Читать книгу Мемуары - князь Адам Чарторижский - Страница 7

1796 г.

Перед вскрытием Ладожского озера, когда лёд, принесённый оттуда Невой, навевает на Петербург резкий холод, что случается обыкновенно в конце апреля, в столице наслаждаются несколькими днями хорошей погоды с ярким солнцем. Мороз в эти дни едва чувствуется, и набережные бывают усеяны гуляющими. Туда устремляется всё общество, дамы в изящных утренних туалетах и элегантно одетые мужчины.

Великий князь Александр также часто показывался на прогулке, иногда один, иногда с великой княгиней. Это обстоятельство ещё более привлекало туда избранное общество. Мы с братом также бывали среди гуляющих, и всякий раз, встречая кого-нибудь из нас, великий князь останавливался, чтобы поговорить, и выказывал нам особое расположение.

Эти утренние встречи составляли, в некотором роде, продолжение придворных вечеров. Отношения наши с великим князем принимали с каждым днём характер всё более скрепляющегося знакомства. Весной двор переехал, как всегда, в Таврический дворец, где императрица Екатерина хотела жить более уединённо и принимала по вечерам только самое отборное общество, в котором большая часть придворных кавалеров не принимала участия, если не считать концертов, дававшихся при дворе, на которые являлись по особому приглашению.

Великий князь продолжал ещё время от времени гулять по набережной. Однажды, при встрече со мной, он выразил сожаление, что мы видимся так редко, и приказал мне прийти к нему в Таврический дворец, предлагая погулять по саду, который он хотел показать мне. Он назначил мне день и час.

Установилась уже настоящая весна: как бывает обыкновенно в этом климате, природа спешила наверстать потерянное время, и растительность быстро стала распускаться. Всё было покрыто зеленью и цветами.

В назначенный день и час я отправился в Таврический дворец. Мне очень жаль, что я не записал точное число этого дня, который имел решительное влияние на бóльшую часть моей жизни и на судьбы моего Отечества. С этого дня и после этого разговора, который я хочу передать, началась моя преданность великому князю, я могу сказать, наша дружба, породившая ряд событий, счастливых и несчастных, цепь которых тянется ещё и сейчас и будет давать знать о себе в продолжение ещё многих лет.

Как только я явился, великий князь взял меня под руку и предложил пройти в сад, желая, как он выразился, услышать моё мнение об искусстве англичанина-садовника, который сумел убрать сад с большим разнообразием и притом так, что ниоткуда нельзя было видеть конца сада, несмотря на то, что он был невелик.

Мы обошли сад во всех направлениях, за три часа очень оживлённого, беспрерывного разговора.

Великий князь сказал мне, что поведение моё и моего брата, наша покорность в столь тяжёлом положении, спокойствие и безразличие, с которым мы всё приняли, не придавая ничему никакого значения и не уклонившись от неприятных нам милостей, – всё это возбудило его уважение и доверие к нам. Что он сочувствовал нам, угадывал наши чувства и одобрял их, что он испытывал потребность разъяснить свой действительный образ мыслей. Что ему было невыносимо думать, что мы считаем его не тем, чем он является на самом деле. Он сказал мне тогда, что совершенно не разделяет воззрений и принципов правительства и двора, что он далеко не оправдывает политики и поведения своей бабки и порицает её принципы. Что его симпатии были на стороне Польши и её славной борьбы. Что он оплакивал её падение; что, в его глазах, Костюшко был великим человеком по своим доблестным качествам и по тому делу, которое он защищал и которое было также делом человечности и справедливости. Он признался мне, что ненавидит деспотизм везде, в какой бы форме он ни проявлялся, что любит свободу, которая, по его мнению, равно должна принадлежать всем людям; что он чрезвычайно интересовался Французской революцией; что, не одобряя этих ужасных заблуждений, он всё же желает успеха республике и радуется ему. Он с большим уважением говорил о своём воспитателе Лагарпе, как о человеке высокодобродетельном, истинно мудром, со строгими принципами и решительным характером. Именно Лагарпу он был обязан всем тем, что было в нём хорошего, всем, что он знал, и в особенности – теми принципами правды и справедливости, которые он счастлив носить в своём сердце и которые были внушены ему Лагарпом.

Обходя сад вдоль и поперёк, мы несколько раз встретили великую княгиню, которая также прогуливалась. Великий князь сказал мне, что его жена была поверенной его мыслей, что она одна знала и разделяла его чувства, но что, кроме неё, я был первым и единственным лицом, после отъезда его воспитателя, с кем он осмелился говорить об этом, что чувства эти он не может доверить никому без исключения, так как в России никто ещё не был способен разделить или даже понять их, что я должен был чувствовать, как ему будет теперь приятно иметь кого-нибудь, с кем он получит возможность говорить откровенно, с полным доверием.

Разговор этот, как легко можно себе представить, был полон излияниями дружбы с его стороны, выражением удивления, благодарности и уверениями в преданности, – с моей.

Он отпустил меня, говоря, что будет стараться видеться со мной насколько возможно чаще, и советовал мне быть чрезвычайно осторожным и хранить во всем безусловную тайну, разрешив, однако, доверить её моему брату.

