Читать книгу Поляна №4 (10), ноябрь 2014 - Каллум Хопкинс, Коллектив авторов, Сборник рецептов - Страница 7

Индейцы вышли на тропу войны! Они вооружились луком и стрелами, и томагавками, и воткнули в волосы перья горного орла, и раскрасили себе физиономии для устрашения врага. Собственно, индейцев было всего ничего – один маленький мальчик в шортах с вороньим пером в светлых волосах и с разрисованной акварелью мордочкой. Он очень серьезно смотрел на Анну, качавшуюся на качелях в дальнем уголке огромного сада Лифшицев. Качели были старые и немилосердно скрипели. Мальчик появился из кустов малины, росших вдоль соседского забора – наверное, там была дырка.

– Ты пришел меня спасти?

– Спасти? – он растерянно заморгал.

– Ну, ты же храбрый индейский воин Соколиный глаз? Нет?

– Я Оцеола, вождь семинолов!

– Ну вот! А я прекрасная семинолка, и меня взяли в плен индейцы племени сиу! Ты меня спасешь?

Так они познакомились. Димке-Оцеоле было всего десять, Анне – почти двадцать. Она училась в «Пятке» – в художественном училище памяти 1905 года – и дружила с Соней Лифшиц. Дружила – это мягко сказано: Лифшицы приняли ее, как родную – пригрели, приласкали, присвоили себе. Они были такие! Софья Леопольдовна, бывший врач-кардиолог – огромная, пышная, курила, как паровоз, и виртуозно материлась. Ее сын Валентин Аркадьич, Сонин папа, преподавал в университете историю средних веков. А Маргарита, Сонина мама, была высокой, тоненькой и трепетной – дышала «духами и туманами» и пребывала в постоянной несколько меланхолической задумчивости – Маргоша, очнись, наконец! Несмотря на хрупкость, Маргарита Михайловна была прекрасным стоматологом, и рвала зубы безо всякого трепета. Анна ее побаивалась – все казалось, сейчас скажет: открой рот! Соня пошла в бабушку – такая же крупная, громкоголосая, с непослушной копной рыжеватых кудрей, она все время пыталась похудеть и без конца пробовала какие-то невообразимые диеты: то питалась одними яблоками, то, наоборот, требовала мяса.

Анну они приняли сразу же, как только Соня первый раз привела ее домой – как будто она была подобранным уличным котенком, озябшим и голодным. Впрочем, почти так и было. Папа Анны умер в одночасье, когда ей еще не было четырнадцати. Посреди ночи вдруг страшно закричала мама, Анька прибежала, вызвали скорую, но скорая не довезла – он умер по дороге. Папу Аня обожала. Она не понимала, как он мог так с ней поступить?! Папа, папочка! Всем – характером, внешностью: черными прямыми волосами, зелеными чуть раскосыми глазами и высокими скулами – она была похожа на отца, как будто он сделал ее самостоятельно, без помощи мамы. Маму Аня не то, чтобы не любила, нет – мама есть мама! Но… как-то снисходила к ней что ли. Главным был папа! Самым лучшим, самым умным, самым красивым. А мама казалась слишком простой, недалекой и не очень-то и красивой рядом с ним. И зачем он на ней женился?

Маленькая Аня иной раз воображала себе совсем другую маму – прекрасную, как… как Людмила Чурсина! Ей очень нравилась Людмила Чурсина. Мама была совсем не такая – маленькая, полненькая, кудрявенькая, краснощекая. И вот теперь папа умер, и она осталась с мамой. А мама… мама как-то потерялась. Аня это сразу поняла. Сначала все плакала, потом даже запила было, но Аня этого ей не позволила – еще чего! У нее все валилось из рук, и Ане пришлось научиться всему – и готовить, и убираться, и шить, и не давать маме плакать. Последнее получалось плохо – Аня как-то ожесточилась, и напрасно мама подъезжала к ней с поцелуями и причитаниями. Это из-за нее умер папа! Из-за нее – убеждала себя Анна и не поддавалась. Так они и жили – в состоянии холодной войны. А в один прекрасный день оказалось, что мама… беременна! Она прятала глаза, краснела – но живот уже лез на нос, и отпираться было бессмысленно. Ане стало противно. Она не могла даже прикасаться к матери, ее мутило от запаха ее тела, одежды, раздражали все эти ванночки и кроватки, ползунки и пинетки, заполонившие их квартиру.

– Я не буду нянчить твоего ребенка, даже не надейся! – сказала она жестко, и мама испуганно съежилась.

