Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019 - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 4

   Царь небесный – злой, наверное,

   а царица не такая.

   Не сулит нам чаны серные,

   синим гневом закипая.

   Не её ль, царицы, юбки —

   шёлк, шуршащий по району,

   и на ветках две голубки

   это брови не её ли?

   Съешь на завтрак снежный хрящик,

   хоть на час, да будь ей мужем.

   Полезай в волшебный ящик,

   он доставит к ней на ужин.

   И в тот момент, когда ее не стало,

   в лиловой шляпке или без,

   всем захотелось, чтоб она восстала

   и встала в ряд других чудес.

Неважно, без штанов, в штанах ли —

пусть смотрят, нечего скрывать.

Чтоб слёзы сразу вермутом запахли,

чтобы два раза не вставать.

Из брекчии, обломков югендстиля,

строительного мусора, стекла.

Из перекошенных останков филистимлян,

с которыми она вот тут легла.

Так редко хочется, и хочется так мало:

чтобы она воскресла, он воскрес

и стрекоза над ирисом летала

в лиловой шляпке или без.

лилипуты жили тихо

заселили всю страну

собирали облепиху

собирали бузину

обирали склон за склоном

жбаны вешали на тын

лес ложился спать зелёным

просыпался золотым

белизна за чернотою

а за той голубизна

этой ночью будь со мною

в бочке ночи нету дна

ты мала а я малее

умаляюсь с каждым днём

ты тепла а я болею

вот друг к другу и прильнём

будь со мной пока дрезины

не прострочат полотно

и рассвета чай бузинный

не зальёт глазное дно

   Не отрицай суму или тюрьму —

   так говорят в застолье, потому как

   Герасим не отрёкся от Муму,

   хотя и сам лишь ухал да мумукал.

Свидетельствуют мыши и коты:

он пренебрёг поставленной задачей

за счастье глухоты и немоты,

за счастье понимать язык собачий.

Он запалил в имении пожар

и привязал к себе огромный камень.

И этот камень, как воздушный шар,

понёс его и пса над облаками.

  Сожги меня, как партбилет,

  в стеклянной пепельнице дня.

  Пускай узнает белый свет,

  что всё, ты вышла из меня.

  И нету явного следа,

  помимо пепла, смех и грех,

  а язва тайного стыда —

  не напоказ и не для всех.

  Все видели, как я горел,

  никто не знал, как я восстал.

  Наивных зрителей гарем

  разложат в полночь по местам.

Вот слесарь: завтра на завод.

Вот: на работу медсестра.

Вот дети снежных казанов

слепили: хватит, спать пора.

Вот дыни в сетках понесли,

и это значит: год долой.

Сменились прозвища земли,

остались только мы с тобой.

Ты у меня на языке,

язык мой кроны тормошит.

А я где у тебя? в чулке?

в подкладке лифчика зашит?

   «Завтра день святого Валентина»,

   говорит Людмиле Валентина,

   девушка из города Клинцы,

   все соседи были ей отцы.

   Валя в мать, а Люда не шалавка,

   на затылке чопорный пучок.

   Люда – фея сырного прилавка,

   а у Вали – свёкла да лучок.

   Всё на свете движется любовью:

   очередь к кассирше Фатиме,

   ад и рай, Москва и Подмосковье,

   и сердечко пишется в уме.

   Мужики с утра проходят мимо,

   в тот отдел, где водка и Джим Бим.

   Валентин, позор и гордость Рима,

   попросил не занимать за ним.

   Костяные бляхи от затылка до хвоста:

   бабка-чернота, бабка-чернота.

Валятся проклятия кусками изо рта:

бабка-чернота, бабка-чернота.

А другая бабка что-то не видна.

Помнишь, была бабка-голубизна?

Напевала песенки, гуляла по двору,

жаловалась: деточки, никак я не помру.

  Живешь в лесу, читаешь Мейясу,

  а как тепло становится и травка —

  пить ходишь пиво в лесополосу

  с друзьями из строительного главка.

Да, пишешь ты хорошие стихи,

душевные! Но что всего забавней:

кому нужны хорошие стихи?

И без того их как говна за баней.

Ну скажешь тоже, как это кому?

А девушки от тридцати и старше,

корректорши с работой на дому

и в карандашных юбках секретарши?

