Читать книгу True Love. Правдивая история Руне Маннелига. - Клим Мглин - Страница 2

Она провела горячей ладонью по моей обнажённой груди – на коже осталась грязно-бурая полоса, и развернулась спиной. Я торопливо щёлкал многочисленными застёжками, пыхтел и чертыхался, пытаясь справиться с бесконечными ремешками и шнуровками. Наконец у меня получилось – кожаная кираса подалась и рухнула на пол, став похожей на пустой тараканий панцирь. Я наклонился вперёд, обхватив дрожащими от нетерпения руками пару небольших упругих грудей, и жадно вдохнул терпкий запах. От неё пахло железом, кровью и кислым молоком. Она глухо застонала и выгнулась дугой, будто дикая кошка, требующая ещё больше жестокой ласки. Потом развернулась. Чёрные глаза блестели в полумраке, будто два кусочка мокрого угля. Она обнажила жёлтые, пугающие клыки, а потом впилась мне в плечо.

Боль была адской – наверное я задел рану, мечась по своей неудобной постели в объятиях этого лихорадочно-липкого сна. Стеная, я свесил босые ноги вниз и с трудом сел, пытаясь разлепить глаза. Тусклый свет, проникающий сквозь единственное окно, затянутое бычьим пузырём, ничуть не разгонял плотный сумрак маленькой и душной комнатёнки. Но свет всё же был, а это значит, что наступило новое утро, и я всё ещё жив. Надо было двигать своей задницей, если я, конечно, хочу пожить ещё немного и сохранить в целости обе руки. Я склонил голову к правому плечу и засунул нос под складки рубахи, уткнувшись в заскорузлое тряпьё, пропитанное засохшей кровью и грязью. Воняло, как от бездомного пса. Кровью, потом, и вообще дерьмом каким-то. Но сладковатого запаха гнили не было. Пока не было.

Я вывалился из дверей хижины, ровно как пьяный матрос из портового борделя, безуспешно пытающийся успеть на борт своего корабля – в одном исподнем, сквернословя и шатаясь. Подхватил кособокое деревянное ведро, прицепил его на гарду меча и поплёлся за водой, спотыкаясь о проклятые сосновые корни, тут и там торчащие из-под земли. Тропинка петляла среди огромных замшелых валунов, стремясь вниз к руслу мелкой речушки, что несла свои мутные воды куда-то в непролазную чащу ближайшего леса, чтобы превратиться там в вонючий пруд, окружённый непроходимым болотом. Проклятье, надо было надеть сапоги – мои голые ступни были исколоты опавшей хвоей, а пальцы побиты об торчащие из-под земли булыжники, что торчали рядом с торчащими оттуда же корнями, и об эти самые растреклятые торчащие адовы корни.

Тропа резко оборвалась на краю глубокой канавы с крутыми отвесными стенами – это и была та самая речушка. Незнающий путник и спохватиться бы не успел – лежал бы сейчас у воды со сломанной шеей, а лес бы шумел над ним, наслаждаясь своим совершенным, природным коварством. Но я давно тут живу. Почти два года. Я знаю эту дорогу. Плюхнувшись на зад, я неспешно съехал к руслу по накатанной песчаной колее. Два года я создавал этот комфортный спуск собственной задницей. Я лёг на брюхо и заполз в мутный поток, словно крокодил, погрузившись по пояс. Так и лежал – голова и торс под водой, ноги на берегу. Я всегда так принимаю утреннюю ванну. Перевернулся на спину, и почувствовал, как что-то холодное и тяжёлое скользнуло по ключице, потом по лицу, и вот уже уносится прочь, подхваченное быстрым течением. Я забарахтался, задёргал руками, подняв клубы песка со дна, наглотался воды, но всё же каким-то чудом успел ухватить массивную серебряную цепь, соскользнувшую с моей шеи. Я отплевался от попавшей в рот воды, высморкался в ручей и уставился на изящно выполненное распятие. Глаза мёртвого Иисуса были закрыты, лицо хранило великую скорбь. Я надел цепь и принялся сдирать с раненного плеча размокшее в воде тряпьё.

