Читать книгу Пятнадцать жизней Гарри Огаста - Клэр Норт - Страница 19

«Сложность и неповторимость деталей каждого события – вот оправдание вашего бездействия».

Именно эту мантру постоянно твердили члены клуба «Хронос», и теперь я говорю то же самое вам. В следовании этому правилу нет ни благородства, ни храбрости, ни добродетели. Просто когда имеешь дело с историей, с самим временем, табличка с этими словами должна висеть на вашей двери. Я попытался объяснить это Фирсону, но он оказался не в состоянии меня понять.

Я уже говорил, что, проживая наши жизни, мы проходим через три стадии. Первая из них – отторжение, неприятие нашей природы. Полагаю, я полностью прошел ее к тому моменту, когда Фирсон, явившись ко мне в очередной раз, накачал меня галлюциногенами. Ситуация, в которой я оказался, не позволяла мне смириться с мыслью о моей исключительности. Однако мне кажется, что я делал все возможное, чтобы изучить себя и понять, кто я такой. В моей третьей жизни я попытался прибегнуть для этого к помощи Бога, в четвертой – к помощи биологии. К моей пятой жизни мы вернемся позже, но в шестой я попробовал найти ответы на мои вопросы в области физики.

Вы должны понять, что в тридцатые годы я был еще мальчиком, юношей. Более того, я был всего лишь незаконнорожденным сыном человека, которого так же мало интересовал научный прогресс, как меня – родословная его любимых лошадей. Я понятия не имел о революции в науке, которая происходила в ту эпоху, о теории относительности и ядерной физике и даже не подозревал о существовании таких ученых, как Эйнштейн, Бор, Бланк, Хаббл и Гейзенберг. У меня было смутное представление о том, что наша планета имеет форму шара, как яблоко, а также что существует сила тяжести, которая притягивает предметы к земле. Однако в течение многих лет моих первых жизней даже само время казалось мне таким же неинтересным, как металлическая линейка. Только в девяностые годы я начинал интересоваться концепциями, родившимися в тридцатые, и тем, как они повлияли не только на окружающий меня мир, но и на мое понимание того, кто я есть.

В моей шестой жизни я защитил докторскую диссертацию уже к двадцати трем годам – не потому, что был талантлив, а по той причине, что у меня была возможность существенно сократить скучную фазу получения базовых знаний и почти сразу же перейти к изучению проблем, которые меня интересовали. Я получил приглашение принять участие в Манхэттенском проекте и долго и мучительно размышлял над тем, следует ли мне его принять. Этические проблемы меня не волновали – я прекрасно понимал, что атомная бомба в любом случае будет создана и применена, что бы я по этому поводу ни думал. Притягательной же для меня была возможность близкого общения с величайшими учеными того времени. Однако в конечном итоге осторожность взяла верх. Я побоялся стать объектом слишком пристального внимания и, кроме того, не хотел подвергать себя другой опасности: в те времена средства радиационного контроля находились на начальной стадии своего развития и не обеспечивали надлежащей защиты. Ответив на предложение отказом, я во время войны занимался изучением разработок гитлеровской Германии в сфере создания оружия возмездия – в частности новых, более мощных видов бомб, а также ракетных двигателей и ядерного реактора.

Винсента я встретил в конце 1945 года. К тому времени война закончилась, Германия и ее союзники были побеждены, но нехватка продуктов все еще давала о себе знать. Я понимаю, это очень глупо – расстраиваться из-за того, что в молодые годы мне частенько приходилось недоедать, а центральное отопление получило повсеместное распространение так поздно. Однако я ничего не могу с собой поделать и переживаю по этому поводу. В 1945 году я работал преподавателем в Кембриджском университете и конкурировал с одним из моих коллег за место заведующего кафедрой – должность, для которой я был слишком молод, но которой тем не менее заслуживал в гораздо большей степени, чем мой пятидесятитрехлетний соперник по имени П. Л. Джордж. Этот человек получил определенную известность лишь благодаря своим математическим ошибкам и заблуждениям. Должность, однако, в итоге досталась ему. Научному совету не понравилась моя приверженность немодной тогда теории Большого взрыва и принципу корпускулярно-волнового дуализма, а также моя молодость. Должен признать, что это решение следует признать справедливым, поскольку мои научные взгляды базировались на фактах, которые в то время еще не были известны науке по причине отсутствия технологий, позволяющих их установить.

