Читать книгу Альманах «Истоки». Выпуск 12 - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 10

Военное детство безумно далёко,

Но цепкая память надёжно хранит:

На весь переулок разбитые стёкла,

В осколочных ранах асфальт и гранит.

Сирена – тревога – в убежище, быстро!

Упал на «Вахтангова» первый фугас.

На крыше – песком по сверкающим искрам;

Огонь, разгоравшийся было, погас.

В убежище тесно. Оглядки с опаской.

Детишки – не видно ни щёчек, ни глаз:

Какой-то сюрреалистической маской

С морщинистым хоботом противогаз.

Задраены шторы на каждом из окон.

На стёклах – наклейки бумажных крестов.

Глядящее в небо прожектора око.

Зенитки на каменных арках мостов.

Так было. Был повод для страхов, сомнений,

Но знали: погонят захватчиков прочь.

И сняли с окон черноту затемнений,

И звёздною стала московская ночь.

Росла и растёт череда поколений,

Смотрящих в былое глазами кино.

Хранит человеческой памяти Гений

Весь ужас войны, отгремевшей давно.

Бушует перрон возбуждённой толпой,

Как пеной волны океанский прибой.

Корзина, рюкзак, чемоданчик, мешок,

Кастрюля, ведёрко, бочонок, горшок,

Гитара, гармоника, аккордеон,

«Пусти! Дай дорогу!», «Пошёл ты…!», «Пардон».

Фуражка, ушанка, пилотка, платок,

Водяра, пивко, молоко, кипяток,

Сухарь, полбуханки, тушёнка, яйцо,

Мордашка, башка, образина, лицо,

Шинель, телогрейка, фуфайка, тулуп.

Кто умный не в меру, кто попросту глуп.

Вдруг в конце перрона из дверей вокзала

Появилась девушка с синими глазами,

Синими, как небо, синими, как море,

И на миг забылись горести и горе.

Девушка-блондинка в лёгком летнем платье.

Все друг другу стали, как родные братья.

И все расступились в молчанье немом.

Стояли, глазели с разинутым ртом.

А девушка шла – словно ангел летел —

В проходе шеренгами замерших тел.

И шла она, голову гордо подняв,

И сказкою стала печальная явь.

И волосы флагом вились на ветру,

Как ветви берёзы весной поутру.

Смотрели старухи сквозь стёкла очков

И слушали цокот её каблучков,

Смотрели на парус воздушного шарфа,

Что вился под звуки эоловой арфы.

Приблизилась девушка к краю перрона.

Над нею внезапно возникла корона

В бесчисленных солнечных ярких лучах,

Блеснувшая в жаждущих чуда очах.

Зажмурились люди от яркого света.

Очнулись не сразу. А девушки – нету…

Чтобы поместились все наверняка

Подали пустые два товарняка.

В чрева всех теплушек серою толпой

Втискивались люди – рукопашный бой!

«Мама! Где ты, где ты?», «Залезай скорей!».

Наконец закрылся длинный ряд дверей.

Двинулись составы. С паровозным паром

Свист на всю округу. Кто успел – по нарам,

Остальные – на пол, как мешки, навалом.

Кто – бутылку с квасом, кто – горбушку с салом.

Но с вагонной жизнью начали свыкаться,

Прекратилась ругань, кончили толкаться.

И, как по команде, разом замолчали,

Вроде бы друг друга и не замечали.

В тесноте вагонной, в грохоте и тряске

Вспомнили в теплушке все о синеглазке.

Каждый думал: «Это было не со мною,

Знамо, это было что-то неземное»…

И на миг забыли люди про войну.

Про свою пред Богом вечную вину.

Они напали на мою страну,

Мечтали захватить мою столицу.

В расцвеченном знамёнами строю

По ней пройти мечтали Гансы, Фрицы.

И вот они в Москве. Сбылась мечта

В Москве, служившей их заветной целью,

Они бредут, как стадо. И молчат.

Бойцы конвоя – вдоль колонны цепью.

Они идут, понуро опустив

Бесцветные затравленные лица.

Весёлого «Хорст Весселя» мотив

Теперь не прозвучит для Гансов, Фрицев!

