Читать книгу Мейрхан Абдильдин: Өнегелі өмір. Вып. 22 - Коллектив авторов - Страница 5

Мои предки и родители – из Майского района Павлодарской области. Во времена «великой конфискации» 1928 года и голода 1932 года они спасались в России. Там, в селе Загайново Троицкого района Алтайского края 16 марта 1938 года и родился я.

По словам отца, самым замечательным человеком в нашем роду был его отец, мой дед Абдильда. Он так любил своего отца и гордился им, что волей-неволей и нам внушил любовь к деду, хотя, увы, мы не видели его, ибо он умер в 1933 году 56 лет от роду. По словам отца вся умственная способность, особенно гуманитарная способность, ораторские наклонности в роду идут от деда.

Интересен такой штрих из жизни деда. Когда ему было 13 лет, он засобирался жениться. Его отец, наш прадед, Аралбай воспротивился этому, предложив несколько повременить с той целью, чтобы дать хозяйству набрать силу. Дед, обидевшись, ушел из дома и попал в Россию, сначала к рабочим, которые строили железную дорогу, а затем – к русскому купцу Емельянову в Новосибирске. Там он исправно служил, и купец Емельянов даже помог ему получить образование. Так что, характерна в нашем роду некоторая независимость мышления и самостоятельность в поступках, можно сказать, тоже от любимого деда.

В 1944 году, с шести лет, я пошел в первый класс, хотя в то время в школу принимали с 8 лет. Такой «подвиг» был обусловлен не моими какими-либо способностями или наклонностями к учебе, а, скорее всего, совсем другими причинами. Это было наказание. Играя в асыки дома, особенно в зимний период, видимо, с большим усердием, я часто разбивал оконные стекла, найти которые во время войны было трудно. Бедные мои родители, Мубарак и Багытай, не нашли никакого другого способа, как отправлять меня ежедневно в школу, чтобы я оставлял лишнюю мальчишескую энергию в этом досточтимом месте. В результате такого наказания я ничего не помню о своей учебе в первом и втором классах, а помню себя только учеником третьего класса Казахстанской средней школы Майского района Павлодарской области. Поэтому, думаю, права советская система образования, принимая детей на обучение с восьми лет.

В период обучения с 3-го по 8 класс, я помню, что, как это не странно, попадал в тройку лучших учеников класса, хотя никогда не был первым учеником. Этот результат объяснялся противоположным подходом к моей учебе моих дорогих родителей. Отец очень ревниво относился к нашей учебе. Его сокровенным желанием было, чтобы его дети учились хорошо. Он был ветеринарным врачом и, курируя отгонное животноводство всего Майского района, дома бывал только дня два или три в месяц. Поэтому сам не мог уделять достаточно внимания нашей учебе. Но в те редкие дни, когда он приезжал с отгона, первые его вопросы были о нашей учебе. Здесь надо отдать должное матери, которая создавала культ отца в нашей семье. Поэтому, мы, дети, чтобы не огорчать отца, старались хорошо учиться. Была и другая прямая выгода. Отец, если мы прилично учились, освобождал нас от разного рода трудовой повинности по домашнему хозяйству. Он говаривал матери: «Учеба – серьезный трудовой фронт. Дети прекрасно справляются, этого с них достаточно, и поэтому ты, мать, не приставай к ним со своими вопросами по домашнему хозяйству. Это – наше родительское дело». Зная сей своеобразный подход отца, мы предпочитали хорошо учиться и получать уйму времени для рыбалки и различного рода игр, чем помогать матери в ее многочисленных домашних делах по хозяйству. Таким путем мы добывали себе достаточную свободу, которой так не хватает деревенскому мальчишке, живущему в местах, где есть и река, и лес.

Мать же наша, наоборот, в учебе не видела особенного прока. Она сама была неграмотная и полагала, что сыновьям гораздо полезнее помогать родной матери в ее многочисленных домашних делах, чем сушить мозги над непонятными книгами. Правда, мы высокомерно пренебрегали этой позицией родной матери, ибо прошли воспитание бабушки – матери отца и считались ее детьми, и наши права всегда были под надежной защитой.