И именно это привело ко мне Винсента.

– Доктор Огаст, – твердо сказал он, как только я открыл ему дверь, – я хочу обсудить с вами проблему множественных вселенных.

Это было весьма неожиданное заявление. Увидев, что на улице начинается снегопад, а уходить Винсент явно не собирается, я решил впустить его, хотя был не в настроении для научной дискуссии.

Когда мы познакомились, Винсенту Ранкису было не больше восемнадцати лет, однако выглядел он как мужчина среднего возраста. Несмотря на жесткую норму продовольственного обеспечения, он был круглым и мягким, точнее, каким-то дряблым, хотя назвать его толстым было бы преувеличением. Вопреки молодости его неопределенного цвета волосы уже редели на макушке, которая в скором времени обещала украситься самой настоящей лысиной. Взгляд ярких серо-зеленых глаз, выделявшихся на полном, бесформенном лице, казался внимательным и сосредоточенным. Плохо отглаженные штанины брюк всегда были подвернуты снизу. Он круглый год ходил в одном и том же твидовом пиджаке. Его утверждение, что этого пиджака ему хватит на тысячу лет, я еще мог понять, но заявления о том, что подвернутые штанины дают возможность без всякого ущерба для брюк ездить на велосипеде, на мой взгляд, не выдерживало никакой критики: по вечерам на улицах Кембриджа было запрещено движение любого колесного транспорта.

Войдя, Винсент с сопением опустился в старое кресло, стоящее у камина, и, прежде чем я успел устроиться напротив, с ходу заявил:

– Позволить философам применять их банальные аргументы к теории множественной вселенной означало бы подорвать целостность современной научной теории.

Чтобы выиграть время и успеть обдумать ответ, я потянулся за стаканом и бутылкой шотландского виски. Преподаватель внутри меня вступил в бой с искушением выступить в роли адвоката дьявола – и проиграл.

– Верно, – сказал я. – Согласен.

– Теория множественной вселенной не имеет никакого отношения к индивидуальной ответственности за те или иные действия, – продолжил Винсент. – Она всего лишь является частью парадигмы, базирующейся на теории Ньютона, согласно которой, в частности, любому действию всегда есть равное ему противодействие. А также на концепции, утверждающей, что если абсолютного покоя не существует, невозможно понять природу элементарных частиц.

Винсент говорил с такой горячностью, что я, желая успокоить его, снова кивнул и сказал:

– Тоже верно.

Брови Винсента раздраженно задвигались. У моего собеседника была странная особенность – в разговоре он выражал свои эмоции исключительно с помощью бровей и подбородка, в то время как остальные части лица оставались практически неподвижными и бесстрастными.

– Тогда почему вы потратили пятнадцать страниц вашей последней научной работы на обсуждение этических аспектов квантовой теории?!

Я отхлебнул виски и стал ждать, когда брови Винсента займут исходное положение. Когда это наконец произошло, я заговорил:

– Вас зовут Винсент Ранкис. И я знаю об этом только потому, что когда университетский сторож сделал вам замечание за то, что вы ходите по газону, вы представились именно так. Помнится, вы тогда сообщили сторожу, что в будущем его должность станет предметом насмешек новых поколений студентов и преподавателей, а затем ее вообще упразднят. На вас тогда, если я не ошибаюсь, была эта же рубашка оливкового цвета. Что же касается меня, то я в тот момент, по-моему, был одет в…

– На вас была голубая рубашка, серый костюм и серые носки. Вы очень быстро шли по направлению ко входу, из чего следует, что вы опаздывали на лекцию.

Я бросил на Винсента еще один взгляд, на этот раз более пристальный, и отметил все детали его внешности и поведения, на которые уже обратил внимание раньше, но на бессознательном уровне. Потом сказал:

– Очень хорошо, Винсент, давайте обсудим этические моменты и научный метод…

– Тут нечего обсуждать. Этические нюансы носят субъективный характер, а научный метод верен.

– Если вы настолько во всем уверены, я не совсем понимаю, зачем вам нужно знать мою точку зрения.

