Читать книгу Вальс в четыре руки (сборник) - Коллектив авторов - Страница 5

Все-таки до чего у него лицо противное, так бы и двинул в нос. И высокий он, самый длинный в классе. И со своей гитарой еще. Вот почему меня не отдали на гитару? Почему пианино это дурацкое. Что вот мне с него? Хотя Кирилл не ходит ни в какую музыкалку, говорит – сам научился. Представляю, как это он сам три аккорда выучил и бацает.

Нет, вы не думайте – пианино свое я люблю, оно хорошее. В прошлом году стало нравиться, когда нормально стал играть. Сейчас вот даже Шопена учу, не по программе. Красивый. Там, правда, место одно очень трудное есть, но я как раз с него начал, и уже получается. Оно зато и красивое самое. Я люблю дома играть, вечером – в темноте. Когда никого нет и никто не скажет – не та нота! неровно!.. Для себя. Но что толку! То-то и оно, что для себя. И никто не знает. А Кирилл выучил три аккорда и ходит довольный. И главное, девчонки вокруг – ах, с гитарой! Ах, как он прекрасен! Фу! Чего там прекрасного? Два глаза, рот и нос, как у всех. Правда, нос прямой. На редкость. Не то что у некоторых. Вот и хочется двинуть.

Чего-то я не о том начал. Думал ведь о другом, и тут опять Кирилл этот. Просто мы идем в поход, понимаете? Я давно хотел.

Так здорово все ввалились в электричку!.. И на этом все закончилось. Ведь вроде бы только началось. Но я ждал от этого похода чего-то особенного, а тут понял, что все будет как всегда. Дело в том, что нас тринадцать человек. Они и сели – все вместе. В электричке вместе – это шесть мест; а тринадцать на шесть делится с остатком. Ну я и оказался этим остатком, а они сели, с одной стороны и с другой. А я как-то сбоку, будто и не с ними.

Просто не сяду же я с Ольшанской. Вдруг она совсем не хочет со мной сидеть, что я буду навязываться. Ну и со всеми так. Не уверен я, что они со мной хотят сидеть. Можно было бы с Аликом, он сразу сел у окна, но рядом уже оказалось занято. А я ждал-ждал, как дурак, пока все усядутся. И мне не хватило места. А Кирилл сразу бухнулся посередине, и хоть бы что. И сразу все вокруг него. Всегда так. Ну и ладно. В телефон играть нельзя – нужно беречь заряд, в лесу же нет розеток. И я просто сидел и смотрел в окно. Тоже, в общем, неплохо. Ведь поход – это не только они. Это вообще – лес и костер. И ночевка в палатке. Так что можно и одному быть.

Я смотрел в окно, а в голове у меня никаких мыслей, один Шопен. Не наглость ли это, что я за него взялся. Показать моей Валентине или нет? Нормально получается вроде. А она скажет, конечно: с ума сошел! Ты бы сначала этюд доучил, никак техзачет не сдашь, а туда же, Шопена!.. А что я могу сделать, если мне Шопена интересно, а технический зачет неинтересно. Меня прямо воротит от этих гамм. И Баха неинтересно. Я выучил вроде, ноты правильно играю, там несложно. А она говорит, Валентина, – фраза там, веди-веди средний голос! А бас – почему бас бросил?.. Неохота мне.

Или вот сольфеджио взять. Зачем оно вообще? Мы там диктанты пишем. Мелодию играют, а ты нотами записываешь. Мне это несложно, у меня слух хороший. Но зачем? Или еще – поем по нотам. Двухголосые. Это трудно, особенно когда другой голос не очень точно поет. И ладно бы двухголосые! Она еще чего выдумала – заставляет нас русские народные песни петь. На три голоса, на четыре. Она бы и на пять расписала, но у нас в группе больше четырех человек не бывает, прогуливают все, седьмой класс. Одни девчонки ходят, мне поэтому всегда нижний голос достается. Я думаю, не может быть, чтобы русский народ сочинял так сложно. Наверное, она сама и пишет. Или какой композитор, это называется «в обработке». Русская народная песня в обработке Чайковского, например. Делать им больше нечего, строчили бы симфонии свои. А то понапишут, а нам потом учить. Вот скажите, зачем мне это сольфеджио? Говорят, слух развивает. А у меня и так неплохой. И когда мне в жизни это пригодится – диктанты писать, и двухголосые это? Эти народные песни у нас под окнами часто орут, пьяными голосами, фальшиво. Никогда так не буду, противно.

