…На санях, крытых рядном, уже устроились Дуняша с Маняшей, обе закутанные в большие клетчатые шали. Сыновья в овчинных полушубках, подпоясанных кушаками, заячьих шапках и валенках, притопывали в нетерпении у саней. Герасим о чем-то разговаривал со своими братьями.

Наконец все собрались, Семен первым тронул своего сытого и равнодушного ко всему свету серого мерина, которого кликали Зайчиком, явно в насмешку, потому что заставить бежать его еще никому не удавалось.

В розвальнях Семена сидел батюшка свекор Димитрий Николаевич, рядом с ним старшая сноха и близкая подруга Лизаветы Степанида с долгожданной дочкой Настенькой.

Так и поехали друг за другом, на зависть соседям и дальней родне.

В Гороховском храме было не протолкнуться. Народ собрался со всех окрестных деревень. Еще когда подъезжали к Гороховке, большие часы на звоннице радостно и мелодично отзвонили время.

У входа в храм все перекрестились, даже трехлетняя Маняша, сидящая на руках отца, добросовестно провела ручкой со сложенными пальчиками ото лба к поясу и от одного плечика к другому. Лизавета глянула на мужа. Тот усмехнулся и тоже перекрестился.

Все в Герасиме Лизавете любо. Одно тревожит: не верит он в Христа. Говорит, что на этой земле правят свои боги, прародители живущих здесь людей, и негоже их забывать ради заморского божества. Но открыто об этом никому никогда не вещает. В храм он изредка наведывается, что положено, исправно исполняет, даже к причастию ходит, но делает это не от души, а чтобы не обижать Лизавету. Правда, детей ереси не учит, говорит, что они сами до всего своим умом дойдут.

После службы у храма встретилась Лизавета с родными матушкой и батюшкой. Давно не виделись, все недосуг было. А тут свиделись, обговорили, что на Святки посетят родню.

…Святочная пора накатила морозами и забавами.

В канун Рождества старшие дети собрались колядовать. Николка вырядился в старый отцовский полушубок, вывернутый овчиной наверх, Андрейка взял шест со звездой, с ними увязалась и Ариша. Младшие тоже собирались на гуляние, но, сморившись от усталости, не дождались времени. А на улице началась беготня детворы. В дома стучались то и дело группы колядующих. Лизавета всех привечала, в ответ на пожелания добра и здоровья каждому совала заготовленный пирожок.

Потом за окнами зазвучали уже взрослые голоса, на улицу, не усидели, выбрались и старшие жители деревни.

Лизавета проверила спящих дочерей и накинула тулуп на плечи. Вышла следом за Герасимом из дома. Во всех домах в окнах теплился свет. На улице гулял народ, слышался говор и смех. В небе сияли крупные звезды, мороз чувствительно щипал нос, проникал под одежду, напоминая, что пора возвращаться в теплое и уютное жилье. Но на улице было так весело.

Лизавете вспомнилось свое детство. Но оно не было таким радостным и веселым, как у ее детей. Не во что было одеться, чтобы с другими вот так беззаботно бегать по морозу с колядами, да и давали тогда колядующим разве что горсть вяленой репки или сушеной малины, редко кто сунет печёную рогатую козюлю.

Сейчас у неё в доме было в достатке зерна, во дворе стояла корова-кормилица, были овечки и даже куры квохтали в хлеву, как раз над овечьей закутой. Все это благодаря неустанному труду Герасима. Тот минуты не сидел без дела. Весь день занимался мужской работой. То ремонтировал полевой инвентарь, то правил сани, то готовил дрова для обжига посуды, то столярничал… А в трудные годы уходил в отход в Москву, с артелью тестя занимался мощением дорог. Но в дом стремился принести денег, чтобы и с податями рассчитаться, и на житье оставить. Не каждому такое по силам… Неустанно возносила Лизавета благодарность богу и родителям, которые уготовили ей такого мужа.

