Читать книгу Очерки истории Франции XX–XXI веков. Статьи Н. Н. Наумовой и ее учеников - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 3

Февральская революция в России была воспринята большинством представителей западной политической и интеллектуальной элиты с энтузиазмом. Она позволила американскому президенту Вудро Вильсону в его обосновании вступления США в Первую мировую войну 2 апреля 1917 г. представлять её как столкновение милитаризма и демократии: «Разве не чувствует каждый американец, что замечательные, радующие сердце события, происходящие в последние несколько недель в России, укрепили наши надежды на будущий мир во всем мире?.. Автократия, находившаяся на вершине ее политической структуры, при всём том, что она существовала там с давних пор, обладала ужасающей властью, но ни по своему характеру, ни по целям самодержавие не было исконно русским. И сегодня она свергнута, и великий, щедрый русский народ во всём своём величии и мощи стал составной частью сил, которые сражаются за свободу в мире, за справедливость и мир. Это достойный партнер в лиге чести».[2]

Французские политические круги также приветствовали Февральскую революцию. В их оценках и подходах к осмыслению происходивших в России политических пертурбаций можно выделить четыре главных момента[3]. Во-первых, революция не стала в условиях нараставшего в стране политического кризиса неожиданным событием, хотя французские политики не предполагали, что она произойдет так скоро – в начале 1917 г. Во-вторых, революция воспринималась как результат слабости царского режима и военных неудач со всеми вытекающими из этого экономическими, социальными и политическими последствиями. В-третьих, Февральская революция, во всяком случае, на уровне официальных заявлений, была принята восторженно и рассматривалась через призму французского политического и революционного опыта, в первую очередь, событий 1792 г., когда во Франции пала монархия и была объявлена Республика. В-четвёртых, Русская революция – именно так её называли в Третьей республике – сняла с республиканской Франции груз союзнических отношений с абсолютистской монархической Россией, которую французские политики уже в 1916 г. подозревали в сговоре с Германией и даже в заключении с ней сепаратного мира – слухи, позже не подтвердившиеся. Но главное – революция вызвала огромное чувство тревоги за способность революционной России с неопределенным будущем выполнять свой союзнический долг – держать Восточный фронт и не дать Франции остаться один на один с «германским агрессором» на Западном. Французские правящие круги понимали, что революция, принёсшая свободу и демократию в Россию, может серьёзно подорвать военный потенциал союзницы Франции, если вообще не вывести ее из Первой мировой войны.

Были ли все эти сюжеты предметом внимания и анализа французской прессы? Отличалась ли её позиция от официальной трактовки революционных событий в России? И да, и нет. Следует сразу отметить, что у правительства и прессы Франции были разные источники информации и возможности не только получать, но и транслировать имевшиеся сведения. Правительство черпало информацию от французских послов в России – сначала М. Палеолога, а со средины июля 1917 г. Ж.Нуланса, получало донесения своих представителей при Ставке Верховного Главнокомандующего и глав официально посланных в Россию делегаций – Г. Думерга и Н. де Кастельно в 1916 г. и социалиста-министра вооружений А. Тома весной 1917 г. На правительство работала и французская военная разведка во главе с Ш. Дюпоном.

Французская пресса, конечно, тоже получала сведения от своих корреспондентов из Петрограда и Москвы, но революция разладила многие механизмы передачи информации: она была неполной, не всегда точной, запаздывала. Часто в газетах встречались фактические ошибки, которые исправлялись в следующих номерах. Не стоит также забывать, что французская пресса действовала в условиях жесткой военной цензуры, а значит некоторые темы она вынуждена была замалчивать, некоторые – сглаживать, менять в них акценты. Именно поэтому не все события Русской революции находили одинаковое отражение во французской прессе в отличие от их довольно подробного освещения в отчетах дипломатических работников или французской разведки. Если, как мы сейчас понимаем, правящие круги Третьей республики имели достаточно объективную информацию, которую и они не всегда верно интерпретировали, то пресса довольствовалась любыми сведениями, её материалы часто носили характер предположений, характеристики людей и событий были отретушированы, подавались в оптимистическом духе, чтобы не посеять панику среди французов ухудшением положения дел в союзнической России, объятой революцией.