Другое дело – Шопен… Приду я к кому-нибудь в гости, ну, скажем, к Алику. Скажем, на день рождения. Может же он меня пригласить. Почему нет? Он всех приглашает. И у него дома совершенно случайно окажется пианино. И вот я скажу так небрежно – можно я поиграю? А он: да оно расстроенное… А я – это все равно. Ну и дам им Шопена. Вот они узнают! И Ольшанская, конечно… Ну-ну. Разбежался. И день рождения тебе, и Алик, и пианино. А Ольшанскую Алик никогда в жизни не позовет. И правильно, кстати.

За окнами мелькали деревья. Потом какая-то свалка, а потом опять – деревья. Новые листочки у них, зелененькие. Почему вот нельзя без свалки обойтись?

А Шопен был поляк. И всю жизнь тосковал по родине. По чему вот он тосковал – по деревьям этим? Мы были в Польше, там примерно такие же, только свалок не видно.

Чего это наши так разорались? А, в мафию играют. Я повернулся и тоже стал смотреть. Смешно. Совершенно очевидно, что Кирилл – мафия, так он неестественно себя ведет. И понимает это один Алик. Спокойно так говорит – Кирюха мафия. Сто пудов. У него, смотрите, как глаз дергается (и точно, дергается). А остальные не верят еще.

В общем, потом выяснилось, что я ошибся. Кирилла все-таки убили, и он оказался мирный житель. А мафией был Алик как раз, и еще Сашка, дочка Пал Палыча. Вот она молодец. На нее всю игру никто не подумал, выиграли они с Аликом вчистую.

А потом мы приехали, выкатились из электрички и стали разбирать вещи. Пеший поход, сегодня нужно пройти тридцать километров до реки. Там ночевка и завтра – еще десять до другой станции. Девчонкам оставили только свое тащить, а общее нам досталось. Кирилл схватил палатку, какая полегче, и пошел себе. Конечно, у него еще гитара. Конечно. Самый тяжелый рюкзак взял Пал Палыч, наш историк. Классный, такой классный у нас классный, просто повезло. На вид дохлый очкарик, а рюкзачище тащит здоровый, альпинистский – выше головы.

– Ну что, камрады, кто еще возьмется за обснар?

Обснар – общее снаряжение. Инструменты, каны.

Продукты. Я схватился – сначала чуть не упал. Потом сделал так же, как Пал Палыч: взгромоздил рюкзак на пень, сел рядом на корточки. Всунул руки в лямки, застегнул ремень на груди. Разогнул колени, поднялся. Смог.

– Ну как? – спросил Пал Палыч.

– Нормально, – ответил я.

И он кивнул. Не спросил – справишься? Не тяжело тебе? Просто кивнул и сказал:

– Хорошо, Антон.

Кирилл посмотрел на меня скептически: придурок, сам нарвался, вот и тащи теперь. Я хотел еще свой рюкзак взять. Но Сашка, дочка Пал Палыча, его забрала:

– У тебя и так. А у меня легкое все.

И мы пошли. Не так-то и тяжело. Привык. Только голова немного начала болеть. То ли от того, что рюкзак на плечи давит, то ли от свежего воздуха. И равновесие по-другому чувствовалось, чуть наклонишься – и заваливает набок.

Хорошо идти как! Я даже про Кирилла забыл, и про электричку, и вообще. Идешь и чувствуешь, как под ногами Земля проворачивается. А впереди меня Сашка шла, мой рюкзак на спине, а свой – на животе. Я смотрел на ее кеды. Выше просто голова не поднималась. И еще я думал, что совершенно не замечал ее раньше. Она такая была серенькая, будто ее вообще нет. И форма дурацкая ей совершенно не идет, с прошлого года у нас эту форму ввели. А вот кеды, и джинсы, и полосатая кофта с капюшоном, как ей все это ловко. Рядом Ольшанская идет, как дурочка. Чего вот было краситься в поход? И стонет уже, хотя мы только вышли.