На Святки принято принимать гостей. Это время общения с родичами, время радости и веселья. В один из таких разудалых дней в дом Герасима пришли его отец и братья с семьями. Лизавета проворно накрыла на стол для мужчин в красном углу, спровадила детей кого на печь, кого на лавки, сама с невестками скрылась в печном углу. Нечего мешать мужским разговорам. Тем более, что там шло серьезное обсуждение предстоящих полевых работ. Прошлый год был с недородом. Хлеба хватало в самый обрез. А кое-кому пришлось идти занимать до новины у гороховского мельника и кабатчика Емельяна Жгутова.

Старый Димитрий молча слушал рассуждения сыновей. Кому одобрительно покачивал головой, на кого сердито посматривал. Все сыновья пошли по прямому пути предков и занимались гончарным производством. У каждого в доме была своя мастерская и печь для обжига. Ремесло приносило определенный доход, но не такой большой, чтобы платить государству подушные подати, выкупные за землю, налоги и жить в достатке. Надо было выезжать с гончарными изделиями на ярмарки, хорошо бы в уездный город, а еще лучше в губернский. Но и там было много соперников, и выручка от продажи была невелика.

Семен по праву старшинства считал, что надо каждому ехать в свой край, чтобы с товаром не соперничать, тогда, мол, и выгода будет. Никита, как самый молодой и азартный, предлагал всем гуртом отправиться в Первопрестольную и там уж расторговаться. Но на него зашикали, мол, куда нам деревенским да в калашный ряд.

– Думаю, браты, надо нам опять в отход собираться, в артель мостовщиков али землекопов прибиваться, – обронил до того молчавший Герасим. – С товаром в Москве-матушке нам не потянуть. Там такие ушлые да хитрые есть купцы, что в раз вокруг пальца обведут. А не поддадимся, так весь товар переколотят. Нет, не умеющим торговать да хитрить, там делать нечего. А вот землю копать да мостить дороги наши мужики испокон века в Москву ходят.

Долго судили-рядили, но лучше предложения Герасима не придумали. Потом стали определять, кому на этот раз оставаться в деревне да приглядывать за хозяйством. Одни женщины со всеми полевыми работами не управятся.

А в печном углу у женщин свой разговор. Кому очередь пришла стан ткацкий устанавливать. По всему выходило Лизавете. Та уже и пряжи на полотно заготовила и рвани набрала на половики. После Святок, как только закончатся праздничные гулянья, сразу и перенесут стан в избу.

Детвора, что помельче, на печи щебечет под присмотром Ариши, постарше мальцы на лавке у печи сидят, тихонько играют фигурками, что Николка вылепил, ждут, когда отцы наговорятся и о них вспомнят.

Наконец все серьезные дела обсуждены, жены вышли из печного угла, расселись на лавках, достали припасенные прялки с куделями, завертелись веретена. Степанида, как старшая из женщин, затянула песню, другие подхватили. Скоро в песенный хор вплелись и мужские голоса. Лизавета подала угощение детворе. Начиналось самое интересное: воспоминания о том, как жили раньше наши предки, какие нравы были.

Димитрий Николаевич, по праву старшинства, обратился к своим внукам:

– А ну-ка, ребятки, кто знает, как и откуда наше прозвание пошло? Пошто нас всех так кличут на деревне?

Старшие, хоть и слышали этот рассказ уже прежде, сразу отложили игры, повернулись к деду.

– Так вот, было это давно. Напали на нашу деревню страшные вороги…

– Это которые французы? – непочтительно перебила старика дочь Семена Настя.