Наконец, французская пресса, несмотря на сохранявшуюся в стране до осени 1917 г. атмосферу «священного единения», не была политически однородной. Понятно, что оценки проправительственных газет «Тан», «Матэн», «Фигаро», «Журналь», «Пти паризьен» и печатного органа социалистической партии (СФИО) «Юманите» разнились, хотя и не противоречили друг другу.

* * *

Анализ прессы и свидетельств, выступлений, воспоминаний, переписки представителей французской политической элиты – председателей Совета министров А.Бриана (декабрь 1916 – март 1917 г.), А. Рибо (март-сентябрь 1917 г.), П.Пенлеве (сентябрь-ноябрь 1917 г.), Ж. Клемансо (ноябрь 1917 – январь 1920 гг.), других министров и дипломатов, военачальников Ф. Фоша и Ф. Петэна – показывает значительное совпадение их оценок революционных событий от Февраля к Октябрю.

Во французской прессе всех направлений Февральская революция выступала в двух главных ипостасях. Во-первых, как триумф демократии и подлинной свободы, и эта тема являлась центральной в социалистической «Юманите». Её журналисты приветствовали революцию: «Война стала необходимым этапом движения к свободе, она подтолкнула эту огромную страну к избавлению от оков бюрократии!»[4], «Триумф революции в России: старый режим рушится под давлением всех национальных сил. Социалисты Франции с энтузиазмом приветствуют русскую революцию. Как и Французская революция, она стала творением Народа, Парламента и Армии. Решительно занимая свое место среди других крупных парламентских ассамблей, свергая старый режим, освобождая политических заключенных, Дума добилась единства российского народа для его защиты. Она передала судьбу страны в его руки. Приветствуем свободную Россию! Россия теперь свободна. Свобода далась с трудом, но она всё же наступила»[5].

Вторая ипостась революции заключалась в ожидаемом общенациональном порыве освобожденного от пут самодержавия русского народа разбить на фронтах войны милитаристскую, монархическую Германию. С преувеличенным энтузиазмом об этом писала буржуазная пресса в марте 1917 г. В ней значительно громче звучали мотивы сохранения союзнической верности России и вера в общие усилия по разгрому Германии: «Нет никаких сомнений в характере революционного движения в Петрограде, – писала газета «Фигаро». – Это национальное и патриотическое движение как по своему происхождению, так и в своих стремлениях. Все, кто попадут под подозрение в стремлении помешать ведению войны до победного конца, будут отстранены – анафеме подвергнутся все злые гении дезорганизации. По необычному стечению обстоятельств эта революция, которая могла бы стать трагичной, напротив, уменьшила материальную и духовную анархию, угрожавшую нашему союзнику, и укрепила его силы перед лицом врага. Должно быть, Германия пробудила у всех народов мощный инстинкт самосохранения»[6]. Этому опасному заблуждению предстояло разбиться о реальное состояние русских войск на Восточном фронте. Февральская революция, отречение Николая II, поляризация общественного мнения в России с каждым днем всё сильнее подрывали боеспособность российской армии. Ситуация осложнялась тем, что Германия весной 1917 г. попыталась воспользоваться политическим кризисом и дезорганизацией русской армии, чтобы добиться военного перелома до начала поступления ощутимой помощи странам Антанты от правительства США. В отличие от оптимистических прогнозов газет французские представители в России с тревогой отмечали рост анархии и неспособность Временного правительства справиться с радикализацией масс. По признанию Ж Нуланса, никто из свидетелей «происходивших плачевных событий» не был в состоянии «понять пассивность и политическое безволие Временного правительства»[7].

Находясь под сильным давлением союзников, российское командование решилось на летнюю наступательную операцию 1917 года на Юго-Западном фронте.[8]В ходе начавшегося в июне наступления ценой больших потерь 7-ой и 8-ой русским армиям удалось прорвать оборонительные укрепления противника, однако достигнуть глубокого прорыва не получилось. Темп наступления резко замедлился, а моральное разложение войск, антивоенные митинги, убийства офицеров и решения солдатских комитетов не подчиняться приказам полностью сорвали наступательную операцию. Воспользовавшись удачным стечением обстоятельств, немецкое командование организовало контрнаступление, перебросив на Восточный фронт дополнительные силы и большие запасы новейшего химического оружия[9]. Военная катастрофа русских войск привела к потери 130 тыс. человек и полностью дискредитировала Временное правительство. Во Франции об истинном положении дел ничего не писали. Керенский по-прежнему представлялся как «гениальный администратор» и «вдохновитель победы»[10]. Во французских правящих кругах более трезво оценивали личность Керенского, но признавали его единственным человеком, способным заставить Россию продолжить войну. Например, Ж.Клемансо в издаваемой им газете «Ом аншенэ» называл Керенского «человеком с государственным мышлением»[11].