Вообще, многие стали другие. Алик, например, надел тюбетейку. И сразу стал как будто смуглее, и глаза ярче – теперь еще больше заметно, как он отличается от всех нас. У Кирилла вон бейсболка с козырьком, а у Алика – тюбетейка, он не боится солнца. Идет, улыбается.

После перекуса мой рюкзак стал легче килограмма на три. Хлеб, колбаса и печенье. Но я этого почти не заметил, он, как весил тонну, так и остался. Я сначала думал – не поднимусь с ним. Подошел Алик, спросил:

– Как тебе? Может, поменяемся?

Я помотал головой. Нормально, дойду.

Ольшанская совсем сдалась. Хотела повесить свой рюкзачище на Кирилла, но он отказался. И правильно, нечего. Что вот у нее там? Наряды?

Алик подошел и взял у нее рюкзак. Молча. Хотя они не разговаривают, давно уже.

Вообще, мне потом Алик рассказывал, чего было по пути. Где мы шли, и чего там. Я же не видел ничего. Только землю и Санькины кеды. И – не отстать. Не надо, Алик, все нормально. Я донесу. И Пал Палыч ничего мне не говорил. Впрягся – вези. Зато! Когда впереди сквозь заросли блеснула речка! И мост, вот он – мы же хотели как раз к нему выйти! Ура!

– Ну что, встаем или ищем место получше?

– Здесь, здесь! Всё! – запричитала Ольшанская. И не только она. Я был им благодарен. Потому что умер, а не сказал бы – всё. Но если бы не всё – похоже, да, умер бы, реально.

Главное, снимешь рюкзак – а все равно ощущение, что он есть. Висит на плечах. Никак не проходит. Я даже не сообразил, что Алик спросил меня – ты со мной? В палатке. Я только кивнул, и все. Неужели дошли? Хотелось просто залечь в траву. Просто залечь. Просто…

Нужно ставить палатку. Сейчас, поставим – и все… Я натягивал тент и только сейчас сообразил – меня Алик к себе позвал, у него же своя палатка, сам ведь предложил – здорово как. Ух ты, как ровно у нас получилось. Ничего не было, а тут раз – дом готов. Сейчас, разложим там коврики, и…

– Эй, камрады! У кого еще силы есть подежурить?

Это Пал Палыч. Как не было ему этих тридцати километров, будто каждый день ходит. И его Сашка рядом – уже хозяйничает.

Вообще, у них отношения как-то на равных. Я в школе этого не замечал, там всё четко – он учитель, она ученица. Не все и знали, что она его дочка, мало ли Климовых на свете? А тут – он подходил к ней с картой, спрашивал – как считаешь, пройдем здесь? Нет, отвечала Сашка, тут все затопило, точняк. Лучше вот этой дорогой, она повыше. И мы пошли так, как она сказала. И палатку она сама поставила им на двоих – быстро, ловко. А Пал Палыч уже устраивал костер.

– Ну, кто послужит обществу?

Кто-кто? В общем, я пошел за водой. Потому что странно смотреть, как все отвалились, а Санька с Пал Палычем вдвоем всё делают. А потом и остальные подключились, и Алик с Кириллом притащили какие-то коряги и рубили их по очереди. Мне очень хотелось попробовать, но я никогда раньше не держал в руках топора и побоялся. Что все увидят, как я совсем не умею. Вот Кирилл умеет, надо же, как ловко.

– Алик, вон ту чурку подкинь мне!

Алик дернулся, сильно, прямо изменился в лице. А потом засмеялся – а, вот это…

А я стоял и мешал кашу в черном кане.

– Антошка-поварешка, – сказала мне Ольшанская.

И меня это нисколько не задело. Я даже удивился.