Как на мормышку ловятся ерши,

которыми всё озеро забито,

так эти – на движения души,

раз нет надежды встретить Бреда Питта.

Строительные мокнут чертежи,

разобран кран, разъехались прорабы,

и ветер сквозь огрызки-этажи

так голосит, как в войны воют бабы.

   Нельзя быть таким интровертом, Елена,

   такой недотрогой нельзя.

   Весь вечер у стенки лежать как полено,

   пугаясь грозы и дождя.

Смотри, как любви проплывают подводы

и похоти едут возы.

Прислушайся – верные зову природы,

телесные ноют низы.

Елена, нельзя быть таким интровертом,

одно только горе с тобой.

К тебе почтальон позвонился с конвертом,

ты тапки надень и открой.

Он юный и стройный, в искусственной коже.

Он, видно, студент МИРЭА.

Коснись его куртки, Елена, о Боже —

сойди наконец-то с ума.

Сойди, убеги из проклятого дома,

консьержкину будку сожги.

Привычного быта дурную плерому

взорви и в леса убеги.

Всё ближе огонь Иоанновой ночи,

когда на вечерней заре

крестьянские дщери и дети рабочих

сожгут своё платье в костре.

Орляк зацветает в бору потаённом,

куда непроглядны пути.

Не Машка с таксистом, а ты с почтальоном

должна этот цветик найти.

  В зелёный берег тюкнулись челны,

  из них возникли злые чужаки,

  пришельцы из неведомой страны.

  Туманом, тиной тянет от реки.

Огромные, в железе и шерсти́,

воняют так, что к ним не подойти.

Оглянешься – ворона прилетит.

Затеешь песню – чайка прилетит.

Понёвы, юбки серые стирать

у чужаков и чаек на виду

тебя послала мать или не мать —

старуха, стерва, старшая в роду.

Гремит их гогот, лязгает их смех,

они идут в поселок на холме,

за ними сыплет пепел или снег,

незнамый здесь, обычный в их стране.

Ты из тумана вырвала листок,

на нём фигурки быстро начерти.

Ворона его в клюве донесёт.

Она устанет – чайка долетит.

Пускай готовят лучшую еду,

затопят баню, позовут к столу.

Пускай старуха, старшая в роду,

забьётся и обмякнет на колу.

   Ребята, у вас очень много пурги,

   но что-то товар небогат

   и все, кто вам скажет об этом – враги,

   а кто не из ваших бригад,

тот явно урод и умом недалек

и бабы тому не дают.

А всё-таки в деле у вас недолет

и в слове у вас недокрут.

А я-то молчок, молоточком тук-тук

в каком-то квартале от вас.

А то, что торопится в мир из-под рук —

то жёлтая жаба, то черный паук —

ни вам, ни другим не показ.

От огнедышащего ящера,

от семиглавого огня

не умереть по-настоящему,

судьбу с кольчужкою кляня.

Не положить дурные косточки,

не заслужить себе креста,

ногами считывая досточки,

пролеты шаткого моста.

Остановитесь, братья-витязи,

куда нечистый нас понёс?

Ведь это, извините, фэнтези,

здесь нету гибели всерьёз.

Щёлк – и рассеется видение,

исчезнут башни-каланчи.

Из дуба сделаны, из дерева

заговоренные мечи.

Не в этой выжженной сторонушке

смерть поджидает молодца.

Она под юбкой у Аленушки,

она в объятии кольца.

Её подвозят электричками,

куда влетаешь на ходу.

Она дерётся косметичками,

вливает зелия в еду.

И семь светил ведет Полярная

на нерест, будто глупых рыб.

А там уж нарния – не нарния:

открылся шкаф, и ты погиб.

   Дайте им второй и третий шанс:

   он с цветами и она в гипюре.

   Я всё время думаю о вас.

   У меня в душе такие бури.

   Чёрный доктор, чёрные глаза,

   рестораны с видами на бухту,

над которой жмет на тормоза

солнца утомленного кондуктор.

Есть вторая, третья красота,

ложечкой мутящая рассудок.

Даром ли от рожек до хвоста

показался в зеркале ублюдок?

Курс – север, и природа все смуглей,

а в шаре гелий, а в корзине гей.

Наверно, гений.

Он видит сверху множество явлений:

оленей бег, медведей под скалой

и сумрачную тряску поколений

за деградирующий плодородный слой.