Рана выглядела отвратно, но всё же не настолько, как это рисовалось в моём, охваченном вечным сумраком, сознании. Рваные края рассечённой плоти были чисты, к тому же клинок моей противницы проник совсем не глубоко. Возможно справлюсь сам и не поеду в город за помощью местных эскулапов. Чёртовы доспехи, конечно, спасли мне руку, но было бы куда больше толку, надень я Эмму – свою старую орденскую кольчугу. Но Эмма лежала в Дракенхольме, в дубовом сундуке тамошнего кузнеца, подлатанная и начищенная. Только вот забрать её мне было не с руки. Не было денег, чтобы заплатить за ремонт. Кузнец – он, конечно, никакой не герр, но он кузнец, и этим всё сказано. Нельзя просто так что-то забрать у кузнеца, забрать наперекор его воли. Он же кузнец, не какой-то там горшечник или булочник. Нельзя злить кузнеца. Ну и брадобрея. Брадобрея злить – ещё опасней кузнеца.

Я набрал полную грудь воздуха и со свистом выпустил его сквозь крепко стиснутые зубы. Больно однако. Зашивать поздно, придётся мазать мазями, благо в них недостатка не было. Мази превосходные – мне их ведьмы дали. Надеюсь, что ни одна из них не пошутила, всучив мне вместо лекарства какой-нибудь яд или прочую скверну, от которой может кожа облезть или хер отвалиться. Вот и проверю заодно. И буду спокоен. Или спокоен, но без хера.

Крики Азенгуля больше походили на звук боевого рога северян, чем на конское ржание. Я зачерпнул воды в потрескавшееся ведёрко и полез наверх, зарываясь босыми ногами в сыпучий песок и съезжая на полшага назад при каждом сделанном шаге вперёд. Мой конь вновь заржал. Он был злобен и кровожаден, как медведь, но при этом хитёр и умён, как лисица. Я привёз его из пустыни, когда мы отвоёвывали Гроб Господень, и, хотя мы много чего добыли, там, за морем, Азенгуль был самым ценным из всего награбленного. В этом коне жил настоящий демон, а может быть и не один. И эти демоны повиновались мне. Пока что. Когда-нибудь они потребуют плату за свою службу.

Перед хижиной ждали пятеро. Пятеро всадников скучали в сёдлах, их огромные дестриеры мотали лохматыми головами, били копытами землю, широко раздували огромные сопливые ноздри. Скорее всего Азенгуль рассказывал им, кем на самом деле были их мамочки. Одно из этих гигантских чудовищ, засунувшее свою огромную голову в буйно разросшийся кустарник, жрало костянки тёрна вместе с листьями, ветками и страшными шипами. При моём приближении оно вытащило свою тупую башку, утыканную острыми колючками, из куста, оценило меня влажным взглядом и, подняв заляпанный грязью роскошный хвост, извергло на землю жидкую струю дерьма. Шестой прибывший спешился. Он, каналья, уже успел побывать в моём жилище, и теперь стоял довольный, привалившись могучим плечом к дверному косяку. В огромной ручище, покрытой старыми шрамами и мелкими красными прыщиками, он держал бутылку вина и широко улыбался. Мою бутылку вина.

– Герр Руне.

Он слегка склонил свою коротко остриженную седую голову и, сделав огромный глоток, широко размахнулся и отправил опустевшую бутыль в заросли тёрна, вплотную подступающего к бревенчатым стенам моей хижины.

– Дерьмовое винцо у вас, герр Руне. Ну да мы вам пару бутылок отличного красного прошлогоднего привезли. И приглашение от Его Преосвященства. Отобедать зовёт. Собирайтесь, старик ждёт.