Наша мать хорошо пела и в долгие зимние вечера, сидя напротив разгорающегося в печи огня, я часто пытался присоединиться к пению матери и старшего брата Жабайхана. Сейчас, когда прошло довольно много лет и мне уже 63 года, я благодарен матери за то, что она подарила мне свою песню и свой голос. Была у матери еще одна замечательная черта. Она была женщиной независтливой, доброжелательной, умела радоваться чужой радости. Она и эту свою черту подарила обоим сыновьям. В науке много состязательности и часто выигрывает тот, кто независтлив. Мать и отец были людьми, умеющими преодолевать трудности, людьми большой выдержки и выносливости. Они эти качества пытались воспитать и у нас.

В 1952 году я закончил 8 класс Казахстанской средней школы Майского района Павлодарской области. Летом же этого года в аул на каникулы приехал мой старший брат Жабайхан, студент 3 курса философского факультета КазГУ им. С.М. Кирова. Он стал меня спрашивать, кем я собираюсь стать. Я сказал совершенно честно и с некоторым достоинством, что учусь довольно успешно и собираюсь стать поэтом или историком. В качестве доказательства привел кое-какие стихи, которые я уже успел написать к этому времени. Каким же было мое изумление и большое огорчение, когда брат обрушился на меня менторским тоном со словами: «Все это дуралейство. Твои стихи хуже всех паршивых стихов на свете. Все ерунда, только физика – соль, все остальное – ноль» и т.д., и т.п. Мое достоинство было растоптано, да он и раньше не был обо мне высокого мнения. И в результате на консилиуме с моим отцом было принято решение: забыть о таких несерьезных вещах, как поэзия и история и быть посему Мейрхану физиком. И для этого отправить его в Кызыл-Аскерскую среднюю школу Лебяжинского района Павлодарской области.

Это для меня казалось катастрофой. Дело в том, что, хотя я всегда попадал в первую тройку отличников, но именно по математике и физике чувствовал себя неуверенным и не любил эти предметы. Любил литературу, историю и географию. Хотя возмущалась вся моя душа, пришлось покориться – авторитет старшего брата всегда был неоспоримый. В семье как-то повелось, что старший брат – создание высшего рода, а младший брат, то бишь я, так себе, второго сорта. Родители целенаправленно добивались от меня послушания и покорности старшему брату, как к более высшему существу, чем я. Для этого были определенные основания. Во-первых, сколько себя помню, мой брат в школе всегда ходил в начальниках: председатель учкома и пр., а меня не избирали даже старостой класса: подводило поведение, в общем был не очень серьезный товарищ. Во-вторых, брат был хорошим снайпером: вместе с еще одним мальчиком лучше всех играл в асыки. В-третьих, на зависть всем мальчикам он скакал на всех лучших скакунах нашего колхоза и даже района и области. Все это очень выделяло его. Я же, наоборот, чувствовал себя уверенно в рыбалке, любил собак, играл в карты, участвовал во всех дворовых конфликтах мальчишек и пр.

Итак, осенью 1952 года я оказался в 9 классе Кызыл-Аскерской средней школы Лебяжинского района. Жил у родной тети Балшакер (сестры отца). В этом доме было около 20 человек. Для учебы не было условий. Поэтому мне приходилось уходить на скотный двор готовить устные уроки и громко рассказывать медленно жующим траву коровам устный материал практически по всем дисциплинам. Я тогда не знал, что этот метод обучения еще в древности был открыт Демосфеном. Письменные работы, особенно задачи по физике и математике, делал ночью, когда вся большая семья спала, давал себе установку: не решу – не буду спать. В результате таких систематических занятий я вскоре убедился, что школьная программа по математике и физике рассчитана на обыкновенных серых учеников и с ней вполне можно справиться. На мое счастье, у меня появились любовь и вкус к математике и физике, и в этом решающую роль сыграл мой школьный учитель, удивительно талантливый педагог Нурмаганбетов Зупар. Под его руководством мы выпускали стенгазету «Неэвклидовая геометрия». Конечно, тогда вряд ли кто-нибудь из нас, включая самого учителя, что-то понимал в этой самой неэвклидовой геометрии, но даже сама попытка заниматься таким высоким предметом окрыляла любознательных учеников. Что касается меня, то этот человек почти угадал мое далекое научное будущее, ибо неэвклидовая геометрия в форме римановой геометрии стала делом всей моей научной жизни. Сейчас мой учитель живет в Кокчетаве.

В 10 классе я стал лучшим учеником класса, особенно по физике и математике, и уже мечтал поступить теперь на физико-математический факультет МГУ или КазГУ.

В сентябре 1954 года поступил на физическое отделение физико-математического факультета КазГУ им. С.М. Кирова. Мне было 16 лет. Хорошая школьная подготовка помогла мне сразу же стать отличником и здесь, на факультете.

