Читать книгу Непристойная страсть - Колин Маккалоу - Страница 8

После его ухода сестра Лэнгтри продолжала неподвижно сидеть за столом. Гнев ее прошел, уступив место легкому отвращению, отчего ее лоб и верхняя губа покрылись холодным потом. Глупо и бессмысленно связываться с этим человеком. Это ничего не дает и только раскрывает ее истинные чувства по отношению к нему, а она предпочитала, чтобы он оставался в неведении на ее счет. И куда делись ее сдержанность и самоконтроль, которые всегда помогали ей выигрывать сражения с полковником? Пустая это трата времени – разговаривать с ним об отделении «Икс» и его жертвах. Она даже не могла вспомнить, чтобы когда-нибудь раньше так выходила из себя, разговаривая с полковником. Все дело, конечно, в этой печальной истории, которую она прочитала. Не появись он так быстро, она успела бы успокоиться и взять себя в руки. Но он вошел почти в ту же секунду, как она положила бумаги Майкла на стол.

Кто бы ни был этот эксперт из медицинской комиссии, который описывал случай Майкла, он, без сомнения, не лишен литературного дарования. Она читала историю его болезни, и перед ней, как живые, вставали участники событий. Особенно это касалось, конечно, Майкла, с которым она уже познакомилась. Короткая встреча в отделении вызвала в ней много размышлений, но они были ничто по сравнению с тем, что она узнала. Как ужасно все это, должно быть, для бедняги! Как несправедливо! Он, наверно, сейчас страшно несчастен. Безотчетно она привносила в этот рассказ свои собственные чувства, им же и вызванные. Она так переживала за Майкла, ощущая потерю его близкого друга как свою собственную, что с трудом могла проглотить комок в горле, унять боль в груди. А тут как раз полковник Чинстрэп и подвернулся под руку.

«Работа в отделении "Икс" даром для меня не проходит, – думала сестра Лэнгтри. – За несколько минут я успела совершить массу должностных преступлений: сначала позволила себе проявить эмоциональные пристрастия, а теперь – грубое нарушение субординации».

И все это потому, что она не могла забыть лицо Майкла. Он в состоянии справиться с собой и справлялся, несмотря на то что его поместили в психиатрическое отделение. Раньше причиной ее огорчений всегда были отклонения в ее больных, их явная неполноценность, но теперь-то она потрясена положением человека, который явно не нуждался в ее поддержке. В этом было своего рода предупреждение.

Прежде ее всегда ограждала от личных привязанностей мысль о том, что ее пациенты – это больные люди, подверженные меланхолии, с ранимой психикой, люди, чье состояние не позволяет воспринимать их как мужчин. И дело тут не в том, что она боялась мужчин или личных привязанностей. Это нужно было ей самой, потому что выполнять свой долг сестры милосердия можно, только оставаясь беспристрастной. Но не от чувств следует ограждаться, а от отношений «мужчина – женщина».

Когда такое случалось, до добра это не доводило ни сестру, ни больного, но в случае с душевнобольными катастрофа просто неминуема. Отношения с Нейлом и так не давали ей покоя, и она по-прежнему не была уверена, что поступает правильно, позволяя себе думать о возможности их встреч, когда они вернутся домой. Она убеждала себя, что это нестрашно, поскольку он уже почти выздоровел, потому что отделению «Икс» приходит конец и потому что она все так же остается хозяйкой положения и в случае необходимости всегда может снова отойти на прежние позиции и относиться к нему как к несчастному, скорбному, ранимому человеку.

«Я ведь всего лишь живое существо, – думала она. – И никогда не забывала об этом. А все так трудно».