Мой собеседник едва заметно улыбнулся, слегка приподняв уголки губ, на его лице выразилось смущение.

– Извините меня, – сказал он после долгой паузы. – По пути сюда я немного выпил. Я знаю, что иногда кажусь чересчур… прямолинейным.

– Представьте себе, что человек предпринимает путешествие в прошлое, – начал я и, увидев гримасу отвращения на лице Винсента, предостерегающим жестом поднял руку. – Я имею в виду гипотетически. Проведем что-то вроде мысленного эксперимента. Итак, представьте себе, что человек предпринял путешествие во времени и, оказавшись в прошлом, стал свидетелем событий, которых никогда не видел и которые были скрыты для него так же, как скрыто будущее. Он выходит из своей машины времени…

– И тем самым немедленно вносит в прошлое какие-то изменения! – вставил Винсент.

– …и первым делом отправляет по почте самому себе – более молодому самому себе – имена наездников, победивших на скачках в Ньюмаркете. И что в результате?

– Парадокс, – твердо ответил Винсент. – Он не может помнить имена жокеев-победителей, поскольку в прошлом, будучи более молодым, не выигрывал на скачках в Ньюмаркете. А если бы он в прошлом действительно выиграл, он скорее всего не изобрел бы машину времени и не отправился из будущего в прошлое. Логический парадокс!

– И что это означает?

– Что ситуация, описанная вами, невозможна!

– Попробуйте предложить другие варианты.

Винсент сердито фыркнул, после чего сказал:

– Возможных вариантов три. Первый: в тот самый момент, когда он принимает решение отправить себе в прошлое выигрышную комбинацию, он вспоминает, что получил ее, и вся хронология его жизни меняется. Он как бы ограниченно замыкает течение времени и делает свое существование вечным, поскольку не мог бы создать машину времени, не получив выигрышную комбинацию. Парадокс здесь состоит в том, что ничто не может возникнуть из ничего. Однако, я полагаю, в данном случае о логике мы можем не думать. Второй вариант: происходит вселенская катастрофа. Я понимаю, что это звучит чересчур мелодраматично, но если исходить из того, что время не может течь вспять, то ничего другого предположить нельзя. Немного стыдно, однако, осознавать, что все сущее может в одночасье разрушиться и исчезнуть из-за какой-то удачно сделанной ставки на скачках в Ньюмаркете. И третий вариант: в тот самый миг, когда наш гипотетический человек принимает решение отправить себе в прошлое победную комбинацию имен, возникает параллельная вселенная. В той вселенной, в которой наш индивидуум существует изначально, он возвращается домой, не выиграв на скачках в Ньюмаркете даже кислого яблока. В параллельной же вселенной он вдруг с изумлением обнаруживает, что стал миллионером и живет в свое удовольствие. И к каким же последствиям такое раздвоение может привести?

– Понятия не имею, – ответил я. – Я просто хотел проверить ваши способности к нестандартному мышлению.

Винсент снова фыркнул и, закурив, стал смотреть на огонь. Потом, помолчав какое-то время, произнес:

– Кстати, ваша работа мне очень понравилась, хотя в ней много всякой философской и религиозной шелухи. Лично я считаю, что она гораздо интереснее большинства материалов, которые публикуются в научной периодике. Собственно, это я и хотел сказать.

– Я польщен. Но если вы считаете, что этике нет места в чистой науке, то я буду вынужден с вами не согласиться.

– Да, именно так я и считаю. Чистая наука – не что иное, как наблюдения за теми или иными событиями, зачастую экспериментального характера, и формулирование на основе этих наблюдений определенных выводов. Здесь нет места плохому или хорошему, злу или добру – в науке существуют только категории «верно» и «неверно». То, какое применение находят люди научным открытиям, – другое дело. К этой сфере можно применять этические понятия. Но настоящему ученому до них нет дела. Пусть вопросами этики занимаются политики и философы.

– А вы бы застрелили Гитлера, если бы у вас была такая возможность? – поинтересовался я.

Мой собеседник нахмурился:

– Мы же только что договорились, что любое вмешательство в события прошлого скорее всего приведет к гибели Вселенной.