Среди приходящих новостей с Восточного фронта редакторам газетных изданий удавалось находить известия об успехах русских войск, которые тут же появлялись в передовицах, написанных в оптимистических тонах: «Русские успешно наступают на Восточном фронте», «Русские взяли 2000 пленных и 30 орудий»[12]. Газеты уверяли читателя, что, несмотря на активную антивоенную пропаганду большевиков, «русский народ един как никогда и теснит немцев». Социалистическая «Юманите» подчеркивала единство революционных сил и важную роль русской армии в борьбе против врагов Антанты. По уверениям французских социалистов, «Русская революция ведет войну героически. Они [русские – Н.Н.] сражаются вместе с нами, оказывают мощную военную помощь, чем сеют раздор в центральных империях. Русская революция ведет войну за справедливый мир, она поднялась против агрессивного империализма, откуда бы он ни происходил»[13].

В Петрограде тем временем начались антиправительственные демонстрации. В июле вооруженные солдаты, матросы и рабочие вышли на улицы с плакатами: «Долой 10 министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!». В общей сложности в демонстрациях участвовало 500 тыс. человек, в том числе большевики и сочувствовавшие им воинские части. Они захватили Петропавловскую крепость, ворвались в Таврический дворец (где размещался Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов), схватили лидера эсеров, министра земледелия В.М. Чернова; между демонстрантами и войсками происходили перестрелки[14]. Россия погружается в полную анархию, и её уже ничем не удержишь[15]– такие настроения царили во французском политическом классе летом 1817 г.

Информация об антиправительственных демонстрациях доходила до французской общественности с запозданием. Комментируя июльские события 1917 г. вслед за официальной версией Временного правительства, французская пресса обвиняла «максималистов» (так тогда во Франции называли большевиков) в «подстрекательстве» к мятежу в пользу Германии и отмечала «успех пропаганды Ленина и его сообщников»[16]. Буржуазные газеты говорили о Ленине исключительно как об агенте Германии[17]. Вот показательный отрывок из правоцентристской газеты «Фигаро» от 27 июля 1917 г.: «Именно империя, исподтишка отравленная Германией, собственными руками создала революцию. Именно революция, открыто отравленная Германией, создала анархию. Несчастная Россия, несчастный народ, несчастная армия. Увы! Немцы замыслили свой адский план так, чтобы нанести двойной удар: устроить восстание в Петрограде и мятежи на фронте! «Правда» в течение трех месяцев безнаказанно изливает на Россию и армию поток по 500 000 [агитационных – Н.Н.] листков в день. Бурцев [российский публицист, выступавший после июльских событий с резкой критикой большевиков, которых он обвинял в шпионаже в пользу Германии – Н.Н.] опубликовал первый список агентов, нанятых Германией, с Лениным, Троцким и Зиновьевым во главе»[18]. Несколькими днями позже та же газета написала: «Исполнительный комитет, прозрев, заявляет, что вся революционная демократия требует, чтобы группа большевиков, обвиняемая в организации беспорядков, подталкивающая к восстанию и получающая деньги из Германии, была предана публичному суду. Абсолютно недопустимо, что Ленин и Зиновьев не пойманы! Это не Вильгельм с немцами, австрийцами и турками добились победы в Галиции [в июле 1917 г. – Н.Н.]. Это сделали Ленин и ‘’Правда’’!»[19]. Прибывший в середине июля 1917 г. в Петроград новый представитель французского правительства Ж. Нуланс не сомневался, что большевики играют в революции роль «троянского коня» Германии и договариваться с ними бесполезно: «Что-то ожидать от большевиков, попытаться вступить с ними в переговоры, считать, что их можно привлечь к нашему делу – пустые надежды»[20].