Она вздохнула и потянулась, заставляя себя выбросить из головы мысли о Нейле. Да и о Майкле тоже. В отделение идти пока нельзя – к ней все еще не вернулся естественный цвет лица и не восстановилось дыхание. Куда делся карандаш, который она швырнула в полковника? Господи, до чего же он невероятно туп! Он и представить себе не мог, что еще немного, и на него обрушилась бы шестифунтовая ракушка – это могло произойти тогда, когда он высказался насчет низкого звания Майкла. Где был этот человек в последние шесть лет? Сестра Лэнгтри слабо представляла себе положение дел в армиях союзников, но за годы работы в австралийской армии она узнала, что по крайней мере в этой стране есть немало людей умных, одаренных, обладающих всеми качествами, необходимыми офицеру высшего ранга, и упорно возражающих против продвижения выше звания сержанта. Вероятно, это ощущение принадлежности к определенной социальной группе, но никоим образом не в негативном смысле. Просто они довольны тем, что они есть, и не видят пользы в еще одной звездочке на погонах. И если Майкл не относился именно к таким людям, значит, ее опыт общения с солдатами ничего ей не дал и все ее выводы и умозаключения попросту неверны.

Неужели полковник никогда не встречал таких людей? Или ничего о них не слышал? Очевидно, нет, если только он не пытался таким способом ужалить ее. Да пропади он пропадом, чертова лямка! И слова он произносит так сочно, округло, прямо как Нейл. Глупо злиться на него, скорее его нужно пожалеть. В конце концов, База номер пятнадцать так далеко от Мэкери-стрит, и он совсем еще не похож на слабоумного старика. К тому же он не урод, и под щегольской формой скрываются все те же человеческие потребности и жалобы. Ходят слухи, что у него роман с Хитой Конноли, операционной сестрой, причем уже давно. Что ж, многие из начальства здесь в госпитале устраивают себе маленькие радости, и с кем же, как не с сестрами? Дай бог им здоровья!

Карандаш оказался под дальним концом стола. Сестра Лэнгтри сползла со стула, но, чтобы достать его, ей пришлось встать на четвереньки. Она положила карандаш на прежнее место и снова села. Бог ты мой, и о чем только Хита Конноли может с ним разговаривать? Они же все-таки, вероятно, разговаривают. Невозможно все время заниматься только любовью. В мирное время все интересы Уоллеса Доналдсона как практикующего невропатолога лежали в области спинного мозга и его заболеваний, в особенности сложных, неизученных случаев с совершенно непроизносимыми названиями иностранного происхождения. Может быть, они об этом и разговаривают между собой, скорбя об отсутствии таковых заболеваний здесь в госпитале, где если и занимаются позвоночниками, то только в случае грубых, окончательных, страшных поражений, нанесенных пулей или снарядом. А может, они говорят о его жене, которая осталась сторожить дом от пожара где-нибудь в Воклюзе или Бельвью-Хилл. Мужчины вообще не прочь поговорить о женах со своими любовницами, например, обсудить достоинства одной подруги по сравнению с другой и при этом поплакаться об отсутствии возможности познакомить их. Почему-то они уверены, что и та и другая были бы в восторге и стали бы большими друзьями, вот только социальные предрассудки этого не позволяют. Пожалуй, здесь есть определенный смысл, поскольку, если предположить обратное, их самооценка сильно пострадала бы и они уже не смогли бы быть так уверены в выборе женщин.

Так делал тот, другой, и она с болезненной отчетливостью помнила это. Он беспрерывно рассказывал ей о своей жене и все сожалел, что условности не позволяют им встретиться, уверенный, что они были бы в диком восторге друг от друга. Он не успел и трех фраз произнести, описывая свою жену, как Онор Лэнгтри уже не сомневалась, что возненавидит эту женщину, но у нее, конечно, хватило здравого смысла не сказать об этом вслух.

Как же это было давно! Время… Оно измеряется не тиканьем часов, отщелкивающих минуты и секунды, а двигается вперед скачками, перерастая самое себя, как гигантское насекомое, разрывая одну за другой сковывающие его пелены и всегда появляясь в ином облике и с иными ощущениями в мир иных образов и эмоций.

Он тоже был консультантом в той больнице, откуда началась ее жизнь и судьба медицинской сестры. Единственной в Сиднее, где ей пришлось работать. Высокий, смуглый, красивый, ему еще не было сорока. Специалист по кожным заболеваниям, он принадлежал к новому поколению врачей. Естественно, женат. Тут все очень просто: если не успеешь подцепить молоденького, пока он еще живет, неприкаянный, при больнице, считай, никогда уже не подцепишь. Но она была тогда не в их вкусе: они предпочитали что-то более кукольное, смеющееся, пушистое и пустоголовое. И только достигнув зрелого возраста, они начинали понимать, как сильно промахнулись в выборе в молодые годы.

