Читать книгу Российский колокол №5-6 2021 - Коллектив авторов - Страница 4

В яму натекли потоки снега,

календарь смыкает времена.

За кресты заякорилось небо,

чтобы глубже не ушла страна.

Так совпало – или не совпало?

Поп крестил – народ приговорил:

на земле из камня и металла

Ганей прозывался Гавриил.

Промышлял – не рыл другому яму,

духом не архангел, но горняк.

Золото отыскивал упрямо,

а нашёл – кровавый железняк.

Меру ли отчаянно превысил

или местью за благую весть?..

Мистика простых имён и чисел,

лотерея неслучайных мест.

Лёгок снег – сердца тяжеловаты,

не смягчатся жертвою пока…

Свежих облаков аэростаты

раздувают белые бока.

Поменяла весна времена и цвета —

молодая листва на просвет золота:

невесомую дымку едва окропил

осторожною прозеленью хлорофилл.

Да не долгую пору она молода,

а покуда черёмуховые холода,

и ладони живой чешуи листовой

над землёю древесною и кустовой

непременно сомкнутся ступенью

между яростным светом и тенью.

Ибо всё в равномерном пути бытия

обращается снова на круги своя,

но – всегда в кулачке зажимая

лоскуток золотистого мая.

Где клонится да коренится

поубавившийся народ,

речка Белая Холуница

земляные породы трёт.

Речка Чёрная Холуница

моет корни невдалеке…

Всё двоится, чтоб сохраниться

на песке и на языке.

И, названиями не обманывая,

мимолётные с высоты,

затекают с Большою Малая

речки Белые под мосты…

Имена только да навеяло —

не убавилось от потерь:

всея Малыя и Белыя —

и Великия по теперь…

Всё как положено: построишь дом

и дерево посадишь под окном —

была б земля, а яблонь насажаем…

Но где не властна трепетная плоть

и всем распоряжается Господь,

он может промахнуться с урожаем —

не яблочно-вишнёво-травяным,

а плотным, ощутимым, кровяным…

Не сыновей, так дочек нарожаем —

всё, кажется, одно… Да не одно,

уже давным-давно заведено:

мальчишек ждём, девчонок – провожаем.

А любим всех – без голоса, на слух,

как стадо подопечное пастух:

чуть прозеваешь – канут в буераке…

Но отпускать – единое терзать,

от сердца пуповину отгрызать,

завидуя балованной собаке.

Душа усомнится: надо ли?

Да спросишь кого – беда:

Алатырь ему, Анадырь ли —

неведомые города…

Когда в золотистом облаке

восходит осенний свет,

в Алатыре спеют яблоки —

в Анадыре сеет снег.

Пока вороха крылатые

подымутся на юга

и заморосит в Алатыре —

уже занесло в Анадыре

порошею берега…

Обычные, нестоличные,

как в борозды семена,

разбросаны пограничные

в различные времена

да оба молвой неброскою

по рекам наречены:

один – над равниной Русскою,

другой – у морской волны.

Бревенчатыми острогами,

стенáми монастырей

страна полегла дорогами

сквозь марева до морей.

Равны, да неодинаковы,

прочны, да не кирпичи…

Анадырь – что на Анадыре.

Алатырь – что на Алатыре…

Прислушайся, различи.

Хождение по водáм —

как будто по проводам:

лишь затвердевая льдом,

противятся посоху.

Но ежели по мосткам,

морёным тугим доскáм,

уложенным над песком —

воистину посуху.

Упрямоходящим приз —

пронзающий море пирс:

пожалуйста – обопрись

и переступи границу.

Хотя не тверда вода —

не запечатлит следа,

в том невелика беда —

на памяти сохранится…

Что утром на сквозняке

при чутошном поплавке,

с бельём ли, накоротке

сполоснутом в холодину,

да с цыпками на руке,

что в Сопоте-городке

или Санта-Монике —

смыкаются воедино.

И самый зыбучий пирсик

земной прибавляет пирсинг,

цепляя собой прибой,

как проволочной скобой…

Булавкою просквозит —

и мир переобразит

в диковинный композит,

слоёный и многоликий:

и местные исподтишка

поодаль от бережка

забрасывают на окушка

во Тихий или Великий.

И, может быть, у окна

пространства и времена

надёжно ещё одна

удерживает зацепка —

оправдана в языке,

по счастью, не в языке,

а в дочерином пупке

серебряная скрепка…

Охоте противостоя к перемене лиц,

сверяя настройку, оплачивая неустойку,

мы прожили тридцать лет, не нося колец, —

и, если даст Бог, нас хватит ещё на столько.

Любовь переменна, как пламя и облака:

едва увлекусь, на стройных молодок пялясь, —

надёжного поводка или ободка

мучительно требует мой безымянный палец.

И не от добра опасаясь найти добра,

а чуя фантомной боли живое жженье

откуда-то с глубины тринадцатого ребра,

истраченного на твоё перевоплощенье…

От щедрого ливня и ветра,

привычных к ночному труду,

пионов тяжёлые ядра

упали в густую траву.

Но солнечный ливень ответный

сквозит из балконных окон,

как будто погром несусветный

привиделся сквозь полусон,

и электроточную будку

пометить калёным тавром

не целили молнии будто,

железо дробя над двором,

и, в лёгком сплетясь одеяле

на простынях чистого льна,

чудесное нечто проспали

мы, не отряхнув полусна,

и в полусомкнýтые веки

ещё не известную часть

в природе или человеке

опять опоздали прочесть…

Но выше прохладных резонов,

что, плотью живой горячи,

как тонкие стебли пионов,

мы не устояли в ночи.

До настоящего романа

собой, увы, не доходя,

жизнь, точно повесть графомана,

оскальзывается, хотя,

когда, как юноша бездомный,

оказываешься в былом,

открыв бездонный многотомный

картонный или электронный

фотографический альбом,

где, оживая – помяните,

во испытание уму

кровят оборванные нити,

собравшиеся в бахрому, —

от созерцания светлеешь,

как будто заново прочёл,

и ни о чём не сожалеешь,

не забывая ни о чём.

При нехватке идей

и перепроизводстве того,

кто рифмуется здесь,

миру надо не очень-то много

разумных людей,

так что ум – не причина

рассчитывать на снисхожденье…

Телом и языком

с непременной оглядкой владей.

А земля без затей

проживёт вообще без людей.

Жалко, некому станет

водить под уздцы лошадей

и собак обнимать,

обретая отдушину сердцу…

Упираясь на ней,

до последнего не холодей.

Случилось так, а не из пущей жажды:

я Нику и Джоконду видел дважды.

У славы Леонардовой столпа

стояла непролазная толпа…

Загадочная Мона Лизавета

бронестеклом добавочно одета,

чтоб местный или пришлый новожил

к ней тоже топора не приложил —

здесь вообще наш северный Париж

неволею припомнишь и сравнишь.

Зато, хотя безрука и безлика,

летит во мне стремительная Ника —

ликует над форштевнем корабля,

единою чертой не шевеля…

Здесь тоже люди многие встают.

Да головы держаться устают.

Путешествия вроде премии —

жалко, если наперечёт…

В параллельном пространстве-времени

поперечная жизнь течёт.

Глубиною той поперечины,

путешественника блазня,

молодые проходят женщины,

что всё менее про меня.

Мне их юность не унести в горсти,

но и разумом не разнять,

хочет сердце набраться нежности

или, наоборот, раздать.