Читать книгу Невеста зверя (сборник) - Каллум Хопкинс, Коллектив авторов, Сборник рецептов - Страница 8

Настало лето. Оно пришло и в новый дом, легло на каменные полы прозрачными желтыми коврами, скользнуло по дубовым лестничным перилам, превратило оконные стекла в бриллианты.

На полях созревали хлеба, меняя зеленый цвет на золотистый. В саду уже краснели яблоки. Персиковая ветвь, привитая к старому дереву, была увешана круглыми фонариками плодов.

Мэтт хорошо ладил с работниками – некоторые из них достались от Джоза Проктора, иные были бродягами и приходили на ферму батрачить каждое лето, но слыли при этом надежными и порядочными. Убедившись, что Мэтт свое дело знает, и со скотом, и с прочим хозяйством, они сменили в общении с ним обычную небрежную услужливость на уважение. Никто из них ничего не говорил о Джозе Прокторе, но этого и следовало ожидать, раз они имели дело с Джозовым зятем.

Но и неловкости никто из работников не испытывал, даже если работали они рядом с домом. И никто не бросал слишком пристальных взглядов на Фину – разве что иногда, видя ее, кто-нибудь из парней помоложе заливался краской или восхищенно улыбался.

Каждый вечер, когда Мэтт возвращался домой, просторные и прохладные комнаты, до блеска убранные и вычищенные, освещались лампами с заходом солнца. Входя, он слышал, как Фина играет в гостиной на старом пианино. Играла она так, что заслушаешься, только вот никогда не пела. Иногда ей удавалось уговорить спеть Мэтта. Она говорила, что у него приятный тенор и хороший слух. Вечерами, после ужина, они сидели, бывало, за книгами по обе стороны от очага, который обычно приходилось зажигать даже летом, когда заходило солнце. Иногда она читала ему вслух – какую-нибудь историю из сборника мифов, пьесу древнего драматурга или стихотворение. Иногда он читал ей. Но за чтением они засиживались не слишком долго и ложились рано. Они рассказывали друг другу о своем детстве – как он запряг свою первую собаку в тележку и поехал по полям, играя в римлянина на колеснице; как она однажды увидела ярко-голубую падучую звезду, и никто не поверил ей, но Мэтт сказал, что верит.

Работу по дому, штопку или шитье Фина предпочитала оставлять служанкам. Но частенько она выпроваживала их со смехом из кухни, чтобы приготовить для мужа настоящий пир. Бывало, они скакали верхом бок о бок, осматривая поместье и обсуждая хозяйственные вопросы.

Полюбил ли он ее уже тогда – так быстро? Он не знал. Но он был рад возвращаться к ней, рад быть с ней – всегда. Днем он часто вспоминал о ней, особенно когда был далеко в предгорьях и не мог вернуться домой к вечеру, увидеть ее и лечь в постель с ней рядом.

А она… Любила ли его она?

Конечно, если бы обычная женщина вела себя так, как Фина с Мэттом, можно было бы точно сказать, что она его любит. Другие его возлюбленные, которые точно любили его, пусть и недолго, вели себя примерно так же, хоть ни одна из них не была такой умной и чудесной, как Фина. Она была словно принцесса – царственная в своих щедрых дарах, строгая лишь к себе, и даже в величии ее никогда не было холода.

Так почему же Мэтт всегда остерегался и даже боялся ее? Почему он не был уверен, что все, что говорилось о ней, только дурацкие россказни, сплетни безмозглых завистников, как и предупреждал его Чент? Ведь, ко всему прочему, уже прошло пять полнолуний с их свадьбы. И в каждую их этих ночей она спокойно лежала в его объятиях до самого утра.

Казалось, обвинить жену Мэтта в том, что она оборотень и звериное отродье – все равно что назвать закат солнца его смертью.

* * *

Дело шло к листопаду, на ферме кипела работа, а скоро, с жатвой, ее должно было еще прибавиться.

Той ночью они поднялись в спальню сразу после ужина, около девяти по солнечным часам, потому что Мэтту надо было уходить на заре.