Семен строго взглянул на ослушницу, Степанида погрозила пальцем дочери, но Димитрий благодушно продолжил:

– Нет, это было еще задолго до той войны. Давно было. Страшное было нашествие. Всадники налетели на деревню, дома пожгли, мужиков перебили, стариков – кого живьем сожгли, кого убили, а женщин и детей в полон забрали. Остались от всей деревни только двое мальцов. Их услали родители на дальний покос шалаш ставить для косцов. А те забедокурили, решили проверить колоды, что в лесу отец расставил, да заблукали. Вот их и не нашли захватчики. А когда уж парнишки вернулись в деревню, от той только головешки да убитые родичи остались. Звали старшего Наумкой, а младшего Шаликой. Думаю, не хрестиянские это имена, а прозвища деревенские. Так вот, парнишки эти собрали всех убитых родичей и схоронили их на месте сгоревшей деревни, а сами сдвинулись далече, к глубокому оврагу, где ране глину брали, и вырыли там себе землянку. Вот от них и пошли два рода деревенских: наш – Наумкины, как мы все происходим от старшего Наумки, а другие – Шаликины, они от Шалики. Помните, не забывайте, внучики, историю своих предков.

– Потому и в деревне теперь только Наумкины и Шаликины проживают? – робко уточнил Колюшка, сын Василия.

– Все наши сродственники и проживают. Пришлых нет. А ране, до побоища, деревня наша была большая, домов было много. Да от них только память осталась…

– Это Селибы, деда? – прерывает повествование на этот раз дочь Василия Груша. Девчушка ладная, красивая, а главное, умница и мастерица. Уже сейчас, в свои десять лет, она заслужила право сидеть среди женщин и наравне с матерью прясть из льняной кудели удивительно тонкую и ровную нить.

Димитрий взглянул из-под бровей на ту, что прервала его, потом на Василия, но не одернул. Груша его любимица, она одна из внуков пошла ликом и повадками в деда. Потому для виду он посупился, поиграл бровями, показывая недовольство, что его перебивают, не чтят старости. Потом ответил:

– Нет, доня. Раньше деревня стояла там, где теперь наш погост. Не гоже было селиться в тех местах, где упокоились наши родичи.

– Но там же лес растет, и к речке неудобно добираться…

– Дак, сколько лет с тех пор прошло. Земля-матушка не терпит пустоты. Все должно быть засажено. Вот и деревня наша, та, порушенная, затянулась лесом, чтобы никто не видел того сраму, что сотворили с людьми вороги. Предки наши – Наумка и Шалика – мудро поступили, ушли от старой деревни, поставили дома на новом месте. Здесь спуск к Рессе попроще, да добыча глины под боком. А капустища наши остались с тех времен…

– Деда, а Селибы? – вновь осмелилась напомнить Груша.

– Селибы… – старик помолчал в раздумье, – Селибы – это капища истинных богов наших предков. Мне, такому же мальцу, как вы, бабушка рассказывала, что на том месте в старину было городище, где жили пращуры и наши, и лазинские, и гороховские, и карповские, может, и другие какие. Там чтили других богов, древних. Теперь про это запрещают говорить. Потому и жизнь становится такая злая, жестокая… Нельзя предавать свою веру, своих богов. Отступников боги лишают разума, насылают мор, засуху, голод и жадных и завистливых чужаков, которые готовы содрать с нас последние порты, чтоб самим разбогатеть… Бойтесь пришельцев, которые рассказывают красивые сказки о том, как в дальних странах хорошо да сытно. Лучше всего в родной сторонке. Нашими богами испокон веку определено, как нам жить, что делать. И надо соблюдать их заветы…

Старик замолчал. Примолкли и дети. Только шуршали веретена в проворных женских пальцах. Никто не отваживался прервать затянувшееся молчание. Наконец Димитрий вернулся из своих дум в реальность и встряхнул головой:

– Что приуныли, пострелята? Нагнал на вас мороку старый дед? Все пройдет. Вернутся наши боги. Они добрые. Вот скажите, какие сейчас деньки?

– Святочные, деда… – осмелилась ответить сестра Груши Анюта.

– Правильно. А кого мы прославляем в закликаниях-колядах?

– Ярилу-солнышко… – дружно ответили внуки.