Политическая элита Франции больше не питала иллюзий в отношении способности правительства Керенского добиться «внутреннего мира» и продолжить войну. «В России события развиваются от плохого к худшему: там грядет полная катастрофа», – писал в 20-х числах июля французский посол в Лондоне П. Камбон, хорошо осведомленный о происходившем в России[21]. «Помощь России отпала окончательно, это почти не вызывало сомнений, – вспоминал в мемуарах П.Пенлеве, председатель Совета министров Третьей республики. – … В 1917 году русский фронт, даже оставаясь неподвижным, препятствовал наступлению неприятеля …Обессиленная Россия могла выйти из строя раньше, чем Америка сумела бы принять реальное участие в войне. Эта перспектива беспокоила [французское – Н.Н.] правительство, и некоторые члены склонялись к тому, чтобы назначить генеральное наступление в более или менее недалеком будущем. Этим нетерпеливым коллегам генерал Петэн [главнокомандующий французской армией – Н.Н.] бесстрастно отвечал своей привычной формулой: «Я жду американцев и танки»[22].

Возможность выхода России из войны вносила неопределенность в планы командования союзников. На её смену требовалось в короткие сроки доставить свежие и боеспособные американские войска. В своей записке представителям союзных правительств 26 июля 1917 года французский маршал (тогда генерал) Фердинанд Фош отмечал: «В случае отпадения России союзники все же были бы в состоянии собрать необходимые силы, чтобы оказать сопротивление натиску противника до того времени, когда Америка сможет выставить на фронт достаточное количество войск для восстановления положения»[23].

Исходя из получаемой информации, ставка в стабилизации ситуации по-прежнему делалась на главу Временного правительства Керенского, однако даже французские газеты к осени 1917 г. стали сомневаться, что он контролирует ситуацию и отдаёт себе полный отчет в том, как развиваются события в России. Появление на арене генерала Корнилова в августе 1917 года и возможность захвата им власти несколько обнадёжили французское руководство, которое связывало с его именем возрождение русской армии.

Во французской прессе корниловский мятеж вызвал живую реакцию. Ведущие буржуазные издания опубликовали содержание телеграммы Корнилова к русскому народу[24], составленную в ответ на приказ Керенского снять его с должности главнокомандующего русской армии, а «Юманите» – её полный текст[25]. «Корнилов против Керенского», «Керенский сместил Корнилова», «Корнилов двинулся на Петроград!», «Политический кризис в России!», «Петроград в осадном положении!», «Керенский установил директорию» – пестрили заголовки статей. Журналисты «Юманите» склонялись к тому, что Корнилов – контрреволюционер. «Каковы же его цели? Хочет ли он вернуть Романовых? Желает ли он установления собственной власти?

Может быть, он встал на сторону военной силы без далеко идущих политических планов? Сведения недостаточные, слишком неясные, чтобы делать выводы»[26], – признавалась социалистическая «Юманите». В сложившихся обстоятельствах политическое состояние России французские журналисты называли не иначе, как анархией. Газета «Фигаро», более расположенная к Корнилову, предлагала читателю ознакомиться с биографией этого «энергичного, прекрасно сложенного, образованного» человека, чтобы самим разобраться в мотивах его поведения [27]. Никаких политических оценок происходящему газета не давала. В тот день, когда вышла эта статья, 14 сентября, корниловский мятеж в России был уже подавлен. «О полном поражении сообщают все депеши из Петрограда»[28], – отмечала «Фигаро» на следующий день.