Он причесывал ее волосы. Когда-то, когда он был еще мальчишкой, его мать иногда позволяла ему это делать. И тогда, и теперь живые переливы женских волос, их запах и электрическое тепло очаровывали его, словно своенравные пряди были диковинной зверушкой…

– Когда ты вернешься домой? – спросила Фина, с закрытыми глазами нежась под прикосновениями щетки. Любая женщина могла бы спросить об этом своего молодого мужа.

– Думаю, завтра ночью мне не придется дома ночевать. Как это ни жаль.

– Понятно, – протянула она. В голосе ее слышалась, кажется, легкая печаль, его это обрадовало.

– Может быть, – сказал он, – я все-таки смогу вернуться завтра, только очень поздно – так будет лучше?

– Нет, Мэтт, – ответила Фина. – Не торопись домой.

Что-то в нем насторожилось. Он замер.

Будто шутя, он произнес:

– Что же, ты не хочешь, чтобы я вернулся домой, даже если смогу? Разве я так уж тебя обеспокою, коли заявлюсь после полуночи? Ты ведь нечасто возражаешь, когда я бужу тебя.

Она протянула свою маленькую, чуть загрубелую ручку и положила ее на его запястье.

– Приходи, когда хочешь, Мэтт. Только меня, может быть, в это время дома не будет.

В голове у него вдруг прояснилось. Ну конечно! За несколько миль отсюда, на соседней большой ферме, ждали рождения ребенка. Там жила другая родня Джоза – кто-то из семейства Флетчеров. Наверное, они попросили Фину, теперь женщину замужнюю, помочь, когда придет время.

– Ну что же, я буду по тебе скучать. Надеюсь, что жена Флетчера родит быстро – и ради ее здоровья, и для моего спокойствия.

– Ох, нет, Мэтт, я вовсе не туда собираюсь. Ребенка там не ждут раньше Медового Спаса.

Снова обескураженный, он медленно опустил щетку. Фима, решив, что он закончил, с мягким «спасибо» собрала все волосы на правом плече, которые заструились словно водопад. Она собиралась заплести их в косу, и он захотел ей помешать. Он любил, когда она ложилась в постель с распущенными волосами. Но сейчас он промолчал. Сказал только:

– Тогда почему тебя не будет дома, Фина?

Ее руки все так же мелькали, заплетая косу. Он не видел ее лица.

Мэтт обошел вокруг нее и сел напротив, в большое резное кресло в углу. Лица ее все еще было не видно. Она не отвечала.

Тогда он продолжил, все тем же ровным голосом:

– Или ты хочешь, чтобы я подумал, что у тебя завелся какой-нибудь шикарный ухажер, который тебе милее меня? Если нет, скажи, куда ты собралась?

На это она ответила сразу:

– В лес.

Подкрученные фитили ламп в спальне горели розоватым светом. Ни один не погас. Но в ту минуту словно вся комната, весь дом и все поместье за окнами погрузилось в глубокую, черную тьму.

Все эти месяцы он не верил в свои прежние страхи – он почти забыл о них! Но теперь они в ту же минуту вернулись, прыгнули на него, запустили в него свои клыки и когти, размахивая хвостами, и растерзали на куски эту ночь и его покой.

– В лес? Почему? Нет, Фина. Посмотри на меня. И скажи мне правду.

Фина отпустила косу.

Она подняла голову и встретила его взгляд своими топазовыми глазами, и вдруг он понял, что ни у одной женщины, даже в косом свете лампы, глаза так не отсвечивают.

И спокойно, словно рассказывая о ценах на пшеницу, Фина промолвила:

– Дело в том, что иногда мне надо побыть той другой, которая тоже я. Не человеком, а тем созданием, которое ты однажды увидел, когда я вышла из леса, чтобы посмотреть на тебя, – ты тогда ловил рыбу в речке при луне.

Дрожь охватила Мэтта с головы до ног. Он едва видел жену – она словно погрузилась в туман, из которого горели только глядящие на него глаза.