* * *

– Чего хочет старик? Рассказывай, Аустейн.

Аустейн Харп, кастелян Дракенхольмского замка, правая рука епископа, хоть и не имел духовного сана, но искусством находиться в благочестивом созерцании, игнорируя суету мира сего, и в особенности докучливые вопросы, владел в совершенстве. Я повернул голову и выжидающе посмотрел на своего спутника. Но этот старый чёрт был слеп на один глаз, и я не прочёл никакого ответа по выражению поверхности чёрной кожаной шоры, закрывающей его пустую глазницу. Мы ехали бок о бок, и выражение его второго глаза оставалось загадкой. Выждав для приличия ещё несколько ударов сердца, я ослабил поводья и доверительно похлопал Азенгуля по шее. Жеребец только этого и ждал. Шумно выдохнув, он по-волчьи оскалил зубы в кровожадной улыбке, а потом молниеносно кусил дестриера за выпирающую колесом мускулистую грудь. Прекрасно обученный боевой конь никак не ожидал такого коварства от собрата, едущего с ним вроде как под одним флагом. Дико заржав, он резко вздыбился, брызжа во все стороны слюной и кровью. Аустейн Харп покинул седло и исчез где-то сзади.

* * *

– Так чего хочет старик? Рассказывай, Аустейн Харп.

– Да всё как обычно, герр Руне. Очередная прихоть Его Преосвященства. Скучно одному обедать. Всё как обычно, герр Руне.

Аустейн Харп теперь ехал с другой стороны, почтительно держась на некотором отдалении от меня, то и дело косясь здоровым глазом на морду Азенгуля.

– Слушай, герр Руне, это же, мать его, ни хера не конь. У него башка вогнутая, как у дракона. Чёрный, как чёрт, ни одного пятнышка. Глазища красные. Бьюсь об заклад, если в гриве евоной покопаться, найдутся пеньки спиленных тобой рогов. Не пристало слуге божьему такого коня иметь.

– Аустейн, ты дракона-то видел живого, ну или хотя бы его башку?

Харп с сожалением покачал головой.

– Ну, дык а чего ты тогда?

Аустейн раздражённо поёрзал в седле, утирая кровь с разбитой брови.

– В храме городском змей изображён, сразу как входишь, так справа над притолокой нарисован. Говорю вам, герр Руне, такая же башка у твари, как у вашего коня. Так что не конь это. Придётся Его Преосвященству доложить. Ради вашего же блага. А то, не ровен час, загрызёт вас.

– Хм. Ну спасибо, старина за заботу, доложи, что же. Только скажи мне: что змей нарисованный, дракон, губитель человечества, в храме делает? Гибнет под копытами святого Георгия?

– Мм. Да нет, герр Руне. Не гибнет, проклятый. Сидит себе тихонько.

– То есть в главном храме Дракенхольма, прямо при входе, справа над притолокой сидит дракон, сатанинское отродье? Сидит тихонько.

Аустейн Харп хмурился и зыркал на Азенгуля с неприкрытой ненавистью.

– Помнится, это ты, Аустейн, художников для росписи нанимал, года три тому назад. Три года, значит, в храме дракон сидит, прямо справа, на потолке у входа, и все эти три года души прихожан смущает. Надо бы доложить Его Преосвященству об этом вопиющем недоразумении. Что скажешь, Харп?

– Хрен с вами, герр Руне.

Аустейн Харп порылся в обширной сумке и вытащил пузатую бутылку, лишь слегка початую. Криво скалясь, протянул мне, высоко привстав в стременах.

– Мир, герр Руне?

– Мир, Аустейн. А всё же, почему ты сам приехал, да ещё этих с собой привёл?

Я махнул назад, где в клубах пыли, поднимаемой нашими с Харпом конями, понуро тащились пятеро тяжеловооружённых воинов, восседающие на спинах своих чудовищных коней.