Вдоль улиц – сотни, толпы москвичей.

А в первый ряд толкают ребятишек:

«Глядите на кровавых палачей!

Уже победа близко! Немцам – крышка!».

Прошаркала колонна, а за ней

По следу – поливальные машины,

Чтоб вытравить их след, как травят вшей,

Как сор метлой метут из нор мышиных.

Я помню, будто было всё вчера:

Вели фашистов пленных по Садовой.

Смотрели молча. А в душе: «Ура!

Конец пришёл затее их бредовой!».

Потом штандарты вражеских полков

Швыряли у подножья Мавзолея.

А гордый стяг страны большевиков

Витал, над Красной площадью алея.

Ещё хранящая тепло ушедших в бой землянка.

Ещё в печурке теплятся уголья и огонь.

Натянут провод. Сохнут чьи-то серые портянки.

От них исходит то ли свежесть, то ли вонь

В углу – топчан, небрежно застланный соломой.

Её прикрыла наспех плащ-палатка. А на ней

Как этой жуткой жизни искалеченной обломки —

Тела сплетённых в жаркое объятье двух людей.

Они решили в эту чуть затихшую минуту

Уйти от фронтового злого ужаса в любовь.

Они не знали в этой узкой, смрадной, тёмной мути

Землянки, доведётся ли им повстречаться вновь.

Но не пришлось загадывать о следующей встрече.

Вспахал землянку бешено крутящийся фугас.

Они горели заживо в последний в жизни вечер.

И прежде, чем их разум окончательно угас,

Была она единственной убийственно простою

Мысль общая, пришедшая на ум обоим им:

«Как хорошо, что он не увидал меня такою»,

«Как хорошо – она меня не видела таким».

Два рога серебрящегося в чёрном небе месяца

Увидели лишь крошево костей в кровавом месиве.

Под дождём блестит асфальт арбатский.

По Тверской кружится жёлтый лист.

Под зонтом с авоськой – ныне штатский

Бывший батальонный баянист,

Тяжкий путь прошедший до Берлина,

Три кирзы стесавший о бетон,

Медленно несёт пакет кефира,

Чёрного буханку и батон.

Помнит, как в землянке партизанской

С вьюгою февральской в унисон

С курским, вологодским и рязанским

Вёл его баян «Осенний сон».

Мог тогда парнишка деревенский

Вывести легко мотив любой:

Про Амур, про лес волшебный Венский.

Про Дунай широкий голубой.

Помнит он поток солдатской лавы,

Текшей посреди кирпичных груд.

Помнит, две звезды солдатской Славы

Приколол комбат ему на грудь.

Может, и на третью есть бумаги,

Их хранит какой военкомат.

Только он лежал в универмаге,

Занятом в то время под санбат.

А потом – колхоз, завод и стройки,

И не знал, что есть больничный лист.

Медленно идёт Василий Тёркин —

Бывший батальонный баянист.

Дождь, и не видать небесной сини.

Мир уходит в двадцать первый век.

Вася Тёркин – совесть всей России,

Труженик, солдат и человек.

Весна сорок первого года.

Мой дед восемнадцати лет

Девчонке веснушчатой строгой

Протягивал скромный букет.

А та, позабыв все сомненья,

Волненье не в силах унять:

«Он делает мне предложенье!

А как же иначе понять

Слова желанные, слова несмелые,

Слова заветные, слова прекрасные!».

Смущённо кланялись ромашки белые.

Глядели пристально гвоздики красные.

А серым дождливым июнем,

Оставив прощальный букет,

Ушёл с добровольцами юный

Мой дед восемнадцати лет:

«Я скоро, чтоб ждать не устала,

Я скоро, я точно вернусь!».

А Марьюшка долго шептала

И с нею вся Матушка-Русь

Слова желанные, слова несмелые,

Слова заветные, слова прекрасные.

Склонили головы ромашки белые,

Слезой умылися гвоздики красные.

Букет, что оставил любимый,

Поставила в Красном углу:

«Мой милый! Путями любыми,

Сквозь грозы, туманы и мглу,

Сквозь чащи, завалы, болота

Ты только, желанный, вернись!