– Нет… – прошептал он.

– Да, – возразила она. – Уж такая я есть. Мне нужно оборачиваться, но не в полнолуние и не в какое-нибудь другое определенное время – это совсем не так случается. Но вдруг, иногда – как другая женщина может безумно захотеть надеть красное платье, или отведать какого-нибудь блюда, или отправиться в гости или в город, – просто так. У меня есть выбор. Но теперь я хочу поступить именно так и сделать это по своему усмотрению.

Мысленным взором он увидел, чего ей захотелось – как другая женщина пожелала бы посидеть в гостях или нарядиться в красное, – Фине захотелось превратиться в горную кошку с черным мехом. В пуму. В оборотня.

– Нет, Фина, нет, нет!

Она ушла от него сразу же: вышла из спальни в маленькую комнату и закрыла дверь. А Мэтт все сидел в резном кресле. Он просидел там до четырех утра, когда ему все равно пора было вставать, чтобы уехать на заре.

* * *

Потом он так и не вспомнил в подробностях, что делал в тот день. Скот, изгородь… Хоть Мэтт и справился с делами, вместо него работал словно кто-то другой. К закату он с работниками был на Дремучем перевале, черные леса раскинулись внизу, а дом, в котором они жили с Финой, был далеко-далеко отсюда.

Он и всегда-то о ней думал. Но сегодня он просто не мог думать ни о чем другом.

Мэтт все время спрашивал себя, правильно ли он ее расслышал? Точно ли она сказала то, что он помнит? Или он сходит с ума? Но, хотя он и не мог как следует сосредоточиться на работе, все же на этот счет его совесть была чиста. И слова работников звучали логично и понятно. На что ни посмотри – все как полагается. Солнце поднялось не на севере и садится теперь не на востоке. Значит, он не сошел с ума, да и весь мир тоже. А стало быть, и слова ее были на самом деле. Ему не померещилось.

Он все же задумывался – зачем? Разве это имело значение? Откуда она узнала, что в ту ночь он удил рыбу на реке? Но он с тревогой подумал, что у пумы все чувства острее – может быть, она его учуяла острым звериным нюхом. Она шла по его следу.

Или она просто врет?

Может все это сплошное вранье, чтобы сбить его с толку, запугать – но зачем бы ей это? Она любила его… а может быть, и нет.

Может, она его ненавидит, и все это – ее козни, чтобы от него избавиться, а возможно, даже свести с ума, чтобы отделаться от него.

К закату голова у него раскалывалась.

Ему хотелось только уснуть у огня, чтобы под спиной был твердый утес, а в лицо заглядывали звезды.

Но вместо этого Мэтт дал лошади немного отдохнуть, без всякой охоты разделил с работниками трапезу и снова вскочил в седло. Мужчины посмеялись над ним, но беззлобно. Ведь он с женой и шести месяцев не прожил вместе. Неудивительно, что он рвется домой на ночь глядя.

Лошадь пробиралась сначала по горной тропе, а потом, легким, но твердым шагом, через сосновый бор.

От деревьев уже тянуло осенью, а обмелевшие реки с журчанием текли под гору.

И в каждом лунном лучике, в каждой темной тени чудились ему топазово-зеленые глаза, гибкое четвероногое тело, закругленные уши, острые зубы…

Но он никого не встретил.

Луна только народилась – тонкая, беленькая и изогнутая. Словно кошачий коготь.

Еще три часа скакал он через лес, проезжая под лиственницами, дубами и янтарными деревьями. Наконец он, кажется, уснул прямо на спине своей смирной кобылы. Но лошадь знала дорогу – дорогу домой.

* * *

Мэтт приехал домой до рассвета. В спальню он поднимался словно во сне. Он думал, что жена здесь и спит, рассыпав золотые волосы по подушкам. Но ее в спальне не было. И в доме не было никого, а во дворе его встретил только старик Сеф, такой же безразличный, как всегда, и отвел лошадь в конюшню. И нигде ни признака того, что что-то не так. Только кровать была пуста, и когда Мэтт стукнул в дверь маленькой спальни, он увидел, что в ней тоже нет никого. И лег спать в маленькой комнате.