– Ты же не арестовать меня приехал? Лучше сейчас скажи, и тогда я только вас убью и уеду. Иначе половина гарнизона ляжет. Ты меня знаешь.

Харп хохотнул. Потом посерьёзнел. Двинул дестриера поближе и голос понизил.

– Братья ваши во Христе приехали. Пятеро. Храмовники. Епископу не представились. Рыщут по округе. Что-то разнюхивают. Вы, конечно, на мечах – ого-го, ну дык пятеро их, да к тому же орденские братья. Вы же все там, в орденах этих, отморозки – каждый на мечах – ого-го. Вот и взял я пяток своих. На мечах тоже, знаете ли, неплохи, да и так, получается, что вы под защитой Его Преосвященства. Не полезут братья, если, не ровен час, наткнёмся на них. Такие вот дела, герр Руне.

Я помолчал, усваивая дерьмовые новости. Потом покачал головой и сплюнул:

– Полезут.

А после, выждав пару ударов сердца, добавил:

– Выкупи мою Эмму у кузнеца, удружи, старина.

Харп тоже помолчал и вздохнул.

– Кабы Его Преосвященство послал вас тролля убивать, я бы и пальцем не пошевелил. Вы хоть знаете, сколько уже денег мне должны?

Аустейн Харп обиженно посопел носом.

– Но эти братья ваши… Ладно, хрен с тобой, герр Руне, выкуплю я твою Эмму. А правда ли, что это – та самая Эмма?

Я лишь небрежно кивнул и припал губами к бутылочному горлышку.

* * *

Вонь настигла нас уже на подъезде к широко распахнутым городским воротам. До кривых, мощёных неровными булыжниками, улочек Дракенхольма оставалось ещё по меньшей мере шагов десять, а в нос уже ударила едкая, тошнотворная смесь резких запахов. Вонь экскрементов и ароматы свежей выпечки, тяжёлый дух дублёной кожи и миазмы человеческого пота, смрад едкой мочи и перегар кислого пива – всё это смешивалось в нужных пропорциях, создавая волшебную атмосферу Дракенхольма. Один из стражников, повесив свой изрядно проржавевший шапель на острие алебарды, прислонённой к замшелой городской стене, самозабвенно блевал в сточную канаву. Второй вояка сидел, расслабленно привалившись к этой же самой стене. Его грубые холщовые штаны украшало тёмное пятно, расплывающееся между широко раздвинутых ног. На острый наконечник копья, древко коего было зажато подмышкой у спящего пьяницы, какая-то озорница повесила венок из увядших полевых цветов.

Мы влетели в город в ореоле из грязевых брызг и перьев немощных куриц, попавших под тяжёлые копыта наших коней. Я чуть тронул поводья и Азенгуль сбавил ход, а потом и вовсе остановился. Я спешился. Улочка, ведущая к кузнице, была, наверное, самой кривой из всех местных улочек. Самой кривой, самой грязной и самой моей любимой в этом городе. Я любил Дракенхольм; мои ноздри раздувались, с наслаждением втягивая его отвратительные запахи. Ведя Азенгуля под уздцы, я продирался по узкому проулку, запруженному брошенными сломанными телегами, пустыми трухлявыми бочками и смердящими грудами бытового мусора. Наши конечности – мои ноги, обутые в мягкие кожаные сапоги, и копыта Азенгуля, увенчанные самыми лучшими подковами, что можно было найти в этом проклятом богом месте, разъезжались в бурой жиже, текущей сплошной рекой по корявой мостовой. Мы продвигались вперёд под писк давимых крыс, раздавая крепкие пинки чумазым детям и лохматым собакам, что льнули к нам, как мухи к говну. В лицо лезли покрытые мерзкими пятнами простыни и одеяла, застиранные платья и вонючие портки горожан, вывешенные на верёвки, перекинутые через улицу.