– Анечка, но это же твоя сестра…

– Ко мне это не имеет никакого отношения!

Но куда она делась! Конечно, помогала – нянчилась с крохотной Наташкой, стирала, ходила за детским питанием, и все это с раздражением, с ненавистью к матери, с отчаяньем: надвигались выпускные экзамены, в классе у всех были какие-то романы, а она, вместо того, чтобы бегать на свидания, стирает грязные пеленки! Наташка была забавная – когда не орала, конечно. Но Аня не расслаблялась – еще чего, будет она умиляться над этой чужой девчонкой. Какая она ей сестра! Нет, она сама никогда не будет такой, как мать, никогда – такой слабой, зависимой от мужчин, такой обыкновенной! Анна не такая, как все, нет – она художница, яркая, необыкновенная личность, она пробьется! Пробьется.

Она легко поступила в училище, легко вписалась в богемную жизнь и гордо ходила в рваных джинсах и собственноручно расписанной майке, придерживая непослушную папку с этюдами тонкой рукой в бисерных браслетах. Как только появилась возможность, она ушла из дома. Сначала вместе с одной из девочек снимала комнату в загаженной коммуналке, а потом ее пригрели Лифшицы, и Анна считала это незаслуженным подарком судьбы.

Она старалась быть полезной, как только могла – старательно мыла посуду, связала для Софьи Леопольдовны немыслимой красоты шаль, а Маргарите сделала необыкновенные бусы из персиковых косточек и остатков рассыпавшегося кораллового ожерелья. Соньке она поправляла рисунки и шила удивительные наряды, в которых та совсем не выглядела толстой. Но они любили ее просто так, ни за что, и шали с бусами тут были ни при чем. Валентина Аркадьича она немного побаивалась – то, чем он занимался, было совершенно ей недоступно: история средних веков, с ума сойти! Она никогда не могла запомнить ни одной даты и вообще плохо себе представляла, когда они были, эти средние века.

Здесь, на даче, было хорошо – старый дом, запущенный участок, недалеко пруд. Аня с Соней валялись в саду с книжками, ходили купаться, смотрели кино в летнем кинотеатре, писали пейзажики и натюрмортики, варили варенье из черной смородины, шили какие-то наряды на старом ручном Зингере, играли в мяч и бадминтон, потом Валентин Аркадьич сделал им стол для пинг-понга.

Иногда, когда вся семья была в сборе, а никого из гостей не случалось – Софья Леопольдовна любила, чтобы вокруг толпился народ, и все время кто-то приезжал с визитами – когда оставались только свои, Валентин Аркадьич или Маргарита читали вслух на веранде. Так они прочли воспоминания Коровина, и Аня подозревала, что книжка выбрана была специально для нее – глушь ты нерадиофицированная, говорила ей часто Сонька и заставляла читать нужные, по ее мнению, книжки. Библиотека у них была огромная и дома, и на даче, и все книги серьезные, никакого бульварного чтива, хотя Софья Леопольдовна обожала детективы и почитывала тайком не только Сименона и Жапризо, но и разваливающиеся книжонки с красавицами и головорезами на мятых обложках – где она их только брала!

– Какую чушь ты читаешь, мама! – ворчал Валентин Аркадьич, а Софья отвечала прокуренным басом:

– В моем преклонном возрасте, мой дорогой, мне позволены любые безумства!

Девчонки подружились с соседской Иркой, сестренкой Оцеолы – та была лет на пять их помладше и сердилась на маленького Димку, что он ходит за ними хвостом. А он ходил и таращил на Анну свои огромные серые глаза с длинными ресницами, и слушал ее, разинув рот, – Ирка первая догадалась и стала его дразнить: влюбился, влюбился! Он страшно обижался, лез драться, а девчонки хохотали.

Год от года Димка подрастал, начал стесняться, не давался обнять, а когда ходили на пруд, так выкомаривал на тарзанке, что Аня боялась, как бы он не грохнулся с высоты – а ведь все для нее! Грохнулся он с качелей – старая веревка оборвалась, и он со всего маху упал на жесткую землю, разбил локоть, коленку и даже заработал легкое сотрясение мозга – врач велел лежать в темной комнате и не делать резких движений. Димка лежал, голова слегка кружилась, его подташнивало – он был преисполнен горя: Анна уезжает, и он не увидит ее до будущего лета! Вот возьму и умру, – думал он мрачно, – тогда узнаете! Он представил себе, как лежит, бледный и прекрасный, а Аня плачет над ним, и ее горячие слезы льются ему на грудь… Дальше он представить не успел, потому что вошла настоящая Аня – веселая, пахнущая солнцем и бархатцами: в косу она вплела цветы.