Проснулся он за полдень – все шло своим чередом. И когда он спустился, Фина была в гостиной, она помогала одной из служанок чистить серебро, и обе смеялись. Фина приветствовала его, казалось, беззаботно, подошла поцеловать в щеку и только тогда прошептала: «Не расстраивай девушку. Притворись, что все хорошо». Так он и сделал. И, позавтракав, отправился в поля.

После этого они с Финой не встречались до самого ужина.

* * *

С ним в дом пришло молчание. Оно сидело за столом как третий лишний. Когда слуги ушли, за столом остались трое – он, Фина и молчание.

Наконец Мэтт подал голос:

– Что мне делать?

Он обдумал все возможные реплики – мольбы, угрозы, даже насмешки. Он мог сказать, что она его одурачила, потому что он ей доверял.

Но он сказал только:

– Что мне делать?

Она ответила сразу:

– Пойдем со мной сегодня ночью.

– Пойдем?

– Пойдем, сам увидишь. Ах да, – добавила она. – Ты ведь в обморок не упадешь, а, Мэтью Ситон? И не убежишь? Надеюсь, ты этим по-книжному, по-научному заинтересуешься. Правда?

– И я увижу, как ты превращаешься…

– Как я превращаюсь в другую себя.

– О боже, – только и выдавил он, опустив взгляд на тарелку с почти нетронутым ужином. – Это правда?

– Сам знаешь, что да. Иначе зачем вся эта суматоха?

– Фина… – начал он. И опустил голову на руки.

Наконец-то она подошла и положила ладонь, прохладную и сильную, на его горящую шею. Как по-человечески легла на кожу ее тонкая рука со шрамами и мозолями – человеческая, знакомая, добрая рука.

– В мире божьем, – начала она, – чудес так много! Кто мы такие, чтобы спорить с премудрым чудотворцем Богом? Значит, в полночь, – прошептала она, словно приглашая его на запретное свидание. – У черного хода.

И она ушла.

Черный ход вел из погреба. Туда можно было спуститься через кухню, но ключи от погреба были только у Фины и у него. Отправляясь на встречу с ней, он был настолько погружен в тревогу, что уже не ощущал волнения – он боялся, что она уже будет в том, другом обличье. Но нет. Она все еще была Финой – с уложенной вокруг головы косой, в наряде для верховой езды.

Вместе они выскользнули на холодок начинающейся ночи.

Звезды рассыпались по черному небу, как серебряная шрапнель. Луны было не видно, а может, она уже закатилась. Мэтт не помнил, какой была луна в ту ночь, помнил только, что она не полная, а в первой четверти и что луна на Фину не действует. Перекидывалась она по собственному усмотрению. По решению пумы…

Они не взяли с собой лошадей и пешком отошли от дома и фермы, направились дальше по полям, добрались до опушки и вошли в лес.

И снова тишина шла за ними все это время.

А потом Фина вдруг обернулась, легким движением повернула его голову к себе и поцеловала в губы.

– Это горный край, Мэтт, а не Долина Смертной Тени.

И вдруг она прянула прочь, и понеслась меж деревьев, и он побежал следом, чтобы не потерять ее из виду.

Тени проносились мимо. Звезды свистели над ухом. Горы высились впереди, очень близко, высокие-превысокие, как стена, что охраняет мир. Возможно ли взойти на эти горы? Перебраться через них и попасть на ту сторону. В ту ночь ему казалось, что за горами ничего нет. Что здесь последняя граница мира – как говорили древние, «Ультима Туле».

Она остановилась на лужайке, где скалистые отроги уже маячили первыми ступенями горной лестницы. Через лужайку бежал ручей, и Фина сняла одежду, всю до нитки, распустила волосы, освободив их от гребней, как в их самую первую ночь. И теперь, в скромном пестром наряде из теней, что отбрасывали сосны в звездном свете, она опустилась на четвереньки и стала лакать воду из ручья, словно зверь.