Я остановился, переводя дух и поджидая приотставшего Аустейна Харпа и его воинов. Скособоченные ставни единственного окна ближайшего ко мне дома были широко распахнуты; из тёмного провала раздавались пронзительные женские стоны наслаждения. Я склонил голову и застыл, прислушиваясь, в паху потеплело. Я скучал по Дракенхольму. Фемина ещё пару раз взвизгнула и заткнулась. Вскоре в оконном проёме показалось бледное лицо, обрамлённое растрёпанными рыжими волосами. Блудница прочистила горло и смачно сплюнула вниз, прямо мне под ноги. Завидев нас, она откинула со лба непослушные волосы и подтянулась повыше, вывалив на подоконник огромные белые груди. Её большой слюнявый рот раскрылся, красный острый язычок задвигался вверх-вниз. Подошёл Аустейн Харп, а за ним и его бойцы. Седой воин добыл где-то огромное яблоко, покрытое какими-то чёрными наростами, и теперь, хищно оскалив зубы, прицеливался в его зелёный бок.

– Хватит вам, герр Руне, на дам пялиться, пойдёмте уже, старик голоден, без вас обедать не сядет, а приём пищи пропускать ему никак нельзя – сами знаете – слаб желудком Его Преосвященство.

Аустейн осёкся, с отвращением скривившись и уставившись на фрукт в своей руке. Из прокушенного бока на свет показалось извивающееся тело бледного червяка с чёрной, блестящей от яблочного сока, головкой. Харп с отвращением сплюнул недожёванное. Яблоко просвистело в воздухе, словно пушечное ядро, и врезалось точнёхонько промеж глаз рыжей шлюхи.

Мы двинулись дальше и, пройдя ещё пару фасадов, расчерченных косыми линиями балок, остановились у массивных двустворчатых ворот. Грубо сработанные брёвна были тщательно подогнаны одно к другому – ворота выглядели угрожающе неприступными и наглухо запертыми. Аустейн Харп подёргал одну из створок. Та не шелохнулась. Из-за толстенных деревяшек раздался предостерегающий низкий рык какого-то неведомого зверя. Я подвёл Азенгуля к старому воину и протянул ему поводья.

– Азенгулю туда не стоит идти. У них с Гармом старые тёрки.

Аустейн Харп прищурился и, взяв поводья, передал их за спину одному из своих воинов.

– Да и вам, герр Руне, туда идти не стоит. Одному во всяком случае. Не знаю насчёт Гарма, но старина Улле шибко зол на вашу светлость, и, прошу заметить, не только по причине неоплаченной Эммы. Неоплаченной осталась ещё и Катрин. Расходы на Эмму, как уже упоминалось, я беру на себя, так и быть. Но что делать с Катрин, ума не приложу. Видите ли, герр Руне, дочка-то у кузнеца одна, да на выданье. Так что могу лишь приложить некие посреднические усилия, в результате которых вы, вероятно, выйдете с этого двора в кольчуге и, возможно, старый Улле не сломает вам ноги. Но поговорить вам просто необходимо. Только придумайте что-либо ободряющее. И придумайте это прямо сейчас.

Как бы в подтверждение его слов, изнутри запертых ворот послышался звуки плюхающих по грязи сапожищ, заскрипела снимаемая щеколда и створки медленно распахнулись, явив нашим взорам огромную фигуру, с лицом, вымазанным сажей, обнажёнными руками, сплошь увитыми узорами синих татуировок, и мощным торсом, едва прикрытым кожаным фартуком. В одной руке этот сказочный огр сжимал громадный молот, а вторая держала верёвку, намотанную на шею гигантского лохматого пса.

Маленькие и злобные глазки кузнеца обвели лица прибывших и, наткнувшись на моё, разгорелись красными огоньками.

– Ату его, – глухо прорычал Улле и отпустил верёвку.

