Читать книгу HistoriCity. Городские исследования и история современности - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 5

Формированию современных городских исследований предшествовал процесс кристаллизации города как объекта социального и исторического дискурса. Осознание его как своего рода «исторической индивидуальности», имеющей самостоятельное значение для развития общества сущности, было тесно связано со становлением идеи современности40. Уже в давней статье выдающегося городского историка К. Э. Шорске было хорошо показано, как образ города постепенно освобождался от устаревающих коннотаций и становился экраном полемики о современности. В концепциях мыслителей Просвещения города осмыслялись еще во многом в категориях времен Старого порядка. К примеру, Вольтер, уже ориентируясь на идею прогресса, во многом сохранял барочные представления о городе как о творении правителя и воспринимал его как пространство экспансии придворной культуры, а Адам Смит видел город как средоточие прежде всего аграрной экономики41. Аналогичные процессы происходили и в литературе, где религиозные и придворные дискурсы о городе постепенно уступали место романтическим и реалистическим дискурсам, позволявшим описывать реалии и конфликты разрастающегося индустриального города XIX в.42 На стыке литературы и социальных наук происходило становление критических концепций, с помощью которых авторы анализировали физиологию городской современности, обличая разрушение традиций, неравенство, бедность и преступность, расцветавшие в новом, модерном городе. При этом дифференцировались не только основания подобной критики (этические, эстетические и т. д.), но и ее исторические перспективы. Даже стремление утвердить позитивную ценность города реализовывалось по-разному: в то время как для одних идеал городской жизни оказывался в прошлом, другие переносили его в будущее, стремясь там найти исторический синтез, в котором разрешатся противоречия современной городской жизни. Обличая современные города, Ф. Энгельс тем не менее утверждал ценность города как явления, доказывая, что даже негативные стороны городской жизни можно рассматривать как часть процесса построения справедливого общества43.

Эти критические импульсы сохранялись и в появившихся в ХХ в. философско-исторических концепциях, которые последовательно делали городскую проблематику стержнем осмысления всемирной истории. Попытки создания подобных концепций предпринимались такими разными мыслителями, как П. Геддес, О. Шпенглер и Л. Мамфорд. Вовлекая в свои размышления значительный исторический материал и разворачивая масштабную картину эволюции городской культуры, они часто склонялись к отрицанию культуры современного мегаполиса. Так, например, О. Шпенглер, будучи талантливым исследователем города, «ненавидел свою тему с горькой страстью неоархаистов эпохи fin-de-siècle, разочарованных противников демократии правого толка, принадлежавших к низшему среднему классу»44.

Важным этапом развития философско-исторических теорий стало появление концепции урбанистической революции, впервые сформулированной в 1930‑е гг. австралийским археологом Г. Чайлдом45. В рамках этой концепции, которая фиксировала ряд характеристик архаических городов, их появление было представлено как один из важнейших этапов в переходе от архаического общества к современному. Любопытно, что в ходе развития городских исследований предпринимались попытки пересмотреть эти эволюционные объяснения появления городов. К ярким попыткам такого рода относится предпринятая одной из родоначальниц современных городских исследований Джейн Джекобс, работа которой продемонстрировала фундаментальную значимость жизни в городе как формы совместного сосуществования. По мнению этой американской исследовательницы, существенным препятствием для позитивной интерпретации города и его исторической значимости является устойчивое представление о вторичности городской жизни по отношению к сельскому хозяйству46. Критикуя это представление в книге «Экономика городов», Джекобс обратилась к археологическим данным, в частности к открытиям, сделанным археологами в Чатал-Хююке, стремясь обосновать тезис о том, что города могут возникать раньше деревень47. Впоследствии эта идея послужила основанием для концепции синойкизма Э. Соджи48. В рамках этой концепции американский урбанист стремился увидеть в древних обществах те импульсы к совместному существованию и пространственной самоорганизации, которые являются основой современного городского общежития.