Ему было плохо видно ее в сумерках. Почти не видно… Только тень шевельнулась, разлилась шире… Изменилась. Вот из ручья пьет молодая женщина, а вот, секунду спустя, странное создание, ни женщина, ни зверь, а потом, всего через полминуты – или через полгода, так медленно для него текло время, – она, уже в бархатистой шкуре пумы, подняла морду, роняя хрустальные капли с зубов, и глаза ее были яркими, как цветы, а хвост медленно раскачивался.

Это – моя жена.

Они воззрились друг на друга. К удивлению своему и почти гневу, Мэтт не почувствовал боязни. Он был в ужасе, но уже и за пределами страха. Или скорее, все было настолько страшно и ужасно, что Фина и пума были всего лишь незначительным осколком этого хаоса.

Ее красота ослепила его. Она была так прекрасна!

Она – пума – была прекрасна.

Пума выпрямилась и стряхнула с усов последние капли воды.

Она повернулась – быстро, как ртуть в колбе темноты. Зверь. Женщина.

Он не мог последовать за ней сейчас. Он никогда не поймает ее, такую, какой она стала. До чего же странно! Вдруг он почувствовал, что все это правильно, все так и должно быть.

Мэтт сидел у ручья, на берегу которого ее платье распласталось, словно мертвое. Он поймал себя на глупом желании подобрать одежду, встряхнуть, сложить поопрятнее. Он не стал этого делать.

Он пытался понять, что теперь делать, но вместе с тем казалось, что делать ничего не надо. Некуда было спешить. Устал ли он? Он и сам не знал. Он подбирал камешки и праздно бросал их в воду.

Когда она вернулась – всего часа два спустя, то принесла с собой в зубах убитого олененка. Это не поразило его и не оттолкнуло. Возможно, этого он и ожидал. Олененок был убит чисто и быстро – хребет сломан одним укусом. Мэтт знал, что самые лучшие стрелки среди работников – и даже Чент, непревзойденный охотник – иногда промахивались, принося зверю перед кончиной страдание и муки. А она, пума, сидела над мертвым оленем и смотрела на него, Мэтта. И он точно услышал, как Фина говорит, хоть и без слов: «Вот видишь, так лучше».

И это было взаправду. Все это было настоящее.

Они переночевали у ручья, и несколько футов было между ними – человеком и пумой. Но когда он заворочался во полусне, они оказались спиной к спине, и тепло ее согрело его. Она его не тронула. Хоть он не мог заставить себя прикоснуться ней, это было не из трусости, а из уважения. Она пахла травой и бальзамической смолой сосен, холодным горным воздухом, звездами. А еще кровью и убийством.

Он сначала не собирался спать. Он все думал, все никак не мог понять случившееся.

Но на восходе, когда он проснулся и стволы деревьев уже порозовели с востока, Фина опять была женщиной. Она оделась и развела огонь, разделала оленя и не торопясь принялась его готовить. Вместе с синим дымком от костра поднялся вкусный запах свежайшего жареного мяса.

– Ну, что? – спросила она.

– Мне все это приснилось? – отозвался он.

– Может быть.

– Нет, не приснилось. О, Фина, как это было? Как это – быть такой?

– Это чудесно, – ответила она просто. – Что еще ты хочешь знать?

– Но ты помнила, кто я, даже тогда?

– Я всех вас помню. Я ведь не перестаю быть собой. И не забываю. Просто я – другая. Может быть, настоящая, как ты думаешь?

А потом они ели мясо, и пили из ручья, и валялись на сосновой хвое. До этого дня Мэтт не любил ее, а теперь полюбил. Вот что было самое странное, думал он потом. Что он полюбил ее по-настоящему, только когда увидел ее душу пумы. И в тот день он верил, что ничто не сможет разрушить их союз. Он встретился лицом к лицу со страхом, который оказался не страхом, а великим, редким чудом, благословением Божьим. И было в мире волшебство, о котором ему давно поведали предания и сказки в любимых книгах.