Онор Лэнгтри была тогда серьезная молодая женщина, одна из лучших на курсах медсестер. Она принадлежала к тому типу, который всегда вызывал размышления, а почему, собственно, она не выбрала медицину своим поприщем, хотя общепринятое мнение отрицало широкие возможности для женщин в этой области. Она выросла в состоятельной фермерской семье и получила образование в одной из лучших женских школ в Сиднее. Причина же, по которой она выбрала себе занятие, заключалась в том, что ей просто это нравилось, быть медсестрой, а почему, она поняла позже. Пока же она знала только одно – ей хотелось быть рядом с людьми, физически и эмоционально, и она чувствовала, что такая работа даст ей это ощущение близости. А поскольку подобное занятие для женщины и леди всегда приветствовалось в обществе и было достойно восхищения, ее родители были вполне удовлетворены и не возражали, когда она отклонила их предложение получить высшее медицинское образование, если вдруг она захочет.

Даже в то время, когда она только-только закончила курсы и пришла работать – это называлось стажировка, – она не надела очки и не заносилась от сознания собственного умственного превосходства. Раньше – и дома, и в школе – она всегда была в центре общественной жизни, но никогда не привязывалась слишком сильно к представителям противоположного пола. Точно так же складывалась ее жизнь и теперь, в эти четыре года стажировки. Она часто бывала на вечеринках, причем всегда ее приглашали танцевать, она не скучала, днем она обязательно заходила с кем-нибудь в «Репинс» попить кофейку, а вечером шла в кино, опять-таки не одна. Но ей и в голову не приходило серьезно кем-то увлечься. Ее все больше и больше захватывала работа.

После окончания стажировки ее направили в одно из женских отделений больницы, где она и познакомилась со своим дерматологом, недавно принятым сюда в качестве консультанта. Они как-то легко поладили с самого начала. Ему понравилось, что она очень быстро ответила ему, – она сразу поняла это. Значительно больше времени ей потребовалось, чтобы понять, насколько глубоко притягивает его, но тогда она уже была сильно влюблена.

Он снял у своего приятеля – неженатого адвоката – квартиру в одном из небоскребов на Элизабет-стрит и предложил ей встречаться там. И она согласилась, хотя ей было совершенно ясно, что это будет означать. Он приложил достаточно усилий, чтобы объяснить ей со всей прямотой и откровенностью, которые она сочла достойными восхищения, что никогда не разведется с женой, чтобы жениться на ней. Но при этом он настойчиво повторял, что любит ее и хочет, чтобы они имели возможность встречаться часто.

Честно начавшись, роман точно так же честно закончился через год. Они встречались всегда, когда ему удавалось изобрести подходящий предлог, что временами было не так-то легко: у дерматологов в их практике не бывает непредвиденных случаев или критических положений, как, например, у хирургов или врачей-акушеров. Как он сам замечал, смеясь, никто еще не поднимал дерматолога в три часа ночи с постели, чтобы срочно заняться очисткой кожи от угрей у какого-нибудь чрезмерно развитого подростка. Ей было тоже нелегко найти время для встреч – она все еще оставалась на положении младшей медсестры, по сути, девочки на побегушках, и, естественно, не могла требовать себе льгот по сравнению с другими, когда речь шла об очередном дежурстве… Но все-таки они сумели подстроиться так, чтобы встречаться не реже раза в неделю, хотя иногда это получалось раз в три недели или даже в месяц.

Любопытно, что осознание себя в роли чьей-то любовницы было приятно сестре Лэнгтри. Конечно, с одной стороны, замужество означало спокойную и стабильную жизнь, но с другой – положение любовницы всегда сопровождалось каким-то неуловимым таинственным ореолом очарования, даже магии. Реальная действительность, однако, не совсем совпадала с романтическими представлениями. Встречи их были слишком короткие и оставляли ощущение чего-то постыдного, что нужно было скрывать. К тому же почти все время уходило на секс, для каких-то более интеллектуальных форм общения его уже не хватало. Не то чтобы ей не нравилось заниматься любовью или она считала это ниже своего достоинства – нет. Она быстро всему научилась и была достаточно сообразительна, чтобы развиваться в этом направлении, тем самым удовлетворяя его потребности, а значит, и доставляя удовольствие себе. Но одного этого ей было недостаточно, ей хотелось проникнуть в тайну его личности, то есть побольше узнать о нем самом, и как раз на это времени и не хватало.