Раньше, если Ольшанская говорила какую-то глупость, я всегда переживал. Даже если не про меня. Вот она Алика как раз чуркой назвала когда-то. И я все думал – как она так?! Почему вот такая красивая и такая дура?! Даже больше, чем Алик, переживал. Алик ведь знает, что его все любят, такой легкий потому что человек. В общем, почему-то оказалось, что мне совершенно на нее наплевать. Как же это хорошо! Наконец-то.

А потом Алик спросил Кирилла:

– Ты гитару зачем тащил? Играешь, или чисто для понта?

И Кирилл пошел за своей гитарой. Сел и тихонько начал настраивать. Я сидел на бревне, вытянув ноги к огню (смотри кроссовки не спали, сказала мне Сашка). И наблюдал, как там все происходит, в огне. Как изменяется каждую секунду. И слушал, как Кирилл настраивает гитару. И думал, что устал. Что никогда в жизни еще так не уставал, просто не знал, что это такое. И как же это хорошо – вот так устать, физически, и сидеть потом, вытянув ноги к огню…

– «Ля» повыше, – сказал я Кириллу.

Он не ответил, но подкрутил повыше. Стало хорошо. Вообще, у него тоже слух неплохой, чисто настраивает, внимательно.

Потом Пал Палыч ударил ложкой в миску – ужин! И было вкусно, и в кружку мне набились сосновые иголки, и я жевал их и думал, как же, правда, вкусно. И что можно вполне быть, как Алик, – одному и одновременно со всеми. У него легко это получается, сидит рядом, молчит – и спокойно. С ним спокойно молчать. А потом Кирилл отставил в сторону кружку и опять взял гитару. И запел.

Черт. Вот же зараза этот Кирилл.

Я простил ему и прямой нос, и гладкий лоб. И все зазнайство его, что он знает, какой он неотразимый. Потому что он пел так хорошо, чисто; но это ладно, петь можно и от природы. Он играл невероятно круто. Я этого никак не мог ожидать. Какие там три аккорда! Я все смотрел на его левую руку, как он переставлял аккорды – ловко, естественно, еще подыгрывал какие-то голоса. И пел спокойно, негромко незнакомую песню на английском языке. Хороший у него английский, мягкий. И играет… Как будто это ничего не стоит, так играть. Но я-то знаю… Я знаю, что это не просто так, это работа, так научиться. Вот же, как хорошо. Зараза какая этот Кирилл, лицо противное все-таки. Гитарист, тоже мне. Ладно. Черт с ним. Дальше только играл бы…

Я не знал этих песен. Совсем. Только одну, «Yesterday», конечно, слышал, но слов не знал все равно. А многие знали и подпевали. А Пал Палыч сказал:

– Надо же, не думал, что ваше поколение поет Битлов!

– А что, вы думаете – наше поколение хуже вашего? – спросил Кирилл.

– Нет, не хуже, – ответил Пал Палыч, – точно нет. Я, честно говоря, думал, вы тут трупами свалитесь, а вы! Знал бы – посложнее выбрал маршрут. И ты вот Битлов знаешь тоже, я-то думал, у вас совсем другая музыка…

– У нас разная, – ответил Кирилл. – Вот еще такая есть, это мой друг написал.

И он стал тихо перебирать струны, а потом запел, уже на другом языке, совсем непонятно. И пел негромко, красиво. Естественно так, будто это его родной язык. Способный, значит.

– Хороший у тебя друг, – сказал Пал Палыч, – а почему на французском?

– Потому что он француз, – засмеялся Кирилл.

– А про что это? – спросила Ольшанская.

– Про что могут петь французы, как ты думаешь? – опять засмеялся Кирилл.

Мне почему-то показалось, что эта песня ему особенно дорога. И теперь он не хочет этого показать, смеется, чтобы никто не понял. А Сашка сказала:

– Давай еще!