В концепции другого классика городских исследований – А. Лефевра, – сформировавшейся в 1960–1970‑е гг., проблематика урбанистической революции связана уже не столько с появлением первых городов, сколько с появлением современного «урбанизированного» общества, которое приходит на смену обществу индустриальному. В этом контексте рамки «городского» максимально расширяются, благодаря чему он занимает центральное положение в осмыслении современности. Парадокс разворачивающейся в этом контексте экспансии городского образа жизни и городской культуры заключается в том, что она приводит к уничтожению города в его традиционном понимании49. Размышления Лефевра о значении города для анализа современного общества были подхвачены городским теоретиками Д. Харви, М. Кастельсом, Э. Соджей и др.50 и стали важным импульсом для развития городских исследований. Из недавних опытов анализа процессов урбанизации в контексте планетарной эволюции можно упомянуть книгу ведущих современных урбанистов Н. Трифта и Э. Амина «Видеть, как город», вышедшую в 2017 г. Авторы предлагают изучать город в перспективе геологического времени, связывая его с эпохой антропоцена. Таким образом, город выступает средоточием человеческого, однако при этом авторы призывают рассматривать его «нечеловеческим» или «постчеловеческим» взглядом. В центре их внимания оказывается материальность городской жизни, городская инфраструктура, которая становится самостоятельным фактором, не только определяющим состояние окружающей среды, но и формирующим саму природу человека51.

Свидетельством актуальности вопроса о том, что представляет собой город в современном обществе, можно считать появление дискуссий, в центре которых оказались такие понятия, как «метагород», «постгород» и т. д.52 Одни из наиболее влиятельных в этой перспективе – предложенные С. Сассен и Д. Месси концепции «глобальных» и «мировых городов», которые играют ключевую роль в функционировании современной экономики и становятся средоточием современной городской культуры53. В качестве альтернативы этим теориям Дж. Робинсон выдвинула концепцию «обычных городов». Настаивая на необходимости изучения не только знаковых центров, «столиц XIX, XX и XXI веков», но также периферийных городов, исследовательница критикует идею о существовании магистральных линий урбанизации и стремится реабилитировать периферийные города как ключ к пониманию городской жизни.

Обычные города (а это значит – все города) рассматриваются как многообразные, креативные, современные и самобытные, способные (в рамках серьезных ограничений, накладываемых конкуренцией и неравным распределением власти) представлять себе как собственное будущее, так и самобытные формы «городского» (city-ness)54.

Однако не менее значимой, а для нашей книги и вовсе приоритетной линией рефлексии является исследование того, что представляет собой город как совокупность повседневных практик, конституирующих жизнь его жителей. В рамках предлагаемой эскизной характеристики развития городских исследований мы упомянем здесь лишь об идеях В. Беньямина, который сыграл ключевую роль в изучении городской повседневности модерна и ее значимости для формирования субъективности современного человека, в выявлении тех культурных навыков и символических форм, которые делают возможным существование человека в современном мегаполисе. Развивая марксистскую традицию осмысления противоречий современного города, Беньямин делал акцент на том, что Н. Трифт и Э. Амин позже назвали «внятностью повседневного города», – на способах чтения городской среды55. Внимание к проблематике современного городского воображения, к осмыслению организации специфических для современного города пространств и архитектурных форм, а соответственно, и к фигуре воспринимающего субъекта, наиболее известной эманацией которой выступает фланер, обозначает специфическое место Беньямина как предтечи именно культурной истории – в отличие от этнографического подхода Чикагской школы, с одной стороны, и культурфилософских нарративов о городе, с другой56.

В заданной работами Беньямина перспективе изучение городской повседневности и культуры подводит к исторической характеристике современности «изнутри» общества модерна. Историки изучают многообразие форм городской социабельности, практики освоения и коммуникативную роль тех или иных мест в жизни города – от кафешантанов до стадионов, от универмагов до парков развлечений57. Ключевым моментом городских исследований становится изучение того, как взаимодействие с различными медиа и элементами городской инфраструктуры формирует опыт городского жителя не только в ментальных, но также в телесных и чувственных аспектах58. Вместе с тем представление об общих структурах современного городского опыта постоянно усложняется в контексте изучения многообразия взаимодействующих в городском пространстве агентов, сообществ и групп. Включение этнографической проблематики не только выводит в центр внимания вопросы формирования идентичности различных групп, но и стимулирует изучение того, как складывается образ города59. Постановка вопроса о своеобразии конкретных городов побуждает исследователей проблематизировать общезначимость сложившихся моделей описания современного городского опыта, связанных с приоритетными его носителями (такова, например, фигура фланера)60 или местами (здесь примерами могут быть Париж или Нью-Йорк)61.

