Читать книгу Последнее плавание адмирала - Коллектив авторов - Страница 4

Три беглых взгляда сквозь курившийся опиум, три сплетни, что все еще витают в убогом опиумном притоне Гонконга. По прошествии столь долгого времени их вполне можно списать как видения, возникшие в наркотическом дурмане. И все же эти события действительно произошли, представляя собой этапы огромного несчастья, постигшего человека и изменившего его жизнь, хотя многие, сыгравшие в них непосредственную роль, напрочь забыли о них утром. Большой бумажный фонарь с наспех намалеванным огнедышащим кроваво-красным драконом висел над черным и почти вросшим в землю входом в притон. Светила высоко висевшая в небе луна, и маленькая улочка была почти пустынна.

Мы все говорим о загадке Азии, и есть один аспект, в котором ошибаемся. С течением многих веков Азия отвердела, сделалась столь древней, что у нее торчат кости, и в определенном смысле ее окружает гораздо меньше тайн и мистификаций, нежели те, что сопровождают более активный и динамичный западный мир с его проблемами. Торговцы наркотиками, старухи-содержательницы опиумных курилен и проститутки, составляющие основу жизни того места с сомнительной репутацией, были приняты и признаны исполняющими свои функции в некоем подобии общественной иерархии. Иногда их пороки воспринимались как нечто обязательное и почти религиозное, как поведение танцовщиц в храмах. Однако британский морской офицер, в тот момент проходивший мимо двери этого притона и волей случая задержавшийся около нее, на самом деле представлял собой еще бо́льшую загадку, поскольку являлся загадкой даже для самого себя. В его характере, как национальном, так и индивидуальном, переплелись сложнейшие и противоречивейшие элементы. Своды правил поведения и компромиссы касательно этих правил. Сознание, странным образом импульсивное и непоследовательное. Сентиментальные инстинкты, которым претили сантименты, и религиозные чувства, представлявшие собой лишь смутные отголоски религии. Гордый патриотизм, являвшийся чисто практическим и профессиональным. Все переплетение традиций великого языческого и христианского прошлого. Тайна Запада. Все это становилось все более загадочным, поскольку сам он никогда над подобным не задумывался.

На самом же деле для понимания сути этой истории необходимо думать лишь об одном аспекте из приведенных выше. Как и каждый человек своего круга и положения, он искренне ненавидел угнетение личности, что не избавляло его от участия в безличном или коллективном угнетении, если ответственность распространялась на все его общественное устройство, страну или класс. Он являлся командиром броненосца, в тот момент стоявшего на рейде Гонконгского залива. Он бы разнес снарядами на куски весь Гонконг и уничтожил бы половину его населения, даже если бы этого потребовали интересы позорной войны, в результате которой Великобритания навязала Китаю торговлю опиумом. Однако когда ему довелось увидеть, как грязный желтокожий негодяй тащит через улицу одинокую девушку-китаянку и головой вперед вталкивает ее в опиумный притон, внезапно в нем что-то встрепенулось: «век», который на самом деле никогда не проходит, романтика, какую не выветрили соленые вихри и штормы. Нечто такое, что до сих пор горделиво-пренебрежительно именуется донкихотством. Двумя-тремя сокрушительными ударами он отбросил китайца на противоположную сторону улицы, где тот рухнул в сточную канаву. Но девушку уже успели втащить по ступеням в черную дверь, и он бросился за ней с запальчивостью разъяренного быка. В тот момент в его сознании мало что присутствовало, за исключением ярости и смутного намерения освободить пленницу из отвратительной темницы. Но даже столь прямолинейное поведение вдруг накрыла волна неосознанной тревоги. Казалось, кроваво-красный дракон на фонаре хищно оскалился на него, и он испытал жуткое ощущение, какое могло охватить святого Георгия, если бы тот бросился вперед со своим победоносным копьем и обнаружил, что дракон проглотил его.

