Читать книгу Зеленый луч №3 2018 - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 3

Как ты, милая?

Бывает, во сне пытаюсь обнять тебя, но эти же сны

Уводят в другие объятия, в запах другой весны,

С песней веселой на диком варварском языке,

Где в сказах козел не мекает, а говорит – бре-ке-ке!

Там в синее небо втыкаются отточенные кривые ножи

И за полумесяц на башне порою кладут жизнь!

А я далеко настолько, что горло срывает в крик!

Рябиновая настойка – забытие на миг…

Как ты, милая?

Не доведут до добра эти вечные, звездно-серые сны.

Я мечусь на кровати в поту, и так стены тесны.

Раз в неделю. Мы вместе. Пусть встречи – на хлеб и воду.

Пусть не до шика, но в ясный ли день или в непогоду,

Шли мы рука в руке, пять или даже десять минут.

И этого НАШЕГО времени ангелы не отдадут

Никому! Мамкам, бабушкам, родственникам – не им!

В два сердца. В ритм крови. Но нам двоим!

Как ты, милая?

Можешь даже не отвечать. Все сложно. Я понимаю.

В краткий путь, опустив глаза, прямая от Ада до Рая.

Поэтому я на одном краю, а ты выбираешь другой.

И не надо мне что-то доказывать своею судьбой.

Просто губы сожми и привстань на скаку в стременах!

Подними коня на дыбы, чтоб уверенно выбить страх!

У меня – за тебя. Маленькую, блондинку дочь.

Настолько любимую, что сердца не превозмочь.

И над страшной пропастью узенькая тропа…

Как ты, милая?

"Я справлюсь, па…"

За подол хитона пытаться поймать волну,

Пустая растрата времени, но все забава.

И, если Арго волей Зевса не пошел ко дну,

Какая твоя в этой повести честь и слава?

Ты вел его твердой рукою промеж быков

Посейдоновых, белых, могучих и гордых?

Ты ли срывал ли тяжелые цепи оков,

Твой ли корабль в упор разбивал их морды?

Ты ли стрелял по гарпиям, медью, а не свинцом?

Ты ли спускал умерших в холодное море?

Но я точно знаю, ты не глядел в лицо

Матерей, обезумевших от потерь и горя.

Так чего же ты пыжишься, старенький мореход?

Кто был героем, обманывал всю Колхиду?

Да если бы не Медея, увидел бы ты восход?!

А ты показал ей любовь. Фальшивую, для вида.

Нет в аргонавтах чести. Есть жажда наживы,

Стремление стать царем, и привкус крови

Не смея прилюдно сплюнуть, не прогневав Шивы,

Ибо, все боги равны в смерти, как и в любови,

В ненависти, в благости, в коварстве, в именах,

Ищите различия! Право, смешно. По кругу,

Вечною сказкой движется тот же смех и страх,

Наивно хотеть уравнять мечту и земную подругу.

Старик, твой великий корабль лежит в песках.

Герой, твое время тем же унылым песком в носках,

Надеется робко хоть на чей-нибудь поцелуй…

Оставь. Забудь. Никого уже не ревнуй.

Поверь, Ясон, она прокляла твои цветы

Ты сволочь, Ясон.

Это честно.

И шел бы ты…

Я рисую тебя.

След от карандаша

Чёрный, как дьявольская душа,

Вспарывает бумагу не хуже ножа

Когда капелька крови виснет, дрожа.

Я рисую тебя.

Сквозь призрачный круг

Бывших имён друзей и подруг,

Вечного тлена, сейчас и вдруг,

Вкруг тихого плена холодных рук.

Я рисую тебя.

Не продаю картин.

Каждый мой холст навсегда один.

Словно заплыв меж остывших льдин,

А в запахе ярких красок – ладан и тмин.

Я рисую тебя.

Сотый, первый ли раз?

Графика строк в колорите фраз,

Образ, успевший взорвать оргазм,

Словно сон мой в оправе твоих же глаз.

Я рисую тебя.

И твой профиль вдали.

Повторяют ушедшие в ночь корабли.

В светлой эре возвышенейшей любви!

Путь твой в небе,

а мой – в пыли…

Если жить в Тбилиси, то не на улице, а в кабаке!

«Если», пожалуй, лишнее, в Тбилиси нельзя не пить.

Идти по узким улочкам, покачиваясь налегке,

Вспоминать из Гамлета, вечное, быть иль не быть?

Быть, генацвале!

Вторят улыбчивые тифлисские кинто,

Одетые в чёрное, с красным платком на морщинистой шее.

И так, как они, никогда не сумеет с тобою рыдать никто,

Смеяться и плакать, и петь, не спрашивая разрешения!

Пить!

Скажет любой босяк или нищий, седой старик,

Просящий монетку, придерживающий вам двери.

Он помнит Сталина, СССР, он к новому не привык,

Предпочитая жизнь в недоверии, чем в безверии.

Быть!

На этих тропиночках сорок пять градусов вниз

Трезвый сломает ногу, а пьяный пройдётся танцем!

Святая Нино, какие красавицы поглядывают через карниз,

А очи их чёрные играют вспышками протуберанцев.