Думается, что сказанное достаточно наглядно свидетельствует, как развивалось осмысление города в связи с повышением его значимости как объекта социального и включением городских исследований в дискуссии о (пост)современности. В известной мере это повлияло и на городскую историю, становление которой в качестве сферы специализированного изучения городов прошлого пришлось на 1960‑е и 1970‑е гг. Как отмечает С. Блумин, в городской истории все более заметно становилось доминирование работ, посвященных городской современности62. Утверждая город как объект эмпирического исследования, городская история искала баланс между изучением города как индивидуального и целостного объекта и представлением о нем как о поле действия разного рода социальных и культурных процессов, в перспективе которого целостность города отходила на второй план. Первый из этих подходов воплощался в таком популярном жанре историописания, как «биографии городов», второй развивался под влиянием социальных наук. Сциентизация представлений о городской истории была связана с критикой допущений о цельности и детерминирующей роли города: социальные исследователи «размыкали» эволюцию города в сторону социально-географических процессов – будь то развитие регионов, увеличение плотности населения или экономические конфликты63.

Вопрос о значении города и возможности рассматривать его в качестве самостоятельного исторического субъекта имел важное значение для самоопределения городской истории как особой субдисциплины64. В то время как американская новая городская история в лице Ст. Тернстрома и его последователей, хотя и обращалась преимущественно к отдельным городам, делала ставку на изучение социальных процессов на основе обобщенных количественных данных, Лестерская школа городской истории ставила вопрос о необходимости осмысления города как социальной и культурной целостности65. Признавая методологическую эклектичность городской истории и отсутствие четкого различия между ней и социальной историей, лидер Лестерской школы и один из основателей британской urban history Дж. Диос писал, что, не будучи отдельной дисциплиной, городская история тем не менее обладает спецификой по отношению к локальной, муниципальной, социальной истории66. Выступая средоточием самых разных социальных и технологических трансформаций, город, по его мнению, должен рассматриваться в качестве специфического источника исторической причинности. Американский историк О. Хендлин попытался перевести эту дискуссию в историческую плоскость, указывая на то, что средневековый город более обоснованно может рассматриваться как автономное образование, в то время как город современный неизбежно находится в сети различных взаимосвязей и, соответственно, автономией не обладает67. Несмотря на то что это предложение отчасти перекликается с упомянутым выше тезисом А. Лефевра, оно вряд ли может считаться удовлетворительным.

Свидетельством актуальности вопроса о городе как исторической индивидуальности за пределами городской истории можно считать дискуссию о «собственной логике городов», которая была инициирована Х. Беркингом и М. Лёв и стала одним из эффектов «пространственного поворота» в социальных и гуманитарных науках68. Полемизируя с идеями представителей новой городской социологии от Д. Харви и М. Кастельса до С. Сассен, авторы этой концепции предлагают отказаться от упомянутого выше представления о городе как арене социальных процессов, а также от презумпции существования общих моделей урбанизации69 и обратиться к анализу конкретных городских контекстов и того, каким образом они детерминируют и материализуют специфику поведения и восприятия их жителей. «Понятие „собственная логика города“ подчеркивает и своеобразие развития конкретного города, и вытекающую из этого развития творческую силу, с которой он структурирует практику. Это понятие подчеркивает устойчивые диспозиции, которые связаны с социальностью и материальностью городов»70. В этом можно увидеть реабилитацию проблематики «лица города», биографии города, духа места, которая подпитывается чувством утраты города как целостности и осмысленного пространства. В рамках изучения собственной логики городов предпринимается попытка разработать новый социологический аппарат для такого рода изучения города как «исторической индивидуальности», используя концепции Л. Вирта (проблематика уплотнения), П. Бурдье («городская докса» и «городской габитус»), Р. Уильямса («структуры чувствования») и др.

Описываемая дискуссия представляет собой лишь одно из свидетельств того, что вопрос об исторической контекстуализации объекта оказывается актуальным для разных областей городских исследований в связи с обсуждением вопросов о типологии городов, факторах, определяющих жизнь города, значимости локального контекста и т. д. Как городские историки, так и исследователи современного города сталкиваются с проблемами идентификации объекта своего исследования, необходимостью обсуждения вопросов о генезисе форм городской культуры, с одной стороны, и границах современного городского опыта, его специфике по отношению к опыту иных эпох, с другой71.

Можно говорить, по крайней мере, о двух проявлениях этой рефлексивности в практике городских историков. Первое из них связано с «пространственным поворотом» и вниманием к локальному контексту. Фокусом интереса для историка становится переживание города как места, воплощение этого переживания в повседневном опыте и фиксирующих его текстах и артефактах, присутствие городской мифологии в обыденной жизни людей. В более широкой перспективе предметом исследования становится формирование идентичности горожан, его связь с национальными, имперскими и космополитическими контекстами. Второй аспект этой рефлексивности связан с интересом к теме памяти. Обращение к этому сюжету становится необходимой составляющей в анализе соотношения преемственности и изменений в жизни города, взаимодействия конкурирующих историй, которые определяют не только идентичности жителей, но и направления городского развития72. Оба эти аспекта позволяют изучать историчность города – существования во времени, которое включает в себя специфическое восприятие этого существования73.

