Читать книгу Литература 9 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы - Каллум Хопкинс, Коллектив авторов, Сборник рецептов - Страница 11

Холмы Морей превратив в пожар,

Садится медленно багровый шар;

Нет, здесь не Север, где обвит он мглой,

Здесь блеск неомраченный и живой!

И желтый луч, пронзая глубину,

Сверкает сквозь зеленую волну.

Эгинских скал позолотив хребет,

Бог радости последний шлет привет;

В родной стране он длит конец зари,

Хоть здесь его разбиты алтари.

Уж тени гор бросают длинный клин

На твой залив, суровый Саламин!

Их арок голубых далекий ряд

Багрянцем зажигает жаркий взгляд,

И краской нежной, видною чуть-чуть,

Бог отмечает свой веселый путь,

Покуда, мрак раскинув в ширину,

За скат Дельфийский не сойдет ко сну.

В такой же вечер так же цвел закат,

Когда – Афины! – умирал Сократ.

О, как была страшна ночная тень,

Кончавшая его последний день!

О нет! о нет еще!.. и день не гас,

И долго длился драгоценный час.

Но что лучи тому, чей меркнет взор?

Ему безрадостно сверканье гор.

Заря казалась скудна и тускла,

А прежде Феб не хмурил здесь чела.

Еще он не зашел за Киферон,

А кубок с ядом был уж осушен. —

Бесстрашно тот покинул мир земной,

Кто жил и умер, как никто иной.

Чу! над Гиметом, высока, светла,

Царица ночи медленно взошла.

Предвестник бурь – туманное кольцо —

Не закрывал ей дивное лицо;

Колонна возносила в лунный хмель

Свою сверкающую капитель[46],

И, словно разлитой дрожащий свет,

Серп воссиял, венчая минарет.

Густые рощи трепетных олив,

Там, где Кефис струится, говорлив,

Печальный, черный кипарис, мечеть

И над киоском блещущая медь,

И пальма, чей таинственный шатер

На храм Тезея тени распростер, —

Все чар полно и взоры все влечет,

И лишь бесчувственный здесь не вздохнет.

Опять беззвучно море, присмирев,

Баюкая в груди уснувший гнев,

И волны нежной радугой горят,

То золотой, то изумрудный ряд

Сливая с тенью дальних островов,

Где океан и ласков и суров.

Не о тебе пою, но мысль с тобой!

Увидев моря твоего прибой,

Как имя я твое не назову?

Как не отдамся снова волшебству?

Афины! Солнца твоего заход

Кто видел раз, уж не забудет тот.

И сердцем сквозь пространство и года

К Цикладам я прикован навсегда.

Но не чужда героям ты моим:

Конрадов остров прежде был твоим,

Тебе его с свободой возвратим!

Закат потух. Последние лучи

Истаяли, и мечется в ночи

Медоры сердце, – третий день минул.

И нет его! ее он обманул!

А ветер слаб, и ласков моря гул.

Вернулся бриг Ансельмо; ничего

Они не знали о судьбе его.

Когда б Конрад – о, если бы он знал! —

Один вот этот парус подождал!

Поднялся сильный бриз. Весь день вдали

Ей мачты чудились и корабли.

Гонима нетерпением, она

К ночному берегу сошла одна

И там бродила; яростный прибой

Мочил ее одежды, гнал домой.

Покинуть берег не хватало сил,

Ей холод только сердце леденил.

Уверенность росла, страшней всех мук, —

Она б сошла с ума, явись он вдруг.

И наконец… потрепанный баркас!

Гребцы увидели ее тотчас.

Измучены и скупы на слова

Они сказали, что спаслись едва,

И замолчали, слов не находя,

Чтобы гадать об участи вождя.

И что могли сказать? Ведь неспроста

Им вид Медоры связывал уста.

Все было ясно! Не склонив чела,

Она всю тяжесть горя приняла.

Величье чувств, готовое к борьбе,

Плоть нежная ее несла в себе.

Была надежда – плакала она;

Погибло все, и вот она сильна.

И эта сила говорила ей:

«Уж ничего не может быть страшней!»