– Вот про него я вам и скажу сказку… Слушайте…

Спустя несколько дней приехали навестить родню Лизаветины родители. Пока хозяйка привечала матушку, у Герасима с тестем состоялся обстоятельный разговор о предстоящем лете. Тесть сам уже в летах, но отходным промыслом еще занимался, так как без этого выжить в деревне становилось невыносимо. Выкупные государству за землю не уменьшались, а там еще набегали весенние подати, налоги… С урожая всего не погасить. Оставалось одно – отходный промысел. Не всем он под силу. Многие ломались от непосильной работы за гроши, но на их место приходили новые. Просто потому что неоткуда больше было добыть средств на погашение долгов. В отходе непривычные к городским порядкам крестьяне порой привыкали к разгульной жизни местных бродяг, почти мгновенно спивались, оставляя в кабаках все свои нехитрые пожитки, пополняли число пропойц, воров, в большей части нищих на папертях многочисленных московских храмов.

Герасим последние лет пять в отход не собирался, обходился тем, что выручал с урожая, с продажи посуды… Но прошлое лето выпало дождливым, хлеба не уродились, да и народ обнищал, спрос на гончарные изделия упал. Не хотелось бросать Лизавету одну с детьми на все лето, но без этого, как ни крути, не вытянуть оплату податей. А попасть в кабалу Герасим ох как страшился. На глазах дальние родичи превращались в голытьбу, уходили на работу в город, отвыкали от крестьянского хлеборобного труда, бросали землю-матушку, забывали обычаи…

Лизавета с матушкой в печном углу обговаривали свое, женское. Матушка вновь советовала принять на постой дальнюю родственницу, вдовую бездетную тетку Груню. Той в одиночку не справиться с прожитьем, а в семье она будет помощницей Лизавете, и в доме, и в огороде, и за детьми присмотрит.

Дочь соглашалась с доводами матушки, что это лучший выход из положения, но как на это посмотрит Герасим. Тот не любитель был привечать посторонних. Хотя какая же посторонняя тетка Груня?

О предложении матушки Лизавета завела с мужем осторожный разговор уже после отъезда родителей. Но Герасим неожиданно признался, что и сам уже подумывал найти помощницу жене. Все-таки пятеро детей, да пока еще малых, с ними тяжело будет одной управляться. Порешили на том, что на масленую неделю об этом и поговорят с теткой Груней.

На Крещенье морозы чуть спали. Детвора высыпала кататься на санках и ледянках с высокого склона Рессы. Под окнами загомонили ребятишки. Они то и дело слетали по раскатанной горке вниз, тащили свои ледянки наверх, падали, хохотали, растирали замерзшие пальцы, дышали на руки, чтобы согреть их, и вновь катились вниз.

Младшие Дуняша и Маняша долго уговаривали мать и отца разрешить и им покататься со старшими. Но в таком многолюдье малюток могли и покалечить. Герасим, занимавшийся изготовлением горшков, поставил очередной на полку для просушки и снял рабочий фартук.

– И то, мать, пойдем на горку. Гляди, уж вся деревня собралась… За окнами, сквозь заиндевевшие стекла было видно, как веселится на улице народ.

Старшие дети катались на самом крутом склоне берега. Оттуда раздавались крики и подбадривания саночников.

Дуняша вывезла санки, которые сделал для них с Маняшей отец в эту зиму, еще не шибко обкатанные, и поглядела на вышедших родителей. Ей боязно было идти на большую горку.

Герасим понял страх дочери и повернул к оврагу. Здесь катались младшие. Да и склон здесь был самый пологий.

– Вот тут, доня, мы и попробуем, – произнес он успокаивающе, уселся в санки, посадил впереди себя Дуняшу и уверенно оттолкнулся от утоптанного снега. Санки споро покатили вниз, туда, где летом плещется вода Рессы, а сейчас ее покрывает плотный лед.

Дуняша в восторге завизжала.

Потом настал черед Маняши. Потом с дочерьми скатилась Лизавета, вспоминая время своего детства. Увидев на горке родителей, к ним присоединились и старшие дети.

Герасим стал на краю берега, оглядел окрестности. Красота! Сверху как на ладони все окрестные места. Все занесено снегом. И от этого вокруг необычно и сказочно. Поля и леса скрылись в сугробах. На противоположном берегу вьется проторенная дорога к соседней деревне Лазино. Вон и дома едва виднеются в бескрайнем снежном море. Детвора оттуда частенько приходит покататься с высокой и крутой краснинской горки.