– Как ты тут, вождь семинолов? Бедный! Выздоравливай! Вот тебе от меня подарочек!

Она дала ему маленький этюдик: два яблока на зеленой скатерти. Димка молчал, только смотрел на нее во все глаза.

– Ну, что ты?

Она нагнулась – он с ужасом смотрел, как приближаются ее смеющиеся глаза, потом зажмурился – и поцеловала его. Когда он пришел в себя, в комнате витал ее запах, но самой Анны уже не было. Димка потрогал пальцами свои губы – вот сюда, сюда она его поцеловала! Его переполняло чувство какого-то жуткого восторга, невыносимого счастья, и радостного отчаянья, если оно бывает радостное. Пожалуй, я доживу до следующего лета, подумал он.

Но следующее лето принесло сплошные разочарования. Все началось еще весной. За зиму Димка страшно вытянулся и чувствовал себя совсем взрослым – еще бы, почти четырнадцать! У него ломался голос, мучили бесконечные прыщи и смутные эротические фантазии, в которых он, впрочем, не продвигался дальше поцелуев. Теоретически он представлял себе, что должно следовать за поцелуями, но это казалось ему совершенно невероятным: неужели и правда взрослые проделывают все эти штуки? И ему придется? Брр!

Была необычайно дружная весна – цвело все сразу: вишня, черемуха, боярышник, сирень, жасмин, яблони, в саду благоухали ландыши, и воздух, настоянный ароматами, казался густым, как сироп. Лифшицы собирали гостей – у Софьи Леопольдовны был юбилей, и Димка маялся с утра, зная, что Анна непременно приедет. Он пошел за водой к уличной колонке и увидел ее – Анна шла рядом с высоким седым мужчиной, который нес ее этюдник и охапку красных роз. Анна в темно-бордовом длинном платье с распущенными волосами была прекрасна, как никогда, и Димка сунулся было к ней, но она даже не повернула головы – не заметила, так занята была разговором с этим седым мужиком. Ледяная вода лилась ему на ноги, он не чувствовал. Жизнь, только что казавшаяся такой замечательной, остановилась – словно захлопнулась крышка сундука, и он, Димка, остался внутри.

К Лифшицам он идти не хотел. Но пошел. Анна, заметив его, улыбнулась и равнодушно чмокнула в щеку – как ты вырос, совсем большой! Весь вечер он следил за ней – за ней и Сергеем, так звали этого седого. Он видел их насквозь, всю их игру, все эти взглядики, улыбочки, нечаянные прикосновения – видел и умирал от отчаянья.

Заснуть он не мог. Посреди ночи вышел в сад, залитый лунным светом, пролез в дыру в заборе и замер: на качелях кто-то был. Еще не видя, он знал кто это: они целовались и шептались, обнявшись, один раз Анна тихо рассмеялась – Димка не мог, не мог этого вынести! Не мог. Он вернулся к себе, постоял на балконе – внизу, словно зачарованный, белел сад, луна смотрела с неба и, чтобы добить его окончательно, вдруг запел соловей, потом второй, подальше. Димка сел на пол и заплакал от горя, безнадежности, любви, из-за невозможной красоты этой весенней ночи, созданной специально для того, чтобы целоваться, сидя на старых качелях.

Больше он не плакал никогда в жизни.

…Анна с трудом вылезла из вагона – рюкзак, этюдник, сумка, да еще куртку она зачем-то взяла, жара стоит страшная, а она с этой курткой! И как только смогла добраться до вокзала! В состоянии аффекта, так что ли это называется? Пока ехала сорок минут в электричке, весь «аффект» кончился, и как теперь тащить все это барахло, было не понятно. Идти, конечно, недалеко, но уж больно жарко! Ну да ладно. Она успела дойти как раз до поворота, когда кто-то преградил ей путь:

– Анна? Аня!

Она подняла глаза – господи, это еще кто? Он стоял против солнца, и Анна никак не могла разглядеть – кто-то высокий, светлый.

– Я тебе помогу! – он потащил с нее рюкзак, она отпрянула.

– Да ты не узнаешь меня? Я – Дима!

– Дима? Димка?! – Анна так удивилась, что он беспрепятственно отобрал у нее всю поклажу. Наконец она его разглядела:

– Боже мой, Димка! Какой ты огромный! Дай я тебя поцелую!