Такой же темной мощностью согрет

Жестокой лихорадки жаркий бред.

«Безмолвны вы, но в вашем сердце тьма.

Не говорите!.. Знаю все сама!

Хочу спросить… а губы не хотят…

Скорей ответьте, где лежит Конрад?» —

«Не знаем, госпожа! Но говорит

Товарищ наш, что не был он убит…

Он был пленен, в крови… но он был жив!»

Она не внемлет: волю сокрушив,

Прорвались чувства, хлынув, как волна.

Ее душа была побеждена:

Она шатается и падает; прибой

Готов ей быть могильной пеленой.

Здесь много грубых рук и мокрых глаз.

И помощь ей оказана тотчас:

Кропят водой, стараются поднять,

И жизнь к ней возвращается опять…

Позвав к ней жен и девушек скорей,

Которые расплакались над ней,

Идут к Ансельмо: будет нелегко

Сказать о том, что было, коротко.

Они совет держали меж собой;

Их речь дышала местью и борьбой.

Ни отдыха, ни страха! Как везде,

Был дух Конрада с ними и в беде.

Что б ни было, те, чей был вождь Конрад,

Коль жив – спасут его, коль мертв – отмстят.

Враг, берегись! Еще не сражены

Все, кто храбры и чьи сердца верны.

В своем гареме сумрачный сидит

И думает о пленнике Сеид.

И мысль его то в неге, то во тьме:

То близ Гюльнары, то опять в тюрьме.

У ног его рабыня без конца

Готова тень сгонять с его лица.

На взгляд огромных пристальных зрачков

Не отвечает взглядом он, суров.

И кажется, что к четкам он склонен,

Но мысленно терзает жертву он.

«Паша! настал твой час… Какой удар

Тобою нанесен!.. В плену корсар.

И он умрет… он заслужил того.

Но что та смерть для гнева твоего?

Ценой сокровищ эта голова

Могла бы выкуплена быть сперва:

Пиратский клад богат, неоценим.

О, если б, мой паша, владел ты им!

Пирата пустишь, но возьмешь опять

И трудно ли затравленного взять?

Остатки шайки, коль умрет Конрад,

В другие страны увезут тот клад».

«Когда б за каплю крови он мне дал

За каждую алмаз или опал,

Когда б за каждый волос вместо мзды

Сияли горы золотой руды

И сказочные клады всех времен

Лежали б здесь, – не откупился б он!

И час бы я не медлил ни один,

Когда б над ним я не был господин.

Я страстно выбираю месть мою

И, долго муча, долго не убью».

«Сеид, твой гнев смягчить я не хочу.

Он слишком справедлив, и я молчу.

Хотелось мне добыть тот ценный клад

Тебе, – отпущен, не уйдет пират,

Бессильный, потерявший мощь и рать:

Прикажешь ты – он будет взят опять». —

«Он будет взят опять… И должен я

Его пустить… когда в руках змея?

Простить врага? Чья просьба? Ах, твоя!..

Ходатай мой прекрасный! хочешь ты

Так отплатить за проблеск доброты,

С какой гяур[47] спасал одну лишь ту,

Чью, верно, не заметил красоту?

Его превозношу за это сам.

Но дай ушко, совет тебе я дам:

Тебе не верю, женщина! От слов

Твоих сомненьям доверять готов.

В его объятьях, бросив свой сераль[48],

Скажи, мечтала ль ты бежать с ним вдаль?

Ответ не нужен – вижу, как зажег

Преступный пламень бледность этих щек.

Смотри, прекрасная, поберегись,

И не о нем одном теперь молись!

Лишь слово… Нет… молчи на этот раз…

Будь проклят миг, когда тебя он спас

Из пламени, уж лучше б ты… Но нет…

Был без тебя бы горек этот свет.

Обманщица! ты слишком уж смела.

Тебе подрежу быстрые крыла.

Напрасных слов я тратить не люблю,

Но знай, измены я не потерплю!»

Он встал и медленно к дверям пошел,

С угрозой на устах, угрюм и зол.