И Кирилл дал еще, и были песни и на русском, но я все равно их не знал. А многие знали и подпевали всё смелее. Мне казалось – зря. Лучше бы он один пел. Хотя Сашка – кто бы мог подумать – Сашка, она еще и поет! И хорошо, тоже очень чисто. Больше всего мне понравилось про Дубровского. «Не плачь, Маша, я здесь, не плачь, солнце взойдет…»

А потом еще – «Под небом голубым есть город золотой»… Это они пели только вдвоем, Кирилл с Сашкой. Какой голос у нее! Как вот… травой пахнет. Эх, мне бы научиться так на гитаре!

А потом Кирилл вдруг потерял один аккорд, и несколько раз пытался попасть, и все не подходило.

– Субдоминанту попробуй, – сказал я.

– Чего?

– Ну, си-бемоль, – объяснил я. Не зря же сольфеджио у нас. – Минорный. У тебя фа минор же.

– О, круто, подходит! А ты играешь, что ли, тоже?

– Не, – помотал я головой, – я только на пианино…

– А, – оживился Кирилл, – тогда иди, посмотри – вдруг там в кустах стоит белый рояль?

И все засмеялись. А нечего потому что было лезть со своей субдоминантой, тоже, умник.

И мне вдруг скучно стало с ними. Не то что скучно – просто обидно, что все поют, вот, слуха нет – и ничего, поют! Орут просто, зато весело им, и они все вместе. А я нет. И чего мне слух этот? Слышу, а петь не могу. Как собака. И слов не знаю, и вообще… Вообще я какой-то не такой почему-то.

В общем, я взял свою миску и пошел на берег ее мыть. Ведь засохнет, и потом не отмоешь. Заодно я прихватил и Санькину миску тоже. Она потом про нее вспомнит – а посуда чистая! Мелочь, а приятно, наверное. А мне все равно, одну мыть или две.

Я спустился к берегу. Казалось, всего на несколько шагов отошел – а ночь тут совсем другая. Такая… Ночная. Тихая. Я вдруг отчетливо понял, что мы здесь одни. И что этот лес стоял задолго до нас, и еще долго простоит… А мы тут – случайность.

Тьфу, какая же вода холодная. И не отмывает ничего, какие противные эти миски. Я потер песком, вместе с илом, и комком травы. Вроде лучше, но все равно… Пальцы заледенели, и до конца не отмывается… Фу, гадость какая оказалась, как же раньше посуду мыли – без горячей воды, без средства этого… И сейчас так моют, наверное, в некоторых местах, выходит, все время из грязной едят, что ли. А над рекой небо. И тишина. Звенит. И голоса у костра не нарушают этой тишины, она сама по себе. Звезды яркие, отражаются в воде.

Я пустил миски в воду и просто смотрел, как они плавают. Тьфу, черт – все-таки оступился, по мокрой глине нога съехала в воду. Пойду к костру сушить. Звезды до чего красивые. И Большую Медведицу видно, и Малую. Малую редко так увидишь всю, она тусклая обычно.

Я вытер миски травой, а потом рукавом и пошел наверх. Захотелось в тепло – совсем заледенел.

А наверху было почему-то тихо. Только слышно, как костер трещит. Сашка сидела, опустив голову. Кирилл держал обеими руками кружку, из нее валил пар. Греется. Устал, наверное, еще бы, столько играть. И все молчали. Будто ждали чего. А потом Сашка подняла глаза, посмотрела куда-то далеко, сквозь меня, и вдруг запела:

– Ой, то не вечер, то не вечер…

Я замер. Такой голос у нее. Таким поют не народные песни, таким – в немецком хоре мальчиков, хоралы какие-нибудь строгие. И услышал, как тут же подхватил другой голос:

– Ой, мне малым-мало спалось…

И настолько был этот нижний голос сильный и уверенный, что я не сразу понял, что это мой. Как-то автоматически сработало, я же только что сдавал на сольфеджио эти шесть номеров, шесть русских песен. Такие дурацкие, казалось… Нотами пел, ну и словами тоже заставляли учить. Вот и выскочило само.

– Ой, малым-мало спалось, ой, да во сне привиделось…

Никогда не думал. Никогда, что это может быть так красиво. Сашкин голос летел над рекой, далеко-далеко. И мой тоже. И так это красиво вместе, на два голоса. Вот тебе и двухголосие.