Вскоре в праздничном веселье на горке приняли участие почти все молодые жители деревни. Девки на выданье, парни, только входящие в возраст, молодые семейные пары, у которых период жениховства еще не перебродил, а то и почтенные отцы и матери семейств собирались на высоком берегу Рессы, наблюдали за тем, как веселится на горке молодежь. А некоторые отчаянные головы из старшего поколения, забыв свое положение отцов семейств, забирали санки или ледянки у своих отпрысков и вспоминали свои молодые годы, скатываясь с самой крутой части берега. Детвора бегала вокруг, хохоча от восторга, подбадривая родителей, толкаясь и сваливаясь с горки вниз.

К Герасиму подошли братья Семен и Никита.

– Што, братик, не тряхнуть ли стариной? – спросил Никита и как был, прыгнул на раскатанную ледяную дорожку катка, следом за ним сиганул Семен, ухватив за полу тулупа и Герасима. Мгновение спустя они, хохоча и оббивая друг с друга снег, уже поднимались наверх.

Более приземленный и степенный Василий от предложения скатиться с горы, категорически отказался. Он стоял об руку со своей женой Аксиньей и лишь наблюдал за тем, как другие веселятся.

– Не прокатиться ли нам с тобой, как раньше, Лизаша? – предложил Герасим, когда вместе с братьями выбрался на горку. В порыве нежности он обхватил жену за плечи, развернул к себе лицом, потерся о ее румяную щеку своей жгуче-черной бородой. Та засмущалась, уткнулась мужу в плечо и согласно кивнула. И вот уже они катятся в санках с горы, и у Лизаветы захватывает дух от восторга и страха. Но она знает, что ничего не случится, потому что ее крепко держит в объятиях ее муж и защита…

Сразу после праздников в избе установили ткацкий стан. С этого дня у Лизаветы прибавилось работы. Она стала приучать к ткацкому ремеслу старшую дочь. Ариша уже помощница по дому, знает, как убраться в избе и хлеб замесить, и лепешки испечь. Пора и к ткацкому стану приучать.

Начали с половиков. Дело это нехитрое, движется быстро, а рука у ткачихи набивается, так что когда придется холсты ткать, уже будут руки сами знать, что делать. Ариша кидает уток между натянутых нитей основы, потом прибивает прокинутую бечеву, нажимает на педали, меняя местами нити основы, и так весь день. Накручивается на барабан сотканное полотно половика. С каждым движением все увереннее ее руки…

Тонкое льняное полотно ткала уже сама Лизавета. Она заготовила в достатке льняной пряжи и теперь почти круглые сутки стояла за станом, монотонно переставляя нити основы и быстро пробрасывая уток. Глубоко за полночь слышался равномерный стук подбиваемой нити. Надо было наготовить ткани и на одежду ребятишкам, которые подрастали, и себе, и Герасиму, и хотелось выгадать на продажу. Лишняя копейка всегда пригодится.

Герасим тоже работал, не покладая рук. Днем он пересматривал инвентарь для весенних работ в поле, обихаживал скотину, вывозил навоз на овощник, а потом и в поле, на свою полосу, подлатывал тын, готовил дрова, а как завечереет, садился к гончарному станку. И при свете лучины под монотонный стук ткацкого стана вертел приводной круг станка и вытягивал из глины крутобокие крынки, носатые рукомои, широкие миски, кружки… А чтобы работа не была в тягость, запевал песню. Ее тут же подхватывала Лизавета своим глубоким грудным голосом. Глядишь, в их голоса начинали вплетаться и Николкин, и Андрейкин.

Мальчишки старались не отставать от родителей. Николка уже допускался к украшению выполненных отцом изделий. Особенно ему рукомои удавались. Оба носа рукомоя он украшал зверушками, а то и сам носок превращал в разверстую пасть чудища.