Ты плохо знаешь женщину, Сеид!

Проклятие ее не устрашит.

Тебе ль представить, как она

Бесстрашна в гневе и в любви нежна.

Она обижена; ей невдомек,

Что корень состраданья так глубок.

Сама рабыня, знает всю печаль

Она неволи, пленника ей жаль.

И вот, не думая себя беречь,

Опять о нем она заводит речь,

И вновь свирепствует паша… пока

Не закрадется в сердце к ней тоска.

Меж тем страшны, без радостей, без дел,

Тянулись дни и ночи. Он был смел.

Но ужас и сомненья этих дней!

Ведь каждый час мог смерти быть страшней,

Ведь каждый раб, что за стеной прошел,

Мог быть за ним, вести его на кол.

Ведь каждый звук, раздавшийся во мгле,

Мог быть уже последним на земле.

Но дух его, надменен и суров,

Был смерти чужд и к смерти не готов.

Он был измучен, но безмолвно нес

Сомнения ужаснее угроз.

Тревога бури, битвы жаркий глум

Не оставляют времени для дум.

Но, ослабев от непривычных пут,

Стать жертвой настроений и минут,

Припоминать и каяться себе

В своих ошибках и в своей судьбе,

Хоть ничего уж не вернешь назад;

Считать мгновенья, что к концу спешат,

Без друга, кто потом сказать бы мог,

Что перед смертью ты не изнемог,

А черной клеветою вражья рать

Последний час твой рада запятнать;

Ждать мук, которых не страшится честь,

Но телу, может быть, не перенесть;

Глубоко знать, что за единый стон

Ты будешь доблести своей лишен;

Жизнь оставляя здесь, взамен не ждать

Небесную скупую благодать,

Эдем неверный, – но земной свой рай

Терять, возлюбленной сказав: «Прощай!»

Вот мысли, что переносил Конрад, —

Тоску смертельней, чем телесный ад.

И он терпел ее! Хватало ль сил?

Не все ль равно – раз он переносил!

Проходит день – Гюльнара не идет,

Второй и третий – он напрасно ждет.

Но все же в том, что он живет еще,

Угадывает силу чар ее.

Прошел четвертый день, и ночь пришла.

Был мрак жесток, была погода зла.

Как шумом моря наслаждался он!

Впервые этот шум был так силен.

И дикий дух, желаний диких полн,

В ответ на грохот разъяренных волн

Как часто взнуздывал крылатость ту,

Как буйную любил он быстроту!

И каждый всплеск в ушах звучал родным…

Так близок… но, увы! недостижим.

Протяжно выла буря; и кругом,

Все сотрясая, с силой падал гром;

Но за решеткой молний борозды

Ему милей полуночной звезды.

К окошку цепь свою он приволок:

О, если б смерть найти сейчас он мог!

К сполохам поднял руку в кандалах,

Моля, чтоб тело обратили в прах;

Их призывали и мольбы и сталь —

Но, не сразив, гроза умчалась вдаль.

Все тише гул… Как будто страшный стон

Неверным другом был пренебрежен!

Пробила полночь. Легкий шаг к дверям

Приблизился… затих… помедлил там.

Ключ повернулся, загремел засов:

Она! К ее приходу он готов.

Как ни погряз в грехах он, в эту тьму

Прекрасный ангел послан был ему.

Но изменилась в эти дни она,

Так стала трепетна и так бледна.

Был взгляд ее тревожен и несмел,

Он говорил без слов: «Смерть – твой удел…

Смерть – твой удел, и близок страшный час,

Но все же пытка хуже во сто раз». —

«Что мне спасенье! так три дня назад

Я говорил… Не стал другим Конрад!

Зачем пирата хочешь ты спасти?

Свой приговор он заслужил нести.

За все дела, которых и не счесть,

Наградой будет мне Сеида месть».

«Зачем хочу спасти тебя?.. Тот раз

Меня от страшной участи ты спас.

Зачем? Ты, как слепой, не видишь ничего,

Коль не узнал волненья моего.

Скажу ль тебе о том, чем вся полна?