Не заперты дверь и ворота,

Твердить буду целую жизнь

Слова желанные, слова несмелые,

Слова заветные, слова прекрасные».

Завяли-высохли ромашки белые,

И стали чёрными гвоздики красные.

Июнь сорок пятого года,

Москва. Белорусский вокзал.

«Хорошая нынче погода» —

Ей кто-то негромко сказал.

«О, Господи! Ваня! А я-то…» —

И хлынули слёзы ручьём.

А Ваня глядит виновато.

И были, кто знает, о чём

Слова желанные, слова несмелые

Слова заветные, слова прекрасные.

Цвели улыбками ромашки белые,

В слезах от радости гвоздики красные!

В той войной оставленном позаросшем рву

Для тебя, любимая, я цветов нарву

Разноцветных полевых: белых, жёлтых, голубых.

Для Тебя, любимая, я цветов нарву.

Здесь далёким летним днём шёл жестокий бой.

Боя не было бы – нас не было б с Тобой.

Это я теперь пою

Сыну баюшки-баю.

Боя не было бы – нас не было б с Тобой.

Я хочу, чтоб никогда наш любимый сын

Не слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.

Только скрипки сладкий звук

Да дождя по крыше стук.

Не слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.

А ещё скажу, мой друг, жажду от души

Увидать, что младший внук стал совсем большим,

Что красив он и здоров,

Что запахан старый ров.

Увидать, что младший внук стал совсем большим.

В той войной оставленном позаросшем рву

Для тебя, любимая, я стихов нарву

Про часов старинных бой,

Про детей, про нас с Тобой.

Для Тебя, любимая, я стихов нарву…

В большой довоенной квартире —

Из окон Арбат и «Вахтангов» —

Дом, кажется, тридцать четыре,

Звучали любимые танго.

Цветы на полях крепдешина,

Пикейные белые брюки.

За окнами шаркают шины.

До плеч обнажённые руки.

В углу – патефон, и пластинка поёт,

Минутную близость дарует:

«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,

«Твоя песня чарует».

В пропитанном кровью санбате

Ползком из горящего танка —

Плечистый красавец с Арбата,

Любивший и помнивший танго.

Почти что девчонка, сестрица —

Волшебные добрые руки —

Танкиста – две шпалы в петлицах —

У смерти взяла на поруки.

Минутная близость, а время не ждёт

И жизни для смерти ворует.

«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,

«Твоя песня чарует».

Дождливый июнь в Загорянке.

Читаю про Радду и Данко.

Здесь дети крутивших баранку,

Пилотов, водителей танков.

Нарядные платья из ситца,

Сандали, штаны из сатина.

И те, кто успели родиться

У тех, кто шагал до Берлина,

Танцуют. И та же пластинка поёт,

А кто-то в саду озорует.

«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,

«Твоя песня чарует»…

Прощальный луч весеннего заката

Запутался в проснувшейся листве.

Кто помнит ту землянку в три наката

На хуторе заброшенном в Литве?

Нахлынули волной воспоминанья,

И их не заглушил морской прибой.

Нахлынули волной воспоминанья

О том, как мы ушли в последний бой.

Ушли, чтоб никогда не возвратиться,

Чтоб жизнь сюда пришла за нами вслед,

Чтоб наши имена и наши лица

Забылись через пять десятков лет;

Чтоб правнук ленинградца-кавторанга,

Сражённого осколками в висок,

Увидеть смог красавицу-Палангу,

Где солнце, море, сосны и песок

В июльскую полуденную пору

Струят неповторимый аромат.

А прадед гнал взашей фашистов свору,

Пока его товарищ-автомат

До самого последнего патрона

Не расстрелял в бою последний диск.

Сосны, снарядом срезанная, крона

Издав истошный крик, а может, визг,

Накрыла кавторанга жгучей хвоей,

Навечно запечатала в песок.

Другой снаряд летел, по-волчьи воя.

А правнука звенящий голосок

Под мерный мирный рокот волн прибоя

Летел над полосой песчаных дюн:

– А что всего важнее для ковбоя?

А кто такая птица Гамаюн?