Он покраснел, но нагнулся и подставил ей щеку – господи, колючий!

– Ты что, уже бреешься?

– Ань, мне двадцать лет, ты что!

– Двадцать лет! Не может быть!

Всю дорогу она косилась на него – надо же, какой! Высоченный, загорелый, вырос – не узнать, только глаза все те же – серые, в обводке длинных темных ресниц. Он проводил ее до дома, натаскал воды, принес целый тазик яблок и слив, и не оставалось ничего другого, как напоить его чаем. Он смотрел на нее и светился от радости, и Анна все время невольно улыбалась – такой он был юный, крепкий, чистый, как будто только что из упаковки.

– А ты чего на ночь глядя на дачу? – спросила она, но Димка толком не ответил, а стал рассказывать ей про свадьбу Ирки – замуж собралась, представляешь?!

Не мог же он сказать ей, что вовсе и не приехал, а как раз бежал на электричку в Москву, но, увидев Анну, передумал. Какое счастье, что он не уехал вчера, с родителями! Какое счастье, что опоздал на предыдущую электричку! От одной мысли, что он мог пропустить Анну, у Димки холодели руки. Месяц! Целый месяц она будет здесь! А может, и два! Он тут же решил, что не поедет в Москву, ни за что. Еще чего! Но Анна как-то очень ловко выспросила у него, где он учится, как, зачем и почему, а врать он не умел – так что, черт побери, придется завтра тащиться в институт, но вечером!.. Вечером он вернется сюда и тогда…

Что, собственно, тогда, Димка не знал. Все – тогда.

Когда Димка ушел, Анна разобрала вещи, походила по дому, с любовью оглядывая знакомые уголки – Софьи Леопольдовны уже три года как не было в живых, без нее Лифшицы почти не ездили на дачу, и дом слегка одичал. Она решила, что будет жить наверху, в Сониной мансарде. Потом прошлась по заросшему саду – яблоки и сливы падали на траву, исходя соком, и вокруг вились злые осы, надсадно жужжа.

Анна дошла до забора, где в зарослях малины была дыра к соседям – от старых качелей не осталось и следа. Вместо них купили качели-диванчик под тентом, и Софья Леопольдовна в последние годы возлежала там с детективом и миской смородины. Диванчик стоял напротив веранды, а здесь, на том самом месте, где Сергей впервые поцеловал Анну, вовсю разросся жасмин. На малине еще попадались поздние ягодки, Анна задумчиво собрала их и положила в рот. Сердце щемило – все-таки шесть лет вместе! Или семь? Нет, шесть…

Шесть лет назад Сергей сел напротив нее в электричке – успел в последнюю минуту – и сразу занял все пространство своими длинными, затянутыми в джинсы ногами. Совершенно седой, он не выглядел, тем не менее, старым – скорее рано поседевшим мальчишкой с пронзительно голубыми глазами и голливудской улыбкой. Он тоже, почти не скрываясь, разглядывал ее – Анна была в новом платье, собственноручно вышитом и украшенном аппликацией – ей удивительно шел темно-бордовый цвет. Пестрый шнурок с бисером она повязала по волосам и такой же – на запястье. Рассмотрев ее, он опять улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами – надо же, ямочка на щеке, удивилась Анна – и произнес длинную тираду по-английски. Анна вытаращила на него глаза: иностранец? Улыбка-то вполне американская! И ответила, сознавая неуклюжесть своего школьного английского:

– Сорри! Ай эм нот андестенд! Он засмеялся и перевел:

– Какая неожиданность встретить здесь, на российских просторах, прекрасную женщину индейского племени!

Анна тоже засмеялась:

– А вы видели индейских женщин?

– Да, мне довелось побывать в резервации.

– И что, я так похожа на индианку? – Анна прекрасно знала, что похожа, и всячески подчеркивала это сходство, подбирая одежду и украшения в этническом стиле.

– Очень! Волосы, высокие скулы, разрез глаз, смуглая кожа – настоящая скво! Вы – художница? – он заметил этюдник.

– Да. А вы?

– Я? Немножко – журналист, немножко – переводчик, немножко – писатель. Всего понемножку.

– И путешественник?

– О да. А у вас совершенно необыкновенные глаза! Они так меняют цвет: то зеленые, как трава после дождя, то светло-коричневые, как каштаны! И ободки вокруг радужки…

Анна видела, что он кокетничает с ней, но как-то так, несерьезно – искусство ради искусства. Потом ее вдруг осенило – рядом на сиденье лежал букет темно-красных роз, дышавших густым, знойным ароматом. Наверняка!