О чувствах женщина молчать должна.

Преступный, душу ты смутил мою,

Тебя боюсь… жалею… и люблю.

Но о другой не говори мне вновь,

Напрасной не зови мою любовь:

Пусть хороша другая и нежна,

Того, что я, не сделала б она.

И разве, сердцем преданным любя,

Покинула б я одного тебя?

Жена корсара!.. Что же господин

Ее скитается всегда один?

Не возражай… теперь не к месту речь:

На волоске висит над нами меч!

Коль не боишься рваться напролом —

То вот тебе кинжал! Встань и пойдем». —

«Да, в кандалах! Пожалуй, слишком тих

Меж спящих сторожей пройду я в них.

Ты не подумала про цепь мою?

И это ли оружие в бою?»

«Неверный… Стражу подкупила я,

Готовя к бунту, золотом маня.

Скажу лишь слово – цепи упадут.

Была б я разве без подмоги тут?

Я говорила с ними день и ночь,

Была коварна, чтоб тебе помочь…

Нет! наказать тирана не грешно.

Конрад! Паша умрет… так быть должно!

Ты содрогаешься? Но как простить?

Я им оскорблена, я жажду мстить.

Он обвинил в неверности меня, —

Не изменяла я, обет храня. Да!

Смейся… только в чем моя вина?

Тебя не знала и была верна.

Но так сказал он, ревностью томим,

И над тираном злобным мы свершим

Судьбу, предсказанную им самим.

Меня купив, был щедр он, может быть,

Но сердца моего не смог купить.

Была безропотной – он смел сказать,

Что я с тобой хотела убежать.

Но пусть авгур[49] познает торжество:

Исполнится пророчество его…

Ты жив еще не по моей мольбе:

Готовит он мучения тебе

И мрак отчаянья – своей рабе.

Да, мне грозит он: но пока влюблен,

Для прихоти меня оставил он;

Когда же чар рассеется туман, —

Мешок готов и близок океан!

Что ж? Так и быть игрушкой для глупца,

Покуда краски не сойдут с лица?

Тебя увидела, тебя люблю

И благодарность докажу мою.

Когда бы не грозила мне беда

(Угрозы выполняет он всегда!),

Тебя б спасла, не трогая пашу.

Вот, я твоя! тобой одним дышу!

Меня не любишь и не знаешь ты.

То – первый гнев мой… первые мечты…

Ты б не боялся, испытав меня,

Души Востока страстного огня.

Он твой маяк спасения, он тот,

Что в гавани нас к шлюпке приведет,

Но в комнате, там, где наш путь лежит,

Спит – не проснется больше он – Сеид!»

«Гюльнара! до сих пор я сам не знал,

Что так бессилен и так низко пал;

Сеид, мой враг, готовил гибель мне

В открытой, хоть безжалостной войне;

И я пришел на корабле своем,

Чтобы разить разящего мечом;

Мое оружье меч, а не кинжал,

Я спящих никогда не убивал.

И не для этого тебя я спас,

Не дай о том мне пожалеть сейчас.

Теперь прощай! Найди себе покой.

Коротким будет сон последний мой!»

«Сон! сон! А завтра хлынет пот со лба,

И будешь корчиться вокруг столба.

Но взор мой не увидит муки той,

И, если ты погибнешь, – я с тобой!

Жизнь, ненависть, любовь мою, корсар, —

Все на земле решает твой удар!

Как без того бежим мы? Ведь Сеид

Догонит нас. И не отмщу обид…

Всю молодость… ужасные года!

Один удар сотрет их навсегда.

Но если только меч ты признаешь,

То женская рука подымет нож.

Корсар! с удачей я вернусь сюда —

Иль мы не встретимся уж никогда.

И завтра солнце, в нашем встав краю,

Увидит саван мой и казнь твою».

Исчезла прежде, чем ответил он,

Но он следил за ней, воспламенен;

И, цепи подобрав свои как мог,

Чтобы, звеня, не путались у ног,

Взволнован видом отпертых дверей,

Он бросился в проход, спеша за ней.