* * *

Измождённое лицо Его Преосвященства, обтянутое матовой, цвета старого пергамента, усохшей кожей, так сморщилось от смеха, что стало похоже на мордочку хитрого ежа. Желтушный оттенок его аскетичной физиономии постепенно исчезал, уступая место яркому багрянцу, охватившему щёки епископа. В уголках прищуренных глаз заблестели слёзы безумной радости. Смех старика больше всего напоминал лисье тявканье. Полаяв с полминуты, Его Преосвященство, епископ и властелин Дракенхольма, снова взял себя в руки, и назидательно произнёс, обращаясь исключительно ко мне:

– Ай молодец, Улле. Хитёр, каналья. Нашёл-таки способ проучить распутника. Поделом тебе, мальчик. Радуйся, что собака тебя приложила, а не сам Улле. От его кулака простая припарка не помогла бы. Впредь тебе наука – держись подальше от кузнецовых дочек.

Я обречённо покивал головой, не отрывая от затылка кусок ветоши, изрядно пропитанной вином и кровью.

Длинная вилка Его Преосвященства молниеносным движением метнулась к серебряному блюду, заполненному гигантскими устрицами, обильно смоченными в уксусе и щедро засыпанными резаным укропом, подцепила одну, и мелкие коричневые зубки слуги божьего вонзились в несчастного моллюска.

– Попробуй, сын мой, они просто великолепны, особенно, если натуральны, то бишь абсолютно сыры. Вот прямо как сейчас.

Меня не надо было долго уговаривать. Подвинув к себе блюдо, я смёл половину бледных трупиков в свою тарелку.

Его Преосвященство небрежно откинул в сторону свой столовый прибор; лёгкий щелчок пальцами – и в тощих узловатых пальцах, лучащихся желтизной старческой кожи и фиолетовым сиянием, исходящем от великолепного аметиста, впаянного в массивный епископский перстень, появился вместительный золотой кубок. Старик жадно припал губами к краю сосуда. По дряблой щеке потёк тонкий красный ручеёк; тяжёлые капли вина падали с его подбородка, растворяясь в алом бархате его подбитой горностаем моццетты.

Утолив жажду, старик требовательно качнул опустевшим кубком. Слуга – неуклюжий увалень с лицом кретина, стоящий чуть позади его стула – вновь наполнил сосуд.

– Ладно, мальчик мой. Я и на этот раз позабочусь о тебе. В очередной раз подотру твою грязную задницу. Всё решим: и с ублюдком твоим будущим, и со старым Улле. Собаку только жаль. Собаку я воскресить не смогу. Ты же, зверёныш, поди, зарубил пса несчастного?

Аустейн Харп, сидевший подле меня, и с неприязнью взиравший на исчезающие с моей тарелки устрицы, открыл было рот, но я наступил ему на ногу.

– Ваше Преосвященство…

Я откинулся на своём стуле и с вызовом уставился в колючие глазёнки епископа.

– Насчёт ублюдка.

Я нарочито подчеркнул голосом последнее слово. Тема незаконнорожденных отпрысков была неприятна для ушей Его Преосвященства. И особенно неприятно, когда эту тему поднимаю именно я. Старик прикончил вино тремя мощными глотками и процедил, нервно кривя безгубый, как у трупа, рот:

– Ну, что ещё такого, с чем не смогу справиться я? С тобой, гадёныш, управился, а с бастардами твоими думаешь иначе будет? Родит Катрин и ребёнок еёный прямиком в самый лучший монастырь тотчас же будет определён. Что тут такого сложного? Сама же Катрин следом не отправится, успокойте старого Улле, я её за мельникова сынка выдам, а того от армии отмажу, так что всё пучком будет – так кузнецу и передайте. Мне в этой истории только собаку жаль.

Я набрал в грудь побольше воздуха и решился.

– Не хочет Катрин никаких ублюдков – думала я замуж её возьму, ну или содержанкой.

– Вот сука.

Глаза епископа недобро блеснули.

– Ладно, а срок-то ещё позволяет?

– Позволяет.