И все же следующая сцена, открывшаяся сквозь просветы в дурманящих испарениях, не напоминала сцену возмездия или наказания, которую вполне законно могли бы ожидать охотники до сенсаций. Нет необходимости потакать утонченным современным вкусам сценами пыток или избегать банальности счастливого конца, убивая главное действующее лицо в первой же главе. Однако открывшаяся сцена была, возможно, по своему воздействию более трагичной, чем сцена смерти. Трагизм заключался в том, что все выглядело довольно комично. В тусклом свете дешевеньких фонариков виднелись лишь кучка обкурившихся китайцев-кули с застывшими, словно каменными, желтыми лицами, матросы с корабля под звездно-полосатым флагом, зашедшего утром в Гонконг, и, наконец, высокая фигура британского морского офицера в форме командира корабля, ведшего себя необычно и, очевидно, находившегося под влиянием каких-то веществ. Кое-кто полагал, будто он исполнял старинный матросский танец, но он смешивался с движениями, направленными на сохранение равновесия.

На него глядели члены экипажа американского судна. То есть несколько шведов, поляков, других славян и много темнокожих, набранных со всего света. Но они увидели то, что хотели увидеть: британского джентльмена в разобранном состоянии. Его разбирало с импозантной медлительностью, и тут он вдруг с удвоенной энергией вновь собрался и с грохотом проскользнул к двери. Из его слов поняли, что:

– Чртвски дррной виски, но чртвски хрший. Я хчу сазать, шт виски чртвски дррной, но чртвски дррной виски – оч хршая штука.

– Он пил не только виску, – заметил один из шведов.

– Он пил все, что под руку попадалось, – произнес поляк с более чистым выговором.

А затем низенький, дочерна загорелый еврей, родившийся в Будапеште, но в свое время поживший в одном из беднейших районов Ист-Энда, писклявым голоском затянул услышанную там песенку «Все девки любят моряков». Пел он ее с презрительной усмешкой, какую в свое время увидят на лице Троцкого и которая изменит мир.

На рассвете мы в третий раз бросаем беглый взгляд на Гонконгский залив. На рейде стояли броненосцы под звездно-полосатым флагом и под флагом Святого Георга. На втором корабле царили суматоха и смятение. Старший офицер и первый лейтенант смотрели друг на друга с нарастающим беспокойством и тревогой, и один из них взглянул на часы.

– Каковы ваши предложения, мистер Латтерелл? – спросил один из офицеров с резким голосом и с неясным взглядом.

– Полагаю, нам придется послать кого-нибудь на берег, чтобы разыскать его, – ответил тот.

Появился третий офицер, таща за собой грузного, упирающегося матроса, который, очевидно, располагал какой-то информацией, но испытывал явные трудности с ее озвучиванием.

– Ну, видите ли, сэр, его нашли, – наконец произнес он. – Командира нашли.

Что-то в его тоне внезапно повергло старшего офицера в ужас.

– Что значит – «нашли»? – вскричал он. – Вы так говорите, будто он мертв!

– Ну, по-моему, он не мертв, – медленно промолвил матрос. – Но он был похож на мертвеца.

– Боюсь, сэр, – понизив голос, сказал первый лейтенант, – что его прямо сейчас заносят на борт. Надеюсь, все пройдет быстро и тихо.

Старший офицер поднял голову, и его взору предстал досточтимый командир, возвращающийся на любимый корабль. Его, словно мешок, несли два грязноватых кули, и офицеры торопливо сомкнули вокруг него кольцо и переправили в каюту. Затем мистер Латтерелл резко повернулся и послал за судовым врачом.

– Придержите-ка этих субъектов на несколько минут, – распорядился он, указывая на кули. – Мы должны все подробно разузнать. Итак, доктор, что с ним?

Доктор был упрямым человеком с худым, продолговатым лицом и прямолинейным, резким характером. А в данной ситуации он вел себя исключительно прямолинейно.

– Прежде чем начну осмотр, – ответил он, – я и так все вижу и чувствую. Он принимал опиум, виски и бог знает что еще. Накачался всякой отравой.

– Раны какие-нибудь присутствуют? – нахмурился мистер Латтерелл.

– Он измотался так, что вытряхнулся наизнанку, – заявил врач. – Скорее всего сам вытряхнул себя с флота.

– Вы не имеете права так говорить, – сурово осадил старший офицер. – Это решать командованию.

– Да, я бы сказал, командованию военного трибунала. Нет, раны отсутствуют.

Таким образом, первые три этапа истории подходят к концу, и нужно с сожалением признать, что пока в повествовании нет никакой морали.