Мрак, повороты, и в ночной тиши

Нигде ни лампы, ни живой души.

Вдруг сумеречный свет мелькнул сквозь тьму.

Что обещает этот луч ему?

Он наугад идет… вот холодок

Предутренний ему лицо обжег.

Он – в галерее… перед ним встает,

Уже бледнея, звездный небосвод,

Но он не смотрит даже – огонек

В покое дальнем взор его привлек.

Туда спешит: из двери на него

Струится свет, и больше ничего.

Скользнула тень, во мраке неясна,

Остановилась… дрогнула… Она!

Но нет следов содеянного зла.

«Она убить Сеида не смогла!..»

Но взор ее, исполненный огня,

Внезапно испугался света дня,

Поток волос отбросила она,

Лицо скрывавший, словно пелена,

Как будто наклонялась перед тем

Над кем-то, кто ужасен был и нем.

Он видит – чуть заметно и бледно,

Ее рукой оставлено пятно

На лбу, где черная змеится бровь,

Знак преступления – чужая кровь!

Он видел битвы… он в тюрьме скорбел,

Угадывая страшный свой удел,

Терпел соблазн и кару, был суров

Под беспросветным бременем оков

И, зная бой, плененье и позор,

Ни перед чем на свете до сих пор

Так не бледнел в ознобе ледяном,

Как перед этим пурпурным пятном.

Неясный знак, почти что ничего —

Но вся краса исчезла для него!

Он часто видел кровь, не дрогнув, – та

Была мужской рукою пролита.

«Все кончено! Он лишь вздохнул во сне…

Он мертв… и дорого ты стоил мне.

Теперь слова напрасны все… Прочь!., прочь!..

Нас ждет баркас… уж миновала ночь…

И пусть примкнет, кто предан мне и смел,

К тем из твоих бойцов, кто уцелел.

А мой поступок объясню потом,

Когда от берега мы отойдем».

Ударила в ладоши – и скорей

Бегут и мавр[50] и грек, покорны ей.

Они спешат с него оковы снять.

Как ветер гор, свободен он опять,

Но на душе смертельно тяжело,

Как будто бремя уз туда легло.

В молчании Гюльнарой подан знак,

Открылась дверь, ведущая во мрак.

Они спешат, и вот уж у их ног

Волна ласкает золотой песок.

Конрад – за ними. Равнодушен он

К тому, обманут он или спасен.

Он ко всему готов и терпелив,

Как если бы паша еще был жив.

Играет ветер, паруса шуршат,

И погрузился в прошлое Конрад.

Внезапно вырос черной грудой скал

Мыс, где недавно якорь он бросал.

С той ночи минули – так коротки! —

Века злодейства, ужаса, тоски.

Когда ж над мачтою утес навис,

Закрыв лицо, его склонил он вниз

И вспомнил все: Гонзальво, час борьбы,

Свою победу, поворот судьбы.

Но, грустью по возлюбленной томим,

Он поднял взор – убийца перед ним!

Гюльнара изнывает оттого,

Что видит отвращение его,

И гаснет жаркий гнев в ее глазах

И в поздних проливается слезах.

Ему сжимает трепетно персты:

«Пусть не простит меня Аллах, но ты…

Что было бы с тобой, когда б не я?

И хоть сейчас не упрекай меня!

О, ночь ужасная! Себя сама

Не узнаю… почти схожу с ума.

Любви не зная, зла не совершив,

Была б чиста, но ты бы не был жив!»

Она ошиблась: он ее ни в чем

Не обвинял, виня себя во всем.

В его груди, незримы, глубоки,

Изнемогали мысли от тоски.

А между тем бриз гонит их домой,

Лазурный вал играет за кормой.

Вдруг точкой… бликом… парусом возник

Из дальней мглы вооруженный бриг.

На нем давно заметили баркас

И парусов прибавили тотчас:

И приближается к ним с быстротой

Высокий нос и пушек грозный строй.

Вдруг вспышка! За баркасом взрыв волну,

Шипящее ядро попело ко дну.