Разумеется, практическая работа в области городской истории всегда определяется тем кругом проблем, подходов и источников, которые связаны с соответствующей областью знания, и, актуализируя связь прошлого и современности, она реализует определенную модель историчности. Таким образом, сама теоретическая рефлексия, которая, как показывает наш обзор, является условием продуктивной работы как для историков, так и для представителей социальных наук, может также быть осмыслена в качестве идентификации исторических координат реализуемой исследователем аналитической работы.

***

Предлагаемая вниманию читателя книга подготовлена преимущественно по итогам двух исследовательских проектов, реализованных ИГИТИ, – «Конструирование прошлого и формы исторической культуры в современных городских пространствах» (2014) и «Городские образы в системах коммуникации: от XV к XXI в.» (2015). Делая шаг в сторону осмысления проблематики городской историчности, как она была намечена выше, мы не претендуем на систематический характер освещения этого поля исследований. Не будучи (за редкими исключениями) специалистами в области городской истории и городских исследований, авторы этой монографии обращались к городской проблематике, глядя на нее со своих исследовательских полей – интеллектуальной истории, истории науки, социологии культуры. Широта хронологического диапазона сюжетов в нашей книге представляется нам одним из важных импульсов для диалога в пространстве исследований города и городской культуры. Обращаясь к разным этапам становления городской культуры и различным ее проявлениям, мы стремились поставить вопрос о границах модерности, о роли различных культурных практик и различных медиа, агентов и институций в формировании образов города и режимов историчности, связывающих городское прошлое и настоящее. Поскольку теоретическая и культурно-историческая перспектива в рамках каждого из сюжетов выстраивалась специфическим образом, мы сочли, что наиболее правильным будет придерживаться хронологического принципа в организации нашей книги, однако не следует трактовать это как проявление эволюционного подхода: читатель увидит, что сюжеты, рассматриваемые в отдельных главах, не являются последовательными «этапами» ни городской истории, ни истории городских исследований.

Раздел «История современности» посвящен механизмам формирования образа города в позднесредневековой и новоевропейской культуре. Его открывает глава, посвященная обзору исследований германского историка Бенедикта Мауэра, который занимается анализом механизмов городской памяти на материале немецких хроник позднего Средневековья и раннего Нового времени. Прослеживая тематические приоритеты и способы определения «городского» в этом типе текстов, Мауэр обращает внимание также на мотивации хронистов и свидетельства их зависимости от воли заказчика, а с другой стороны – указывает на ритуальные контексты бытования текстов хроник. Глава Кирилла Левинсона посвящена сопоставлению образов города в двух европейских источниках рубежа Средневековья и раннего Нового времени – в книге «Белый Король. Повесть о деяниях императора Максимилиана Первого» и живописном цикле «Аугсбургские помесячные картины». Это сопоставление не только наглядно демонстрирует различия в восприятии городского пространства и жизни города у высокопоставленного путешественника и местного жителя той эпохи. Предпринятый в тексте анализ показывает, в какой степени созданное по заказу городских властей изображение оказывается чувствительным к специфике места (в данном случае – города Аугсбурга) и формирует идентичность горожан на самых разных уровнях – от изображения ритмов городской жизни до фиксации деталей униформы городских служащих. Исследование Юлии Ивановой и Павла Соколова переносит нас в плоскость интеллектуальной истории. Предметом внимания авторов становятся политические импликации архитектурной теории в эпоху Возрождения. Анализируя конкурирующие концепции пространства и представления об архитектурной гармонии в работах ренессансных и барочных теоретиков архитектуры, Иванова и Соколов показывают, как эти представления соотносились с политико-философскими проектами того времени. Тема формирования новых представлений о пространстве и, в частности, о городском пространстве затрагивается и в тексте Натальи Осминской, которая исследует процесс становления ключевой формы репрезентации города в новоевропейской культуре – жанра ведуты. Автор прослеживает процесс превращения города в имеющий самостоятельное значение живописный объект, анализирует совокупность художественных средств его изображения, а также затрагивает вопрос о социальном контексте бытования ведут, в частности связывая его с развитием туристической индустрии. Проблематика туризма оказывается в центре внимания Анны Стоговой и Петра Резвых. Анализируя путевые записки британского натуралиста XVII в. Мартина Листера, опубликованные по итогам поездки в Париж, Анна Стогова показывает, как восприятие города и его достопримечательностей формировалось под влиянием культуры коллекционирования. Сопоставление записок Листера с путеводителями той эпохи сопровождается в тексте выявлением сходств и различий опыта путешественника XVII в. с практиками фланирования и музеализации городского пространства, характерными для более поздних эпох. Материалом для анализа эволюции восприятия города в главе Петра Резвых становятся путеводители по немецкому университетскому городу Эрлангену, выпущенные в конце XVIII – первой половине XIX в. Пристальный анализ этих текстов показывает, как меняется система ориентиров, предлагаемая читателям, и как назидательный практицизм ранних путеводителей уступает место гедонистическим установкам и эстетическому восприятию городской среды.