Проправительственная газета «Пти паризьен» 19 сентября напечатала речь нового председателя Совета министров П.Пенлеве, который успокаивал французов: «хотя положение дел на русском фронте вызывает разочарование», следует надеяться на «возрождение единства и дисциплины» в Республике, провозглашенной Керенским 1 сентября 1917 г.[29]А вот Ж. Нуланс не скрывал своего сожаления в связи с отказом Керенского пойти на переговоры с Корниловым и решением главы Временного правительства заручиться в ходе драматических событий конца августа 1917 г. поддержкой большевиков. Французский посол считал генерала Корнилова одним из немногих людей, способных навести порядок в стране и «остановить распространение влияния радикалов»[30]. Провал корниловского мятежа изменил обстановку в России. «Усилился политический хаос и анархия»[31], – волновалась французская пресса. Авторитет большевиков, сыгравших важную роль в разгроме Корнилова и требовавших немедленного окончания войны, стал стремительно расти, активизировался процесс «большевизации» советов. Одновременно в стране усугубились экономические проблемы: в городах не хватало продовольствия, резко увеличилась инфляция, возникла угроза голода и развала транспортной системы. Логика революционных событий разрешилась 25 октября (7 ноября) 1917 года вооруженным восстанием в Петрограде. На следующий день, 8 ноября, председатель Совета министров Р. Пуанкаре сделал следующую запись в своем дневнике: «Плохие новости из России: максималисты торжествуют»[32]. В эти же дни «Юманите» писала: «Новости чрезвычайной важности приходят к нам из России. Большевики господствуют в Петрограде: гарнизон и Совет Петрограда свергли правительство. В то время как Керенский был низложен, Ленин одержал триумф, а вместе с ним и идея о немедленном мире и другие обещания, которые невежественная масса приветствовала без разбора. Будет ли долгим этот триумф? Распространится ли эта волна большевизма, господствующая в столице, по всей России?»[33]. Чуть позже СФИО открыто осудила «государственный переворот Ленина и Троцкого», который, подобно «анархическому циклону разрушает большинство губерний России»[34].

Правоцентристская газета «Фигаро» сразу же резко отрицательно восприняла Октябрьскую революцию: «Максималисты настолько враждебны свободе, что в первые же часы позаботились о введении цензуры. Телеграф также не работает, пропускает только сообщения об их легком триумфе над правительством, которое не могло и не хотело защищаться»[35]. «Тан» охарактеризовала октябрьские события как «государственный переворот максималистов»[36]. Слова «экстремисты», «фанатики», «анархисты» и «государственный переворот» преобладали в статьях газет всех политических направлений[37]. Большевиков воспринимали как кучку смутьянов, сумевших вооруженным путём установить «режим политического террора» в «больной России, нуждавшейся в управлении»[38]из-за бездействия правительства и невежества радикально настроенных масс.

* * *

Поздней осенью 1917 г. никто из французского правящего класса уже не сомневался в скором выходе России из войны, тем более что новая власть не скрывала своих антивоенных настроений. Следуя провозглашенному на Втором съезде советов «Декрету о мире», большевики вступили в мирные переговоры с Германией и её союзниками. В подобной обстановке все политические партии Третьей республики, включая СФИО, осудили действия большевистского правительства, называя его «бандой предателей и фанатиков, изо всех сил стремившейся заключить постыдный [Брестский – Н.Н.] мир»[39].

Главнокомандующий Фош пытался воспрепятствовать подготовке сепаратного мира и возможности Германии им воспользоваться. Он потребовал организовать межсоюзническое выступление в Восточной Сибири, где быстро развивались революционные события, угрожавшие захватом контроля большевиками над Транссибирской железной дорогой. Для того, чтобы помешать отправке в центр России, охваченный революцией, «запасов военного имущества и сырья, находящихся на складах во Владивостоке», Фош предлагал руководству США и Японии начать военное наступление в Сибири и Дальнем Востоке. Впоследствии предусматривалось поддерживать и «питать очаги антибольшевистского сопротивления, которые могли бы остаться или образоваться в России, во всяком случае воспрепятствовать выходу противника к Тихому океану»[40]. В сложившихся условиях французское правительство с нетерпением ожидало от американской администрации решительных действий и в первую очередь ощутимого физического присутствия на полях сражений. Проблемы организации единого командования союзническими войсками под французским началом, размеры американских контингентов и сроки их появления на линии фронта стали центральными темами дискуссий как французских политиков и генералитета, так и прессы разных направлений. События Русской революции постепенно отходили на второй план.

Таким образом, со всей очевидностью можно утверждать, что французские СМИ живо откликнулись на Февральскую революцию, смену политического строя в России и деятельность Временного правительства. Вместе с тем, несмотря на восторженные заявления о победе «свободы и демократии», всё же в газетах, особенно проправительственных, весной-летом 1917 г. преобладал другой мотив – озабоченность состоянием и боевым духом русской армии, возможным выходом России из войны.

После победы Октябрьской революции и первых мероприятий большевистской власти, негативно встреченных и осужденных французской прессой как незаконные и недемократические, в военных и политических кругах Третьей республики стали активно обсуждаться планы открытой интервенции против молодой Советской республики, которые превратились в реальность уже в 1918 г.