Тогда от дум очнулся вдруг Конрад,

И радостью его зажегся взгляд:

«Мой бриг… мой алый флаг… Кто б думать мог?..

Я на море еще не одинок…»

На бриге узнают сигнал и крик

И шлюпку на воду спускают вмиг.

Уж с палубы приветствуют его,

На лицах всех восторг и торжество.

Взволнован каждый и безмерно горд,

Следя, как снова всходит он на борт;

Улыбка раздвигает им уста,

И радость искренняя их проста.

Он, вдруг забыв беду и неуспех,

Как старый вождь приветствует их всех,

Ансельмо руку жмет и уж опять

Готов приказывать и побеждать!

Но не один пират был огорчен

Тем, что без боя вождь их возвращен.

Неужто правда женщина могла

Свершить такие смелые дела?

Ее царицей сделают тогда.

Разборчивость Конрада им чужда.

К Гюльнаре взоры их обращены,

Улыбки изумления полны.

И смущена их любопытством та,

Кем кровь была бесстрашно пролита.

Чтоб скрыть лица тревожную игру,

Она спускает легкую чадру[51]

И, руки на груди сложив крестом,

Покорно ждет, что будет с ней потом.

Безумным бешенством исступлена,

В любви, в борьбе чудовищна, нежна,

Все оставалась женщиной она!

Как мог ее не пожалеть Конрад?

Того, что было, не вернуть назад;

Его не смоют слезы тысяч глаз,

И небо покарает в страшный час.

Да! для того чтоб стал свободен он,

Кровь пролилась, кинжал был занесен,

И отдала она, забывши страх,

Все на земле и все на небесах!

На черноокую взглянул в упор;

Она печально опустила взор,

Смиренна, и покорна, и слаба.

Подчеркнута тенями бледность лба

И щек, – румяно лишь одно

Оставленное мертвецом пятно.

Он сжал ей руку; дрогнула она,

В любви покорна, в ярости страшна.

Он сжал ей руку, – и его рука

Уж не была сурова и жестка.

«Гюльнара… Милая!..» Ни слова – нет!

Лишь очи подняла ему в ответ

И молча бросилась ему на грудь!

Ее бесчеловечно оттолкнуть

Не согласилось сердце бы ничье,

И даже он не оттолкнул ее.

Не будь предчувствий у людских сердец,

Пришел бы верности его конец.

Изменой не был поцелуй его,

Он не просил иного ничего.

Второго слабость не смогла украсть

Для губ, чьи вздохи напоила страсть,

Для губ, чей аромат, казалось, был

Навеян взмахами незримых крыл.

На дальний остров уж спустилась мгла,

Но им знакома каждая скала.

В их гавани шум, голоса, свистки,

Привычный свет струят к ним маяки,

Навстречу им уже спешат челны,

И прыгают дельфины из волны,

И даже чаек хриплый, резкий стон

Приветствием веселым окрылен!

И каждый луч в решетчатом окне

Им говорит о друге иль жене.

О, как очаг священен для того,

Кто с гребней моря смотрит на него!

Там, где маяк сияющ и высок,

Конрад Медоры ищет огонек.

Но нет! Как странно: изо всех одно,

Ее окошко не освещено.

Как странно: он не встречен в первый раз!

И неужели свет ее угас?

На берег первым мчаться он готов,

Нетерпеливо торопя гребцов.

О, если б крылья сокола иметь,

Чтоб на вершину, как стрела, взлететь!

Но вот передохнуть гребцы хотят.

Их ждать нет сил! Уже в воде Конрад,

До берега добрался вплавь, потом

Наверх тропинкой поспешил бегом.

Вот он у двери… В башне тишина

Глубокая, и ночь вокруг темна.

Он громко постучал, но ничего

Не говорит, что слышали его.

Он постучал слабее, и робка

Была его дрожащая рука.

И кто-то дверь открыл, но не она.

Не та, что так любима, так нужна!

Молчание… и дважды он вопрос

Хотел задать, но все ж не произнес.

Взял факел… – все увидит он сейчас! —

Но уронил его, и тот погас.

Другого не подумал ждать огня,

Как здесь не стал бы ждать прихода дня.