И позади забытая война

ему уже не кажется гражданской,

а кажется какой-то шляпой жалкой,

которая тут больше не нужна.

Тут надобны, как видно с высоты,

мохнатая шмелиная одежда,

во фляге спирт, на Господа надежда,

увы, не припасенные унты.

Курс – север, и природа все белей,

и горы, смятые рождественской фольгой,

и кривоствольный флот нагой

висящих из земли нетопырей.

Здесь ночь бела, как кривда позади,

здесь он один и гей, и натурал.

Здесь никогда никто не умирал.

Нет отклика, кого ни позови.

Курс – север, но отсюда лишь на юг,

и океана белое бельмо

еще слепее из-за серых туч.

Еще скажи, скажи, что жизнь дерьмо.

Рот облепляет ледяной сургуч,

и тело улетает как письмо

туда, где крылья плещут, где поют.

Медведи и вепри бегут за Урал,

вот-вот соберется народный хурал

под звуки гитары и лютни

гуторить про наше майбутне.

Леса и долины, поляны и рвы

олени и лисы сдают без борьбы.

Иртыш маякует Тоболу:

готовим пути ледоколу.

Стоят у штурвала три сына и Ной,

курчавые бороды крашены хной.

Каюты, как белые соты,

уходят в пустые высоты.

Грядущему Симу грядущий Яфет

талдычит про новый, про северный свет,

эдем для жирафов и ланей,

предел человечьих стараний.

Что Санников видел, где сгинул Седов?

За мантией мрака и линией льдов

кончается магия ада

и светится лист винограда.

Корабль-исполин напрягает винты,

взметает породы, ломает хребты.

Тесны ему водные русла,

густеет небесное сусло.

Полярные сполохи словно салют.

Ты видела? видел? – торчат из кают

звериные морды и шеи

над волнами Гипербореи.

Пойдём же, взорвём эту дверь, этот лаз,

озябшие звери взирают на нас

и в клюве горит у голубки

открыточка с видом Алупки.

   Мы такие клёвые, на самом деле.

   Нам никто не нужен, ни двор, ни свита.

   Две души, рождённые в одном теле,

   смотрелись бы не так слитно.

   Две души, стыдливо прикрытые плотью,

   строят планы на вечер.

   Две узницы, выламывающие прутья

   друг другу навстречу.

  Куда вы, дачники, попрятались?

  Прошла гроза, и небо чисто.

  В кармане бродит, перекатываясь,

  точилка, дар энкаведиста.

Вещь небольшая, но полезная,

всё время в жажде карандашной.

Есть у неё второе лезвие,

и с ней гулять уже не страшно.

И вдоль забора невесёлого,

и у карьера, где в июле

нашли отрезанную голову

соседской девочки Машули.

Гул проводов над жёлтой просекой,

кобылок ласковые цитры

и жизнь, застывшая на прочерке

за миг до следующей цифры.

   Зачем die Mädchen любят наши фото,

   в которых есть потерянное что-то,

   где жировые волны и брыли

   скрывают то, чем мы бы стать могли?

Зачем die Mädchen смотрят наши письма,

на чёрта им по совести сдались мы,

когда повсюду множество зольдат

и каждый рыжеват и бородат?

У каждого в груди надёжный поршень

и каждый годен в Сирию и в Польшу,

и нет во рту титана и фарфора.

Зачем же вы глядите на старпера?

Затем ли, что на марше и в казарме

ещё не могут так любить глазами,

особенно тогда, когда они —

единственные органы любви?

«Мало времени, – думает, – времени нет,

остаются тоска и привычка».

Но из горла карабкается на свет

безголосая дева-певичка.

А прислушаться – в голосе все-таки есть

что-то тонкое, колкое: перья

вместо ватмана бегло царапают жесть

и судьба ошибается дверью.

Это раненый голос кукушкина льна

озарил шелковистые склоны

и сквозь ветви на убыль несется луна,

за себя оставляя дракона.

Что же делать? Бежать на вокзал, брать билет,

или так, без билета, прокатит?

Только мы уж решили, что времени нет

и на новые главы не хватит.

Этот голос – дорога: темна, далека,

и нет веры тому кривотолку,

как под утро четыре вальта-жениха

подступили к лесному поселку.

Пусть их дождик с околицы гонит взашей,

распекая морзянкою доски

и гуляет одна королева ужей

и из подданных вяжет авоськи.