Его Преосвященство встал, Аустейн поспешно вскочил, урывая напоследок со стола жирную индюшачью ножку. Я даже не пошевелил своей задницей.

– А вот с этим богопротивным делом, ты, мой мальчик, сам разбирайся. Снадобья у меня нет, но ты знаешь, что делать. И поспеши, реши всё по-быстрому.

Он пошарил рукой где-то у себя под рясой и, вытащив огромный ржавый ключ, швырнул его на столешницу, обильно залитую вином и заляпанную засохшими пятнами жира. Потом поплотнее завернулся в свою роскошную накидку и, тяжело сгибаясь под гнётом лет, прошаркал к выходу из пиршественного зала. На пороге немного замешкал.

– Если Эбигейл будет упрямиться, передай этой ведьме, что вместо обещанных пяти плетей, я сожгу её завтра утром на площади возле собора.

* * *

– Ату его, – негромко произнёс Улле и отпустил верёвку.

Лохматое исчадие, оказавшись на свободе, издало торжествующий вопль, возвещающий грядущую битву, багряные реки дымящейся крови и вырванные из тела сочные куски мяса. Оно увидело Азенгуля, и стальная аура звериной ярости магическим сиянием окружило напрягшееся тело чудовища. Громадный пёс с пронзительным воем нетерпения бросился в атаку.

Я сунул руку за пазуху и вытащил огромную вайсвурстину – гигантскую бледную сарделину, размером с эрегированный хер дестриера. Варёная телятина, свиное сало и пикантные пряности, заключённые в превосходную натуральную оболочку. Аромат, вмиг распространившийся по подворью, был настолько неуместен, как если бы в пепельницу, полную лежалых окурков, воткнули благоуханную чайную розу.

Смертоносный прыжок пса прервался – зверя будто бы ударили по морде кольчужной рукавицей. Ошеломлённый Гарм остановился, как вкопанный, потом сел на пятую точку, недоуменно оглядываясь вокруг себя. Собачья пасть обильно наполнилась слюнями, во влажных карих глазах светилась надежда обещанного ему чуда. Он увидел меня и то, что я держал, крепко сжав в кулаке. Издав высокий щенячий визг, огромный пёс ринулся в мою сторону. Я, естественно, не устоял. Лёжа на спине, с разбитым о треклятую мостовую затылком и не менее разбитым о тупую псиную башку лбом, я, непрестанно облизываемый слюнявым языком, радовался, что не жалел монету на покупку лакомства для Гарма во время весьма частых ночных походов к Катрин. Это были его любимые колбаски.

Азенгуль немигающим взглядом следил за нашими любовными играми. В его чёрных демонических глазах явственно читалось обещание жестокой расплаты.

* * *

Бледное пламя чадящего факела слабо помогало найти дорогу в этой юдоли скорби. Узкие камеры, отгороженные от основного коридора ржавыми решётками, не спешили явить своих гостей, пряча тех в мрачном сумраке темницы. Когда же слабое пятно трепещущего света падало внутрь узкой каменной ниши, взору моему чаще всего представлялась пара-тройка облезлых крыс, греющихся в прогнившем ворохе прошлогоднего сена. Один раз я наткнулся на скелет – вечный узник сидел, склонив белую костяную голову на сложенные на коленях тонкие руки; костяшки пальцев переплелись между собой; на гладкий череп стекали ручейки воды, сочившейся с потолка. Следующий заключённый встретился мне спустя ещё камер пять. Он был мёртв уже так давно, что его шейные позвонки рассыпались под гнётом железного ошейника и бедняга лишился головы. Череп валялся рядом с обезглавленным телом, безмятежно вглядываясь в темноту пустыми провалами глазных впадин. Живых узников я так и не встретил. Тюремщиков тут тоже не было. Коридор кончился тупиком – я упёрся в массивную дверь, проклёпанную крест накрест ржавыми железными полосами.