Сознаюсь, я уходил поражённый, глубоко взволнованный, не зная – был ли это сон или действительность. Как! Русский князь, будущий преемник Екатерины, её внук и любимый ученик, которого она хотела бы, отстранив своего сына, видеть у власти после себя, о котором говорили, что он наследует Екатерине, этот князь отрицал и ненавидел убеждение своей бабки, отвергал недостойную политику России, страстно любил справедливость и свободу, жалел Польшу и хотел бы видеть её счастливой. Не чудо ли это было, что в такой атмосфере и среде могли зародиться столь благородные мысли, столь высокая добродетель?

Я был молод, полон экзальтированных мыслей и чувств. Необычайные вещи удивляли меня ненадолго, я охотно верил в то, что мне казалось великим и добродетельным. Я был во власти легко понятного обаяния. Было столько чистоты, столько невинности, решимости, казавшейся непоколебимой, самоотверженности и возвышенности души в словах и поведении этого молодого князя, что он казался мне каким-то высшим существом, посланным на землю Провидением для счастья человечества и моей родины.

Я дал себе обет безграничной привязанности к нему, и чувство, вызванное во мне в эту первую минуту, продолжалось даже и в то время, когда породившие его иллюзии стали исчезать одна за другой. Позднее это чувство устояло перед всеми ударами, которые сам Александр нанёс ему, и не погасло никогда, несмотря на множество причин и грустных разочарований, которые могли бы его искоренить.

Я рассказал моему брату о происшедшем разговоре, и мы оба, дав волю изумлению и восхищению, пустились мечтать о лучезарном будущем, которое, казалось, открывалось перед нами. Нужно вспомнить, что в то время так называемые либеральные идеи были распространены в гораздо меньшей степени, чем теперь. Они не проникли ещё во все классы общества и в кабинеты государей; наоборот, всякие намёки на них считались чем-то позорным и предавались анафеме при дворах и в салонах большей части европейских столиц, а в особенности в России, в Петербурге, где все идеи старого французского порядка в своём наиболее крайнем виде так привились на почве русского деспотизма и раболепия.

Встретить в такой среде князя, призванного управлять этим народом и пользоваться огромным влиянием в Европе, с такими решительными, смелыми мнениями, с такими противоположными существующему строю взглядами, – не было ли это великим и чрезвычайно знаменательным событием? Когда спустя сорок лет разбираешься в событиях, совершившихся со времени этого разговора, слишком хорошо видишь, как мало соответствовали они тому, что сулило нам наше воображение.

Ведь сорок лет тому назад либеральные идеи были ещё окружены для нас ореолом, который побледнел при последующих опытах их применения, и жизнь ещё не доставила нам тогда тех жестоких разочарований, которые впоследствии повторялись слишком часто.

Оправившаяся от террора Французская республика, казалось, победоносно шла к удивительной будущности, полной благоденствия и славы. В 1796 и 1797 годах она переживала свои лучшие дни. Империя ещё не охладила и не совратила с прежнего пути наиболее горячих приверженцев революции.

Представьте же себе наши польские чувства и желания, нашу неопытность, нашу веру в конечный успех справедливости и свободы, и тогда станет понятным, что в те минуты мы в порыве счастья отдались самым обольстительным иллюзиям. В следующие за этим замечательным разговором дни мы не имели случая говорить с великим князем, но каждый раз при встрече с ним мы обменивались дружескими словами и знаками взаимного понимания.

Вскоре двор переехал в Царское Село. Было установлено, что все придворные кавалеры будут отправляться туда по праздникам и воскресеньям, чтобы присутствовать в церкви, на обеде и вечернем собрании. Туда ездили и ночевать, и даже поселялись там для продолжительного пребывания или в очень неудобных небольших флигелях, которые окружали дворец, или же в предместье, где также было плохо, но немножко свободнее, в домах, где не было ничего, кроме стен, окон и дверей.

Вначале великий князь приглашал нас приезжать почаще, затем предложил нам и совсем остаться жить в Царском Селе, чтобы, как он говорил, иметь возможность больше времени проводить вместе. Ему нравилось наше общество, и он искал его, так как только с нами он мог говорить без утайки и высказывать свои истинные мысли.

По вечерам нам разрешалось являться в апартаменты дворца, когда там находилась императрица, участвовать в прогулках и в игре в горелки, повторявшейся каждый день в хорошую погоду, или же присоединяться к обществу придворных, отправлявшихся под колоннаду (часть дворца, смежная с внутренними комнатами императрицы, которую она больше всего любила). В будни за общим столом с императрицей обедали только те, кто был на дежурстве. Мне пришлось дежурить один раз. Меня посадили против Екатерины, и я должен был прислуживать ей, с чем справился довольно неловко.

Мы часто возвращались в Царское Село и скоро основались там совсем, на весь сезон.

Наши отношения с великим князем могли только привязывать нас друг к другу и возбуждать самый живой интерес: это было нечто вроде франкмасонского союза, которого не чуждалась и великая княгиня. Близость наших отношений, столь для нас новая и дававшая повод к горячим обсуждениям, вызывала бесконечные разговоры, которые постоянно возобновлялись.