Герасим посмеивался над чудачествами сына, но не оговаривал. Знал, что с такими зверушками рукомои берут лучше. А между делом старший сын лепил фигурки и свистки. Это тоже подспорье в гончарном деле. Вот уже и Андрейка пробует творить свистульки. Пока они еще неказисты, но придет время, наловчится, благо, что от старшего брата навыки перенимает.

На Масленой неделе на тещины вечерки Герасим отвез Лизавету с детьми в Есипово к родителям. Теща загодя приготовила встречу зятьям, как и принято по обычаю. Выставила на стол медовуху, наливки, закуски. А уж как с блинами расстаралась! Каких только прикусок к ним не было!

Пока мужчины в красном углу угощались, женщины собрались своим кружком. Сестры и невестки завели разговоры о своем женском житье-бытье. У кого кто родился за прошлый год, кто преставился, какие новости у дальней родни. Словом, о том, что обычно волнует женщин.

Хозяйка меж тем послала старшую внучку за теткой Груней, что жила на другом конце деревни. Лизавета давно не видела тетку и не знала, как пройдет встреча. Вдруг они друг другу не глянутся. Еще тяжелее будет, если тетка не глянется Герасиму.

Лизавета украдкой взглянула на мужа. Тот сидел в кругу мужчин, ее братьев и зятьев, и что-то увлеченно рассказывал. Она заметила, что хмельное он предпочитал не пить, под благовидным предлогом отказывая угощавшим родственникам.

Тесть обсудил с Герасимом предстоящую работу в отходе. Дело в том, что по некоторым сведениям, на предстоящее лето требовались землекопы на строительство железной дороги на Урале, где обещали хорошую плату. Тесть со своей артелью уговорился ехать туда.

Герасим согласно кивнул головой. Делать нечего, куда скажет артельный, туда и отправятся. Самим братьям прибиваться к чужой артели не с руки. Непривычных к работе в отходе мужиков запросто могут обмануть ушлые вербовщики. А тут все ж таки сродственник. Чай не обманет.

Незаметно вошла тетка Груня. Еще не совсем старая, но какая-то изможденная, с потухшим взором. Тяжело на деревне одинокой вдове, потерявшей не только мужа-защиту, но и детей. Приходится по любому пустяку идти кланяться к родне да соседям. Оттого и спина гнется под тяжестью горя и нужды. И ждет такую вдовицу горькая участь или на паперть идти, или отдавать себя в руки общины, что там решат. Или наниматься в поденщицы к помещику. Да вот только силы уже не те.

Матушка Лизаветы молча провела новую гостью в горенку, кивнула дочери. Та направилась следом. В горенке, подальше от посторонних ушей и состоялся договор. Тетка Груня переезжает жить к Лизавете. Будет помогать по хозяйству, за детьми присматривать, а за это племянница обязуется досмотреть за теткой до скончания дней. На том и порешили.

Герасим вопросительно взглянул на вышедшую из горенки жену. Та согласно кивнула головой.

…Тем же днем, пока Наумкины гостили у родни, тетка Груня собрала нехитрые пожитки в узлы и перенесла их в сани. Так что назад возвращались уже с пополнением.

Вскоре Лизавета поняла, что матушка опять помогла своей донюшке, приискав той хорошую помощницу.

Тетка Груня была немногословна, но понятлива. Она сразу включилась в жизнь семьи, стараясь не особо мозолить глаза, но своевременно и ненавязчиво помогая во всех работах. Дети, особо младшие, с ней быстро нашли общий язык. Теперь она спала с ними на печи, перед сном рассказывала сказки, которых знала несметное множество, рано вставала, растапливала печь, обихаживала скотину. И все это с улыбкой, в удовольствие. Она и внешне стала приятнее. Ушла из глаз тень обреченности и печали. Дети, даже старшие, стали звать ее нянькой Груней, спокойно приняли в члены своей семьи на место умершей бабушки, которой им явно не хватало.