Но в темном коридоре, где он шел,

Далекий свет чертил тенями пол.

И он вошел к ней… и увидел то,

Что сердце знало, страхом облито.

Он стал без слов, вперив недвижный взор,

И больше не дрожал, как до сих пор.

Так смотрим мы, боря печаль и бред,

Боясь сознаться, что надежды нет!

Она цвела спокойной красотой,

И смерть оставила ее такой.

И вложены холодные цветы

В холодные и нежные персты.

Казалось, спит она притворным сном,

И было бы смешно рыдать о том.

Скрывали шелк ресниц и холод век

То, перед чем бледнеет человек.

Смерть не жалеет блеска ясных глаз,

И волей смерти разум в них угас.

Пришел закат двух голубых светил;

Но рот еще всю прелесть сохранил.

Вот-вот улыбкой дрогнет уголок,

И лишь на миг так замкнут он и строг…

Но пелена, но каждая из кос —

Ряд светлых и безжизненных волос —

Бывало, разлетались, так легки,

И летний ветер с них срывал венки!..

Все дышит смертью, мрачен облик весь,

Она ничто… Тогда зачем он здесь?

Зачем вопросы? Правдою была

Недвижимая мраморность чела.

Не все ль равно, как смерть она нашла?

Его любовь, надежда лучших дней,

Живая радость, всех других нежней,

Единственное в мире, что любил,

Похищено; он это заслужил,

Но он страдал. У праведных есть свет

Спасительный, его у грешных нет.

Гордец, себе избравший здесь, внизу,

Земной восторг и горькую слезу,

Теряет все, лишаясь пустяка.

Но всем потеря радостей горька!

Порою мужественный взор таит

Глухую боль мучительных обид,

И безнадежностью подавлен тот,

Кому улыбка изгибает рот.

Тот говорит о муках не легко,

Кто их переживает глубоко.

Без счета мысли сходятся к одной

И замкнуты безвыходной стеной.

Для тайны сердца слов не подберешь,

И многословное страданье – ложь!

Конрад до дна опустошен тоской,

И мертвый в сердце у него покой,

И так он слаб, что взор влажнит слеза,

И горько плачут гордые глаза.

Но малодушия глухой порыв

Вскрывает муки, их не облегчив.

Когда б один он не был, никогда

Не пролилась бы горькая вода.

С разбитым сердцем, без надежд, без сил,

Уйдя отсюда, их он осушил.

Восходит солнце – день Конрада сер!

Приходит ночь – ей нет краев и мер!

Страшнее мрака нет, чем ночь сердец,

И горе – безнадежнейший слепец!

Смотреть боится, прячется во тьму,

И не найти поводыря ему.

Добра не ведав, злу предался он,

Обманут рано, долго обольщен.

Но мысль его, как капля, что течет,

Просачиваясь сквозь пещерный свод,

Свершив свой путь, уж больше не светла,

Но холодом и камнем проросла.

Вдруг молния ударила в утес;

Как он, Конрад грозы не перенес.

Над краем бездны расцветал цветок,

В своей тени утес его берег,

Гром поразил обоих, – и разбит

Лилеи цвет и сумрачный гранит.

От молнией сожженного цветка

Не сохранилось даже лепестка;

А где стоял его холодный друг,

Осколки черные лежат вокруг!

Уж утро. Кто же грусть его прервет?

Ансельмо на скалу к нему идет.

Там нет его, он не сходил к воде;

До ночи ищут, не найдя нигде.

И снова день, и нет его опять;

Лишь эхо устает им отвечать.

Пядь каждая обыскана земли:

От шлюпки цепь на берегу нашли,

И тотчас вышли в море корабли.

Напрасно все – день катится за днем,

Конрада нет, и нет вестей о нем.

И нет нигде судьбы его следа:

Погиб ли он иль скрылся навсегда?

Пираты плакали о нем одни…

Медоре камень возвели они.

Конраду памятник не водружен:

Кто знает, может быть, не умер он —

Корсар, чье имя воскрешает вновь

Тьму преступлений и одну любовь.