Первую курсовую работу я писал на свою тему «Приведение уравнений в частных производных к каноническому виду». Мои преподаватели предложили показать эту работу академику АН КазССР К.П. Персидскому. Просмотрев мою работу, знаменитый математик сказал: «Считаешь хорошо. Но задача эта еще в начале 30-х годов уже была решена академиком Союза ССР И.Г. Петровским. Не расстраивайся, бывает. Переходи с физического на математическое отделение. От Н.Н. Лобачевского остались некоторые специальные интегралы, займешься каким-либо из них». Однако зав. кафедрой теоретической физики доцент Н.М. Петрова, ученица академика АН СССР В.А. Фока, отсоветовала, сказав, что хорошее знание математики поможет мне заниматься полнокровно теоретической физикой, ибо большинство проблем этой дисциплины упирается как раз в математику. Так я остался физиком-теоретиком.

Тему дипломной работы «Движение в гравитационном поле центрально-симметрического вращающегося тела» дала Н.М. Петрова. До этого, в 1957 году в журнале «Доклады АН СССР» вышла статья Г.В. Скроцкого «О влиянии силы тяжести на распространение света в поле вращающегося тела», представленная академиком Фоком. Петрова предложила познакомиться с этой статьей и в результате возникла указанная тема моей дипломной работы. Для решения задачи был предложен самый кратчайший путь – разделение переменных в уравнении Гамильтона-Якоби в общей теории относительности (ОТО). До нас уравнение Гамильтона-Якоби использовалось для решения задачи Шварцшильда, т.е. это уравнение разделялось для центрально-симметричной метрики. Нам же надо было разделить переменные в этом уравнении для метрики вращающегося тела, т.е. для аксиально-симметричной метрики. Это было ново и интересно. Когда удалось решить эту задачу, я ликовал. Мое настроение разделили мой научный руководитель Н.М. Петрова и рецензент моей дипломной работы, замечательный ученый, зам. директора Астрофизического института АН КазССР профессор Г.М. Идлис. Защитил я дипломную работу на «отлично». Все складывалось замечательно. Получил одно из самых лучших распределений на курсе: в аспирантуру к академику СССР, директору Астрофизи- ческого института АН КазССР В.Г. Фесенкову. Впереди оставался только госэкзамен по физике. Был май 1959 года.

Тут со мной приключилось большое ЧП. Меня обвинили в национализме. Оказывается, осенью 1958 года в нашем общежитии стихийно возник спор между одним физиком и математиком. Физик – русский парень – как-то сказал, что казахи не способны к физике, а математик – казах – возражал. Действительно, в то время на физическом отделении нашего факультета, куда на первый курс принимали 75 студентов, доля казахов на старших курсах составляла менее 10 человек, и отсюда физик делал свой не очень-то приятный для казахов вывод. Я в это время мирно спал в своей комнате. Разгоряченный математик прибегает к нам в комнату, будит меня и силком тащит к месту инцидента. Тут я рьяно включился в спор и произнес роковую впоследствии для меня фразу: «Существующая у нас свобода является буржуазной». Действительно, в то время на физфак поступающие сдавали 8 экзаменов. Не было казахского отделения, и поэтому не делали разницу между русскоязычными и казахскоязычными. Мы, дети из казахских аулов, окончившие школу на казахском языке, при поступлении в вуз сдавали три экзамена по русскому языку: литература, язык и сочинение. То же самое делали русскоязычные. В результате такой дискриминации поступление аульных ребят было весьма затруднено, и их на физическом отделении было мало. По-этому и вырвалась у меня вышеприведенная фраза. Были в этом споре и другие моменты. В конце концов, весь этот сыр-бор донесли куда следует. Мною заинтересовались в органах госбезо- пасности. Тем не менее мне в известной степени повезло, ибо к этому времени уже прошел 20-й съезд КПСС: юношей до 19 лет нельзя было сажать по политическим мотивам. И вся моя история вылилась в персональное дело комсомольца М.М. Абдильдина. Было большое факультетское комсомольское собрание с присутствием представителей органов безопасности. Стоял большой шум, были горячие выступления, и в результате, благодаря моим замечательным русским друзьям Пивоварову СП., Э.Я. Вильковискому., Е.М. Якушеву и др., которые привели мои какие-то действительные или мнимые заслуги, это неприятное дело спустили на тормозах. Тем не менее я имел определенные издержки от этой истории. Во-первых, в моей характеристике были такие сведения: на пятом курсе со стороны тов. Абдильдина имели место высказывания националистического характера, за которые он был осужден комсомольским собранием курса. Во-вторых, меня лишили диплома с отличием. Я, естественно, не имел возможности готовиться к госэкзамену по физике и пришлось идти на него, надеясь на авось. В билете было три вопроса: первый – по теоретической физике, второй – по атомной физике и третий – по ядерной физике. В результате: по теоретической физике (зав. кафедрой доц. Н.М. Петрова) – «отлично», по атомной физике (зав. кафедрой доц. П.П. Полатбеков) – «отлично», по ядерной физике (зав. кафедрой проф. В.В. Чердынцев) – «удовлетворительно». Итоговая оценка – «хорошо». В третьих, заменили мое первоначальное распределение в аспирантуру на учителя средней школы в Красноярский край, причем на три года. Только благодаря ректору университета, академику АН КазССР Т.Д. Дарканбаеву мне впоследствии удалось выйти из этой ситуации и получить распределение в Институт ядерной физики АН КазССР в лабораторию радиоактивных излучений (зав. лабораторией Д.К. Каипов) в качестве младшего научного сотрудника.