А потом она ему надоела. Он сразу же сказал ей об этом, ничего не объясняя и не ища себе оправданий. Она приняла отставку очень спокойно, не допуская ни слез, ни упреков, просто взяла шляпу и перчатки и ушла из его жизни. Как кто-то, кто смотрит на жизнь и чувствует иначе.

Ей было больно, очень больно. И самое болезненное то, что невозможно было понять – почему, за что? Почему он тогда все начал и что заставило его порвать? Временами она носилась с мыслью, что он решил прекратить их отношения, потому что уже не мог дальше сдерживать себя, привязываясь к ней все больше, так что уже не в состоянии был примириться с мимолетностью их встреч. Но она была слишком честна с собой, чтобы закрыть глаза на истину: тщательно спрятанное от самого себя ощущение однообразия в сочетании с чисто бытовыми неудобствами начало прорываться на поверхность и делало их дальнейшие встречи невозможными. По всей вероятности, похожая причина двигала им в самом начале, когда отношения их только завязывались. И еще она знала, что была и другая причина: ее собственное отношение к нему начало меняться, ей все труднее становилось скрывать свое возмущение и обиду, что сама по себе она так мало значит для него, что ему уже почти безразлично, она ли рядом с ним в постели или другая. И чтобы удержать его возле себя, ей пришлось бы посвятить ему все свое время и силы, только ему одному. Так, скорее всего, поступала его жена.

Что ж, для нее все эти женские уловки, возведенные в крайнюю степень, исключены. Дело просто того не стоило. В жизни есть вещи более важные и интересные, чем пляски вокруг эгоистичного самовлюбленного мужчины, хотя, похоже, большинство женщин предпочитают прожить свою жизнь именно так. Но для Онор Лэнгтри это не подходило. В ней не было ненависти или отвращения к представителям противоположного пола, просто она так устроена, что выйти замуж за одного из них стало бы ошибкой на всю жизнь.

И она продолжала заниматься своим делом, находя в нем то удовольствие и удовлетворение, которых ей по-настоящему не хватало в любви. Честно говоря, она обожала работу медицинской сестры. Ей нравилась больничная суета, постоянная занятость, нравился нескончаемый поток лиц, сменяющих друг друга. Вокруг нее постоянно возникали проблемы, которые поглощали все ее внимание. Ее друзья – а их было немного, но зато все настоящие – смотрели друг на друга и покачивали головами. Без сомнения, бедная Онор совсем помешалась на своей больнице.

Безусловно, у нее могли бы быть другие романы, и, возможно, кто-то увлек бы ее настолько глубоко, что она переменила бы свои планы в отношении дальнейшей жизни и склонилась бы к замужеству, но вмешалась война, и двадцати пяти лет от роду она добровольно ушла на фронт одной из первых сестер милосердия. С этого времени ее жизнь исключала всякие попытки размышлений о себе самой. Северная Африка сменилась на Новую Гвинею, затем на острова, и с каждым новым пунктом назначения в ее памяти все больше сглаживались всякие воспоминания о нормальной жизни. Какое это было время! Изматывающий труд, отнимавший столько сил, он требовал знаний, всецелой самоотдачи, был не похож ни на что другое. Все, что было потом, уже не могло сравниться с ее жизнью в эти годы. Они составляли дружную команду – сестры действующей медицинской службы, и Онор Лэнгтри принадлежала ей душой и телом.

Однако война сделала свое дело. Впрочем, физически она выдержала эту жизнь лучше, чем многие другие, ибо была крепкой и благоразумной. Психика ее тоже пострадала в меньшей степени, но на Базу номер пятнадцать она была рада приехать и восприняла свое назначение туда со вздохом облегчения. Собственно, ее хотели отправить домой, в Австралию, но она не согласилась, так как считала, что ее опыт и крепкое здоровье принесут больше пользы в таком месте, как База, чем где-нибудь в Сиднее или Мельбурне.