– Ой, налетели ветры злые…

Я как будто только сейчас понял, о чем это. Что эта песня – ну… Ну она как этот лес, как речка. Что вот – всегда была. Что раньше другие люди пели – когда не было ни телефонов, ни… Когда еще посуду вот так мыли. Ни палаток не было таких, ни электричек, ни горячей тебе воды из крана… А лес был, и речка. И ветры злые были тоже.

– Ой, пропадет, он говорил,

Твоя буйна голова…

Песня кончилась. Но долго еще летел Сашкин голос, над землей, над небом. Ну и мой тоже – где-то рядом. И все молчали. Только костер трещал.

– Ни фига себе, – сказала Ольшанская. И тут я понял, что стою с двумя мисками в руках и что у меня совершенно мокрая нога.

– Это такому теперь в музыкальных школах учат? – спросил Кирилл.

– Представляешь, – кивнул я.

– Надо же, Тоха. Неужели в школе? У меня дед ее пел. А еще чего – степь да степь, может? – спросила меня Санька.

– Давай, – сказал я. Стало легко. Все смотрят на меня, а мне легко, надо же.

– Степь да степь кругом, путь далек лежит…

Хорошо как. Хорошо петь вместе. Легко вместе петь, просто… Ну идеально с ней вместе петь, ни с кем еще так не было. Интонационно точно выходит. И кроме того, что очень точно… Кроме этого – есть что-то еще. Не знаю, как сказать, – затем ведь и музыка, что словами не скажешь.

Нам пытались подпевать, и неплохо. Надо же, знают. Как странно – откуда? А потом перестали, опять остались наши два голоса. Видно, решили не мешать.

Как хорошо с Сашкой петь. И голос ее – главный, она ведет.

И вдруг я представил, как будто на самом деле зима. И этот ямщик замерзает в степи. Замерзает, и сделать ничего нельзя. И степь. И всё.

Потом не хотелось ничего больше петь. Хотелось чаю и снять мокрый носок. И анекдотов, и смеяться. Потому что невозможно это, что человек вот так замерз в степи, и всё.

И голос Сашкин, он такой… Как будто прохладный. Без лишних обертонов, разливов-переливов. Чистый, как вода. Иногда же хочется просто воды, а никакой не фанты, и не чаю даже. Хотя чаю – тоже неплохо. Из железной кружки, непонятно какой заварки, зато с дымом. В голове все ямщик этот. Какая красивая песня все-таки. Прямо как-то… В самую середину.

– Э, а про сгущенку забыли! – Пал Палыч искал что-то в мешке и нашел сгущенку.

Открыли, налетели, и ложкой из банки – кто в чай, а кто прямо так. Я – прямо так, конечно. Вкусно как!

– Саньке слух от отца моего достался, – рассказывал Пал Палыч, – а мне вот Бог не дал. Слышу, а петь не могу – сам понимаю, что фальшиво очень. Вот и помалкиваю…

– Это значит, что слух у вас хороший как раз, – сказал я. – Просто координации нет между слухом и связками. Бывает, детей в музыкалку не принимают, потому что они плохо поют. А потом оказывается – у них слух хороший. Это развивается, кстати, – связки, голос…

– Да мне поздно уже развивать, – покачал головой Пал Палыч.

– И ничего не поздно, – сказала Санька и почему-то надулась.

А мне было так странно, что я чего-то такое длинное и умное сказал при всех.

А потом Пал Палыч стал нам рассказывать про походы. Как он свой первый поход повел в шестнадцать лет. И как они там с местными что-то не поделили, еле ноги унесли. А потом – как они в прошлом году ходили на Эльбрус, не на самый верх, но все равно. Из детей были только два мальчика лет пятнадцати и Санька. Взрослое восхождение, но она дошла, как все.

Сама же Санька куда-то исчезла. Ей, видимо, совершенно не хотелось слушать, как про нее рассказывают. Про то еще, что у нее компас в голове – всегда чувствует направление. Что с ней не заблудишься.