– Мы также пришли к выводу, что одним из возможных последствий такого вмешательства может стать возникновение параллельной вселенной, – напомнил я. – Тем самым мы гипотетически допустили вероятность существования вселенной, в которой вы, убив Гитлера, могли бы предотвратить войну и наслаждаться миром.

Винсент побарабанил пальцами по подлокотнику кресла, после чего сказал:

– Здесь необходимо принять во внимание целый ряд социально-экономических факторов. Можно ли считать, что существование Гитлера было единственной причиной возникновения войны? Лично я бы не рискнул.

– Но весь ход войны…

– Вот что я думаю, – перебил меня Винсент, и его брови заняли нейтральную позицию. – Предположим, я решил убить Гитлера. Но разве я могу быть уверен, что его место не займет кто-то другой, более рациональный, не желающий вести войну в России в зимних условиях, ценой жизни сотен тысяч людей захватывать города, не имеющие стратегического значения, предпочитающий бомбардировать не Лондон, а расположенные вокруг него военные аэродромы? Другими словами, откуда я могу знать, что место Гитлера не займет другая личность, другой поджигатель войны, более расчетливый и прагматичный?

– Вы используете поливариантность, сложность происходящих событий в качестве аргумента, оправдывающего бездействие?

– Я хочу сказать… хочу сказать… – Винсент застонал и в отчаянии замахал руками. – Я хочу сказать только то, что подобный псевдофилософский словесный мусор испортил вашу в основе своей очень хорошую, глубокую работу!

Мой собеседник замолчал, и я какое-то время наслаждался тишиной – напомню, я ощущал усталость еще до того, как ко мне заявился Винсент.

– Хотите виски? – предложил я наконец.

– А какой у вас?

– Шотландский.

– Вообще-то я уже немного выпил…

– Не волнуйтесь, я не скажу сторожу, – пошутил я.

Винсент улыбнулся и, немного помедлив, сказал:

– Спасибо, не откажусь.

– Что ж, расскажите мне, мистер Ранкис, что привело вас в наше учебное заведение, – попросил я, налив виски во второй стакан и протягивая его собеседнику.

– Мне нужны ответы на некоторые вопросы, – не раздумывая, твердо ответил он. – Умные, аргументированные ответы. Я хочу знать, что такое этот мир, что и как в нем происходит. Хочу проникнуть в его тайны, которые хранят в себе протоны и нейтроны, планеты и галактики. И даже еще глубже. Если время относительно, то мерилом вселенной является скорость света, верно? Но можно ли сказать, что относительность является единственным неочевидным качеством времени? Или есть и другие?

– А я думал, что современных молодых людей интересуют только секс и музыка.

Винсент улыбнулся – второй раз за все время нашего разговора.

– Я слышал, вы хотите занять должность заведующего кафедрой.

– Мне ее не отдадут.

– Само собой, – самым любезным тоном подтвердил Винсент. – Вы слишком молоды. Это было бы несправедливо.

– Спасибо за откровенность.

– Интересно у вас получается. Сначала вы говорите, что должность завкафедрой вам наверняка не достанется, а потом обижаетесь на то, что я с вами соглашаюсь.

– Вы правы, в этом нет никакой логики. Вы действительно кажетесь слишком… прямолинейным… для студента последнего курса.

Винсент пожал плечами:

– Мне жаль времени на всякие околичности. Я должен многое успеть. Между тем есть многие вещи, которые общество не позволяет делать тем, кому нет тридцати.

Слова собеседника задели во мне, двадцатипятилетнем, болезненную струну.

– Значит, вы интересуетесь временем? – уточнил я.

– Верно, – ответил Винсент. – Его основные качества – сложность и простота. Время кажется простой субстанцией. Мы можем делить ее на части, измерять, расходовать – скажем, на приготовление обеда или беседу за стаканом виски. С ее помощью мы можем формулировать идеи об устройстве видимой части вселенной. Но если мы попробуем простым, примитивным языком рассказать ребенку, что такое время, у нас ничего не получится. По большому счету единственное, что мы умеем делать со временем, – это его тратить.

Сказав это, Винсент залпом опустошил свой стакан. Я же вдруг почувствовал, что вкус виски стал мне неприятен.