Пить!

Красное, белое, розовое, сотни и сотни сортов вина

Смешиваются в сердце и венах, делая кровь – алой!

Прав Пиросмани, рисуя пиры! И не этой земли вина,

Что мы перестали знать меру и чувствовать дно бокала.

Быть!

Но нас заставляют с чужой ладони слизывать соль,

Пить!

Раз уж память героя Кантария предали за текилу.

Мать моя, Грузия… боже, какая боль…

Мне больше не надо веры,

Мне надо силы!

В написании стихов на салфетках есть свой смысл.

Не то чтобы кайф, а скорее уж некая обреченность.

Ты ловишь на пенке арабики какую-то новую мысль,

А слова обретают особо изысканную утонченность.

Как будто б не теплый кофе касается твоих губ.

Вот запах песка и соли, моря и трав в Марокко.

Ржанье коней берберов, выстрелы, рев боевых труб,

Неумолимое солнце палит, как фараоново око!

И вот уже сердце несется под бешеный стук копыт

К шайтану поводья, шамширы пластают воздух!

Ты сам с этим небом и этой землею навеки слит,

Слава Аллаху, навечно убить тебя – несерьезно…

Пусть ветры вздыхают и прячутся змеи в норе,

В арабском есть слово "смерть", но нет "измена".

Римские когорты или хваленые британские каре —

Примет пустыня, всеядная и терпеливая, как гиена.

Ты же, сплюнув в салфетку чернеющий крови ком.

Почувствуешь сладкую слабость и удовлетворение.

Глотнешь кофе, одобрительно прицокивая языком,

Начнешь новую жизнь, как новое стихотворение…

Мой ангел в погонах, замотан и груб.

Тяжелые веки, блуждающий взгляд.

Упрямая складка ложится у губ.

Он хочет вернуться на небо назад.

В далекие кущи, где град золотой,

Где воды хрустальны, где небо поет.

Ему там привычней, он все-таки свой.

Но ангелам воли никто не дает.

Мой ангел в папахе, из черной овцы.

Седая щетина, небритый три дня.

И мы с ним похожи, хоть не близнецы.

Я так же как он, ненавижу меня.

А он обречен за двоих огребать,

За мною, по ходу, идти до конца

Но он помогает мне на ноги встать.

Он порох и кровь мне смывает с лица.

Мой ангел в мундире далеких времен,

А если соврет, то всего ничего.

Он рубит наотмашь, он пьет самогон,

И тут уже я защищаю его.

От божьего гнева, гремящего ввысь,

Но этому ангелу все нипочем!

Когда на расстреле нас ставят вдвоем,

Он тихо на ухо шепнет – улыбнись!

А я его

молча

закрою плечом…

Любимая…

Рахиль читает письмо и плачет.

Она знает, кругом война, а ее Иван ушел в казаки.

Бездымная

Встает заря, никому ничего не знача,

И как отыскать в уходящей луне волшебные знаки

Пророчеств.

Так много метаний, религий и вер.

Твоему маленькому сердцу трудно вместить все их.

Без отчеств,

Имен, фамилий, крестьянин ли, офицер,

Знает, есть черное время боли, чистое время смеху.

Еще любви!

Впрочем, ей любое время к лицу.

Ее не волнуют даты, народы, запреты или вопросы.

Храм на крови,

Книга, не устремляющаяся к концу,

Горящие под солнцем Израиля тихие русские росы.

У губ твоих,

Конь мой склонен и поводья дрожат в руке.

Лишь мой поцелуй горделиво опустит тебя на колени.

Кроткий стих,

Как выстрел шальной, услышанный вдалеке.

Это только наша, а не их земля, с Кубани и до Тюмени!

Рахиль моя…

Вдох мой/выдох, меж ними проходит жизнь.

Целую ладони твои, крещусь на иконы, беру шашку.

Прости меня,

Уходят в былое сны и напевы тризн.

Есть лишь Божий суд и я с душой своей нараспашку…

Я – твои цепи, выточенные из цельной кости.

Ты их не чувствуешь, тебя от них не спасти.

Ты даже не знаешь о крепости их и длине,

Когда кладешь свои руки на плечи дней.

Ты выходишь из дома, прикованная ко мне.

Моё сердце сразу становится холодней,

Мои губы бледнеют, как белеет кость,

Мои сны и рифмы ты сметаешь в горсть.

И неспешно слизываешь с ладони,

Словно образ чеканный на полукроне,

Опустив молчаливо в моё вино

Лишь одно серебряное звено.

Удержав меня крепче оков

Костяных стихов…

Я знаю, что ты красива.

Любуюсь тобой по ночам

И вижу, как тень оливы

Бежит по твоим плечам.

Под Римом беспечно время,

А ночь охлаждает жар.

На месяца звонкое стремя

Бросая свой пеньюар,

Ты падаешь, как на площадь,

Что нежностью замело,

И тонко-хрусткая простынь

Вдыхает твоё тепло.

Целую твои ресницы

Часами или веками,

А смерть вырывает страницы

С нашими именами.

И тянется за горизонт

Твой сонный и сладкий стон…