– Это только в лесу, – сказала Санька – а, вернулась все-таки. – В городе у меня все настройки сбиваются, теряюсь на ровном месте. Кирюха, а поиграй еще чего-нибудь, а?

– Всё для тебя, – сказал Кирилл. Все-таки он получит у меня в нос когда-нибудь.

Он потянулся за гитарой. Как-то через Сашкину коленку. Ну незаметно так задел, будто случайно. И Санька отодвинулась. Просто отодвинулась – не демонстративно, а так, молча. Ладно, пусть живет этот Кирилл, черт бы с ним. И я вдруг заорал вместе со всеми:

– Ничего на свете лучше не-е-ту! Чем! Бродить! Друзьям! По белу све-е-ту!

Тоже хорошая песня, кстати. Там так хорошо расщепляется на голоса. Все верхний поют, простой. А я могу второй, и Кирилл может. Так странно, у меня будто какой-то узел был на горле, а тут вдруг распустился – и запелось само.

…Потом все потихоньку разошлись. Кто в палатку, в карты играть, а Кирилл с Ольшанской вдвоем куда-то слились. И ладно.

Остались мы с Санькой. Я не мог уйти – у меня кроссовка сохла у костра.

– А меня папа сначала сдал в музыкалку, но я сбежала, – рассказывала она. – Мне, понимаешь, сразу играть хотелось! А тут – локоть выше, кисть там… Бред какой-то, и сольфеджио еще…

– А мне сначала все равно было, – ответил я, – говорят – я делаю. Ну, мне нравилось просто, что пианино полированное такое, большой зверь. Такой… динозавр. Ручной. Разговаривает… Ну и получалось чего-то там, хвалили… А на музыку потом пробило, в прошлом году. Как это… Ну, все не зря. И локоть – это все ерунда, когда чувствуешь мелодию, он сам идет. А сольфеджио – дааа… Я раньше думал – это жесть. А сегодня понял зачем. Я, знаешь, никогда раньше так не пел.

– А у меня дедушка пел, мы с ним вместе… И на рояле он играл. Я под роялем этим сидела все время. Знаешь, там так снизу интересно, двигаются такие штуки деревянные… Знаешь? – Я кивнул, а она продолжала: – Шопена играл. Ты умеешь Шопена? – Я опять кивнул. – Круто… А еще Баха он играл, такого… А Баха умеешь? – Я кивнул еще. Чего-то разучился разговаривать, только киваю. – Дедушка любил очень Баха. Полифонию, когда разные голоса переплетаются. Он говорил – чувствуешь, что в твоих руках целый мир… И там несколько героев, и ты управляешь сразу всеми… Не одного героя ведешь, а целый мир. Такой Толкиен. Понимаешь?

Я неожиданно понял. Именно то, что Валентина из меня столько пыталась выбить: что ты именно ведешь разные голоса, и ни один нельзя бросить. Целый мир. Попробовать бы!

Тут резко поменялся ветер, и на Саньку повалил дым. Но она не сбежала и руками не стала махать, просто сидела в дыму, и все. Только слышно было, как она засмеялась вдруг:

– Знаешь, Тоха. Я ведь раньше думала – ты такой совершенно неинтересный, как валенок.

Я ей хотел сказать, что она вообще-то тоже серая мышь, совершенно. Но не стал. Значит, теперь она думает, что я интересный, да? И что мне теперь – интересное ей говорить? У меня вообще язык отнялся. Но тут дым повалил на меня, и я не выдержал – заслезились глаза, вскочил, закашлялся…

Откуда-то нарисовался Кирилл:

– Они тут про полифонию разговаривают! Интеллектуальные беседы ведут! Вообщеее!

Сашка даже головы не повернула. А я посмотрел на Кирилла и вдруг увидел: он совершенно обыкновенный. Два глаза, рот и нос, обычный нос, вообще ничего особенного. И вдруг вся моя злость на него куда-то делась. И голос ко мне вернулся, и я сказал ему:

– Слушай, Кирюха. А покажи мне аккорды, а?