Спустя шесть месяцев, когда напряженка начала наконец спадать, на смену ему пришли размышления, а что же она намеревается делать со своей жизнью дальше. Тогда она и начала сомневаться, принесет ли ей возвращение к прежней работе в обычной больнице удовлетворение и полноту жизни. И еще она почувствовала, что не может больше отрешать себя от всего личного, обеднять свою жизнь отсутствием глубоко интимных переживаний, ограничиваясь одной лишь работой.

В сущности, если бы не Льюс Даггетт, вряд ли она дошла бы до состояния готовности ответить на чувства Нейла Паркинсона. Но когда Льюс появился в отделении, Нейл находился еще в тяжелейшем состоянии, и она не могла относиться к нему иначе, чем как к больному, требующему постоянного ухода. Но Льюс что-то сделал с ней, она даже толком не могла определить, что именно. Просто, когда он прошествовал в отделение, такой красивый, здоровый, в совершенстве владевший собой и ситуацией, в которой оказался, у нее захватило дыхание. За два дня он совершенно околдовал ее, заполнил собой все ее мысли, заставил чувствовать себя так, как она давно уже не чувствовала, – красивой, желанной женщиной. Но, будучи тем, кем он был, Льюсом Даггеттом, он сам же все и разрушил. Трогательная маленькая сестричка, рядовая, пыталась покончить с собой. Причиной был Льюс и то, что он с ней сделал, измучил и истерзал ее. Колосс оказался на глиняных ногах, и крушение иллюзий чуть было не заставило ее бросить все и уехать куда-нибудь подальше. Позже она признавалась самой себе, насколько глупо с ее стороны было так бурно реагировать на всю ситуацию, но тогда это потрясло ее. К счастью, Льюс так и не догадался, какое впечатление он на нее произвел, и получилось, что сестра Лэнгтри оказалась одной из тех немногих, без сомнения, женщин в его жизни, над которыми ему не удалось взять верх. Но тогда все для него было новым: отделение «Икс», лица, его окружавшие, и он опоздал с решающим шагом всего на один день. А когда он наконец попытался воздействовать на нее с помощью своего неотразимого обаяния, она резко высмеяла его, нимало не заботясь о предполагаемой хрупкости его нервной системы.

Однако это весьма незначительное отклонение в ее линии поведения ознаменовало собой начало перемен. Возможно, свою роль здесь сыграло осознание, что война выиграна и той своеобразной жизни, которую она вела все это время, пришел конец. А может быть, все дело было в том, что Льюс, изобразивший в своем лице Прекрасного принца, разбудил ее от глубокого сна, в который она сама себя погрузила. Но как бы там ни было, с того момента Онор Лэнгтри начала подсознательно освобождать место в мыслях для других чувств, помимо чувства глубокой преданности своему долгу.

Таким образом, когда Нейл Паркинсон очнулся наконец от депрессии и начал проявлять к ней явный интерес, она смогла уже заметить, насколько привлекателен он как личность и как мужчина, и ее прежняя стойкая приверженность своим принципам, касающимся отношений медсестры и больного, начала ослабевать. Поначалу Нейл ей только очень нравился, а теперь она почувствовала, что начинает любить его. Он не был себялюбив, эгоистичен, восхищался ею и доверял всецело. И он любил ее. Мысли об их совместном будущем после окончания войны наполняли ее ощущением блаженства, и по мере приближения этой жизни нетерпение ее росло.

Но пока она призвала на помощь всю силу воли и запретила себе думать о Нейле как о мужчине, заставляла себя не смотреть на его губы, руки, не разрешала представлять себе, как целует его или занимается с ним любовью. Если бы это было теперь возможно, это бы уже случилось. Но тогда всему пришел бы конец. База номер пятнадцать – не то место, где можно начинать что-то, чему придаешь значение и хочешь продлить на всю жизнь. И она знала, что он это понимает, иначе все бы уже давно случилось. Но так странно было ходить по туго натянутому канату чувств над пропастью подавленных желаний, страстей, влечений, притворяться, что не замечаешь этого в нем…

Очнувшись, сестра Лэнгтри посмотрела на часы: уже четверть десятого. Если она не поторопится, они подумают, что она не придет.