– И давно вы знакомы с Лифшицами? Он удивился:

– Как вы… Откуда вы знаете?!

– Догадалась по букету. Софья Леопольдовна любит такие розы.

– Так вы тоже к ним?!

– Да. – Анна кивнула на свой букет, точно такой же, лежавший наверху на багажной полке, и протянула ему руку:

– Ана.

Он взял ее руку и задержал в ладонях, потом поцеловал и отпустил, с неохотой, как ей показалось:

– Надо же, какое совпадение! Я – Сергей. Анна – красивое имя, библейское.

– Нет, Ана. С одним «н». Индейское имя.

– Индейское? И что же оно означает?

– Ну, вы же знаток индейской жизни, скажите сами!

– Женщина с глазами цвета каштана, упавшего на мокрую после дождя траву…

– Красиво! Но длинно… Так они познакомились.

Пока шли пешком до дачи Лифшицев – Сергей нес ее этюдник и цветы – разговаривали о чем-то необязательном: какие погоды стоят, вы заметили; да, в этом году все цветет сразу, так редко бывает; а сколько же лет Софье Леопольдовне исполняется нынче; я думаю, сто пятьдесят; ну, столько не живут; а как прекрасно сохранилась…

Но главный разговор шел между слов – взглядом, вздохом, улыбкой, движением брови, взмахом ресниц было сказано так много, что слов уже и не требовалось. Все время, проведенное у Лифшицев, Анна чувствовала натяжение той прочной невидимой нити, что так внезапно связала их между собой – и он чувствовал тоже, она это видела. Она не влюбилась в Сергея, нет! Она его… узнала. Вот, это было правильное слово: узнала. Словно компасная стрелка ее сердца, повернувшись, указала: вот он, твой северный полюс.

«Ты лишь вошел – я вмиг узнала, вся обомлела, запылала, и в мыслях молвила: вот он!» – нет, я не Татьяна Ларина, думала Анна. «Вмиг узнала» – это да, но «обомлела, запылала» – это не про меня. У нее было ясное знание и холодная уверенность – она должна быть с этим мужчиной, несмотря ни на что. А посмотреть было на что – Анна осторожно навела справки, потихоньку расспросив Сонечку, Маргариту Михайловну, Софью Леопольдовну и даже Валентина Аркадьевича.

Картина вырисовывалась своеобразная:

– Он такой обаятельный, правда? Жуткий бабник, знает кучу языков, пишет в «Москоу-ньюс», все время где-то путешествует (это Сонечка).

– Несчастный человек, перекати-поле, талантливый, несомненно, но жизнь как-то не сложилась, не встретил подходящую женщину (это Маргарита).

– Ой, деточка, взрослый мужик, а ни кола, ни двора, одно шило в заднице, женился рано, да неудачно, но хорош, хорош, не отнимешь (это Софья Леопольдовна).

Валентин Аркадьевич, как настоящий историк, оперировал не эмоциями, а фактами: оказалось, что отец Сергея был гражданином Франции, но работал на СССР в ООН, потом вместе с семьей приехал в Россию, где и остался. Сергей с братом детство и раннюю юность провели в Европе и Америке, оба учились здесь в МГУ, где Валентин Аркадьевич с ними и познакомился. А какая была семья! Все на матушке держалось, на Александре Григорьевне – как ее не стало, развалилось все, отец не сумел удержать. Измельчание! Да, измельчание…

Как интересно, подумала Анна. Отец-то – шпион, не иначе!

Интересно – это для нее было главным. Со сверстниками, с этими предсказуемыми мальчишками, ей было не интересно, хотя она и прошла через парочку романов с юными непризнанными гениями, похожими друг на друга, как близнецы-братья, при полном внешнем несовпадении: один был белокожий рыжий красавчик с античным профилем, другой – меланхоличный очкарик, слегка похожий на молодого Кайдановского.

Глядя на страсти, кипевшие среди ее друзей, Анна слегка недоумевала, из-за чего весь этот сыр-бор? Она еще ни разу не влюблялась, да особенно и не верила, что способна. Еще чего! Терять голову из-за мужчины? Да никогда – пример собственной матери был слишком показателен. Секс ее тоже разочаровал – да ну, ерунда какая-то. Ничего интересного. Целоваться ей еще нравилось, а все остальное…