Тексты второго раздела, озаглавленного «Современность истории», описывают различные практики, медиа и институты, формирующие современную «культуру истории». Серия текстов, открывающих этот раздел, переносит нас на российскую почву. Практики изобретения традиций представляют собой предмет устойчивого интереса исследователей советской культуры. В главе Александра Дмитриева рассматривается формирование традиции празднования городских юбилеев, которая стала важным моментом в повышении символической значимости городской истории. Это исследование позволяет проследить истоки той бурной деятельности, которую развернули в последние десятилетия российские региональные элиты вокруг изобретения городского прошлого, удревнения местной истории и т. д. Повышение значимости городского прошлого отражается и в городских изданиях, которые анализирует в своей главе Юлия Камаева. Этот анализ показывает, как появление знакового туристического маршрута Золотое кольцо стало импульсом для интенсификации выпуска туристической литературы (причем не только путеводителей, но и альбомов), а также способствовало трансформации представления о городах, входящих в этот туристический маршрут. Именно в этот момент окончательно складывается тот образ русской старины, который сегодня является визитной карточкой этих городов, а образы индустриального настоящего и будущего сменяются лирическими картинами патриархального прошлого. Культурный феномен, который описывается в исследовании Елизаветы Березиной, носит скорее «обратную» историческую направленность. Изучаемая ею лаковая миниатюра позволяет проанализировать, каким образом включение в изобразительный ряд разного рода городских ландшафтов и сюжетов становится средством осовременивания этого остаточного медиа, втягивания его в поле советской визуальной образности.

Последний блок текстов книги посвящен различным аспектам современной культуры истории. В главе Ирины Савельевой и Александра Махова рассматривается формирование различных практик рефлексии о городской культуре в поле американской публичной истории. Проведенный авторами анализ показывает, что несмотря на фундаментальную историчность городской культуры, о которой шла речь выше, осознание значимости этой проблематики и создание институций, формирующих инфраструктуру памяти и наследия в интересах общества, происходит достаточно поздно. Анализируя деятельность американских публичных историков в сфере аккумуляции городских историй и охраны наследия, Ирина Савельева и Александр Махов показывают, в какой степени публичная история практически решает задачу соотнесения разных городских историй с присущими им разными временны́ми и пространственными горизонтами. Алиса Максимова обращается в следующей главе к такому важному для формирования городского воображения агенту, как музей. Акцентируя городской контекст существования музея, характеризуя его включенность в пространство и ритмы городской жизни, Максимова анализирует возможности и задачи музеев города, что особенно важно в российском контексте, где сеть подобных культурных институций еще находится в процессе становления. В исследовании Александры Колесник современные трансформации исторической культуры рассматриваются в связи с возникновением и развитием новых типов наследия. На примере Ливерпуля автор показывает, как актуализация различных пластов местной традиции популярной музыки – начиная от The Beatles и заканчивая рейв-культурой – приводит не только к существенной трансформации городского пространства, но и к изменению городской культуры, стимулируя в конечном итоге и трансформацию образа города. Тема городской образности, городского воображения и его различных темпоральных горизонтов оказывается также в центре исследования Натальи Самутиной и Оксаны Запорожец, посвященного анализу граффити и стрит-арта как форм городской коммуникации. Рассматривая последние в контексте политики современных московских городских властей, направленной на превращение российской столицы в «город будущего», но при этом блокирующей обсуждение производимых преобразований и навязывающей монументальные формы городской образности, Самутина и Запорожец показывают коммуникативный потенциал уличного искусства, который систематически уничтожается машинерией городского благоустройства.