Теперь Герасим был спокоен за семью. У Лизаветы появилась помощница, которая присмотрит за детьми, поможет по дому и в поле. И Лизавете не станет так одиноко в те долгие месяцы, пока он будет работать в чужих краях.

Тетка Груня, намаявшись в одиночестве и нищете, тоже ощутила тепло новой семьи. Здесь было небогато, но, по крайней мере, сытно. Муки было в достатке, и пока не приходилось в хлеб добавлять ни желуди, ни мякину. Раз в неделю заводили квашню, замешивали тесто, потом протапливали печь и сажали хлебы на капустных листьях. Для этого у Лизаветы в погребе всегда хранились капустные кочаны. Когда уже испеченные ковриги раскладывали на столе, смачивали водой корку и покрывали полотном, по избе растекался восхитительный аромат, которого тетка Груня не вспоминала уже много лет.

Весна выдалась дружная и быстрая. Только что лежали снеговые сугробы. А тут вдруг засветило, заиграло солнышко, потекли ручьи, лед на Рессе потемнел, вспучился и однажды ночью сошел. Лишь кое-где по берегам виднелись небольшие заломы, но и они быстро исчезали. Спорые дожди согнали с полей последний снег, и земля покрылась легкой зеленой вуалью. Чернеющий еще недавно лес вдруг забурел, стал одеваться зеленоватой дымкой набухающих и проклевывающихся почек.

Герасим с братьями каждый день ходил на земельные наделы. Ранняя весна радовала тем, что успевали до отъезда на работы посеять зерновые, но и беспокоила непредсказуемостью погоды летом.

Разлив этот год не удался, был скудным и краткосрочным. Заливные луга не получили того запаса влаги, как обычно по весне. Капустища, что располагались под крутым берегом, хоть и заливались, но тоже не ощутили в достатке воды. Лето обещало быть сложным. И это огорчало Герасима. Опять возможен неурожай, а это серьезно отзовется на достатке. Тяжело придется Лизавете без мужской помощи. Но и оставаясь в семье, значило обречь детей на полуголодное существование. Как не раскладывай, а выходило одно – ехать зарабатывать деньги.

Перед отъездом братья успели вспахать и засеять свои наделы. Герасим помог Лизавете привести в порядок семейный участок на капустном поле, а в овощнике она уже управлялась без него, с детьми и теткой Груней.

После Пасхи старый Димитрий отвез сыновей в Юхнов. Там и собралась артель землекопов. Под руководством вербовщиков отходники отправились к местам работ.

Лето пришло с сушью и пожарами. Горели леса за рекой. То и дело сообщали о погорельцах в соседних деревнях.

Тетка Груня каждое утро брала девчонок и шла в лес собирать ягоды, травы для чая. Все, что только можно, заготавливалось к предстоящей зиме.

А Лизавета с сыновьями носила воду из обмелевшей реки на полив овощника в надежде, что это поможет вырастить хоть что-то на грядках.

Это было тяжелое время. Травы погорели, на заливных лугах, где были основные покосы, растительность побурела раньше времени и рассыпалась в прах. Николка с Андрейкой вечерами уходили в лес и готовили ветки, на болоте резали осоку и все несли к дому.

Однажды Лизавета сходила на свои наделы. Зерновые не радовали. Она остро ощутила, что ее семью ждет беда. Без зерна придется отказаться от скотины, а это голод и нищета. В бессилии добрела она до берега Рессы, прилегла под ракитой. Сердце щемило тоской и отчаянием. Слезы градом покатились из глаз.

Рядом опустился незаметно подошедший свекор Димитрий Николаевич. Положил свою тяжелую руку снохе на голову.

– Ничего, дочушка, ничего. Все будет ладно…

– Ах, тятюшка, как же мне тяжко. Как сердце беду чует…

– Окстись, дочушка. Все наладится… Пока кукует над Рессой кукушка, не пропадет наш род. Она нам лета считает, вон как кричит, надрывается. Долго нам всем жить обещает. А тяготы, они всегда у нас на роду написаны. Будем работать, глядишь, все наладится. Терпи, дочушка, тебе растить мальцов надо. Скоро вернется Герасим, станет полегче…

Свекор поднялся с земли и побрел в сторону деревни. Лизавета внезапно заметила, как сгорбилась его спина, словно огромный груз тревог и беды придавил его плечи к земле.