Фактически же меня зачислили лаборантом, и благодаря стараниям Д.К. Каипова, в последствии члена-корреспондента АН КазССР, направили в долгосрочную командировку в г. Ленинград, в Физико-технический институт АН СССР им. А.Ф. Иоффе, в Альма-матер многих советских выдающихся физиков, таких, как: В.А. Фок, Л.Д. Ландау. П.Л. Капица, Н.Н. Семенов, И.В. Курчатов и многих других. В командировке я был до середины 1961 года в отделе теории ядра, возглавляемом внимательным, заботливым и демократичным профессором Л.А. Сливом. За это время сдал знаменитый «Ландауовский минимум» и 1 сентября 1961 года поступил в аспирантуру Физико-технического института. Тема моей диссертационной работы, которую дал мой научный руководитель Л.А. Слив, называлась «Исследование роли остаточного взаимодействия между нуклонами в ядерных реакциях». Все складывалось удачно. Мне было 23 года. В эти годы, в те времена, большинство ребят только-только заканчивали университет, а я уже был аспирантом, успел поработать в Ленинграде уже два года. Твори и дерзай. Вот я и дерзнул, попал в очередное ЧП. Дело в том, что за эти два года, которые я сдавал экзамены, я так увлекся ОТО Эйнштейна, продолжая свои исследования по дипломной работе, что и первый год аспирантуры потратил на ОТО. Соблазн был велик, ибо, по словам Ландау (Теория поля, 1973), «Общая теория относительности является, пожалуй, самой красивой из существующих физических теорий». Именно в эти годы у меня возникли две идеи, над разработкой которых я тружусь всю жизнь. Первая идея – это применение ОТО к планетной космогонии. Мне казалось, что если мы с помощью классической теории тяготения Ньютона можем объяснить три закона Кеплера в строении Солнечной системы, то, по-видимому, с помощью новой, релятивистской теории тяготения Эйнштейна (т.е. ОТО) мы можем попытаться объяснить космогонические закономерности планетной системы. Для этого следовало продолжить исследования Фока по одной из центральных проблем ОТО – по проблеме движения тел в ОТО. Вторая идея – это гравимагнетизм. Анализируя гипотезы известных физиков Вильсона и Блэкета по магнетизму небесных тел и замечания самого Эйнштейна по этому поводу, я пришел к выводу, что при изменении гравитационного поля во времени возникает магнитное поле, вопреки Эйнштейну, который предполагал, что возникает вихревое гравитационное поле. Моя статья «К единой теории магнитного поля вращающихся массивных тел» была представлена академиком СССР В.Г. Фесенковым в журнал «Доклады АН СССР» (редакция получила статью 13.10.1962). В этой статье, в частности, было предсказано наличие у Луны магнитного поля порядка 10-5 эр- стед. Дальше все пошло не так, ибо магнитомеры, находящиеся на 2-й Советской космической ракете, показали, что у Луны нет магнитного поля. Статью вернули. Впоследствии американские ракеты измерили магнитное поле Луны, и оно оказалось именно таким, как было предсказано в нашей статье ~ 10-5 эрстед. Оказывается, точность магнитомеров советских ракет была на два порядка меньше (100, ~ 10-5), чем предсказанная нами величина магнитного поля.