Во второй половине лета, когда уже и не нужно было, зарядили дожди. Урожай зерновых собрали мизерный. Лизавете помогал свекор. Под его руководством Николка и Андрейка свозили снопы сжатого хлеба в овин, там сушили, а потом молотили. Собрали зерна разве что на посев следующего года. А себе на еду только вприглядку.

Зато тетка Груня с девчонками натаскали грибов, которые, словно на пожар вдруг стали выскакивать на свет божий, хоть чем-то радуя поселян. Грибы солили в бочонки, чтобы потом, осенью продать на ярмарке. Пришлось сыновьям вместе с дедушкой и заготовкой дров заняться.

Осенью появились в деревне на своих тележках прасолы, приехали собирать долги. По весне они щедро раздавали деревенским серпы и косы, другой потребный инвентарь, ссуживали деньги под возврат новым урожаем, а теперь требовали расчета.

В большинстве дворов заголосили женщины, расставаясь с последним. Многим предстояло идти по миру, наниматься в поденщики, уходить в города на фабрики. Селян это несказанно страшило. Зато прасолы опять обогащались, обманывая в основной массе своей неграмотных крестьян.

Семьи братьев Наумкиных эта беда миновала. Инвентарь Димитрий Николаевич заставлял сыновей приобретать загодя, еще когда отправлялись торговать на ярмарки своими гончарными изделиями.

Все подати и налоги братья погасили в кредит под оплату работы в отходе. Потому наступающая зима хоть и страшила голодом, но перетерпеть его можно было.

Осень порадовала овощами. Пусть и поздние дожди, но позволили запасти кормов и для скота.

У Семена вдруг прорезалась торговая жилка. Он с гончарными изделиями братьев и своими отправился в соседний уездный город и удачно там расторговался, привез хорошую выручку.

В ноябре, уже по снегу, вернулись из отхода братья. Привезли зерна, муки, кое-чего из мануфактуры. Ну и денег немного. Жить теперь было можно.

Герасим с тоской осматривал заколоченные досками окошки некоторых изб – свидетельство того, что дальняя родня не смогла справиться с подступающим голодом и ушла из деревни. Кто-то отправился в Первопрестольную, кто-то недалече, на Юхновскую фабрику, или в Вязьму, или в Калугу. А кто-то решил двинуться далече – в теплые края Новороссии или на Кубань, а то и вовсе на Дальний Восток.

Сколько таких горемык повидал за этот сезон Герасим, работая на строительстве железной дороги. Шли они целыми семьями, со своим скарбом, с детьми и скотиной. Порой, не выдерживали трудного пути и складывали свои головушки в чужой стороне. И вдоль дорог появлялись деревянные кресты.

Пройдет какое-то время, сгниют кресты, и уже никто не вспомнит о том, что здесь завершили свой земной путь крестьяне такого-то уезда, такой-то деревни.

Однажды Герасим в тяжелом раздумье отправился на Селибы. Взобрался на один из холмов, уже основательно укутанных снегом, уселся, опершись на ствол березы, и задумался. Отчего так выходит? Там, где ему довелось работать все лето, погода была благодатной, хлеба уродились на славу, селения добротные, жители многочисленные, а здесь, в родной сторонке, мало того, что идут неурожай за неурожаем, земли скудные, наделы мизерные, а поборы, что там, что здесь, одинаковые. Из местных все соки выжимают, силком заставляют бросать свои родовые места и уходить в неизвестность. Почто так-то? Чем не угодили здешние жители? Может, плохо к своим богам относились, не почитали их, как должно? Но ведь власть неустанно требует чтить единого бога, пришлого. Вот и праздники старинные под него подстраивают. А душа все одно другого требует. Понимания древних обычаев, праздников и уставов, заповеданных пращурами на житье в этих местах…