Читать книгу Горькая доля детства. Рассказы о днях оккупации - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 4

Родился 23 февраля 1931 года в городе Рязани. Исследователь в области философско-методологических проблем научного познания. Академик HAH Беларуси, доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки Республики Беларусь.

Л. Е.: – Евгений Михайлович, помните ли тот черный для страны июньский день 1941 года, когда немецкие войска вторглись на нашу территорию?

– Еще бы не помнить! Перед войной я, десятилетний пацан, посещал Дом пионеров, где, обладая неплохим голосом, пел в детском хоре. 22 июня мы должны были собраться, чтобы выступить с очень популярной тогда песней про танкистов: «Броня крепка и танки наши быстры…» По этому случаю оделся, как было принято, в парадную форму: белая рубашка, черные брючки. Все тщательно выглажено. А дальше вот такая картинка: мать идет с тарелкой супа, чтобы меня накормить перед уходом, тем более, что близится время обеда. И оба мы слышим из динамика чеканный голос Молотова, возвещающий о начале войны (он, кстати, а не Сталин произнес тогда впервые фразу: «Наше дело правое, победа будет за нами!», высеченную потом и на медали).

При этих словах мама выронила из рук тарелку с супом, которая шлепнулась об пол и разбилась…

Л. Е.: – Минск, если я не ошибаюсь, немцы начали бомбить уже на второй день войны. Как спасалась ваша семья?

– Отец, работавший в партийных органах, находился в это время в командировке. Назавтра соседи стали собираться в эвакуацию. Папа появился только 25 июня. Поехал в обком партии, а там никого, один дежурный милиционер. Сидит на месте, поскольку не получил никаких указаний и не может без этого покинуть свой пост. Отец его отпустил, написав от своего имени письменное разрешение.

После этого мы всей семьей тоже пошли на товарную станцию (жили мы от нее неподалеку), где с большим трудом втиснулись в последний вагон товарного поезда, отправлявшегося в Могилев. На станции в это время горели склады с горючими материалами в больших емкостях. Подожгли свои, чтобы не досталось врагу. За Смолевичами налетели немецкие самолеты и состав наш разбомбили. Паровоз и три вагона полетели под откос… То, что я увидел после, трудно вспоминать и теперь: искореженные вагоны, трупы детей, женщин и стариков, кровь и стоны раненых. Долго снился потом и свист бомб, казалось, над самой головой, и вой сирен, которые летчики включали для большего устрашения, и груды мертвых и израненных человеческих тел. Впервые в своей жизни я столкнулся с такими ужасами.

Выбрались на шоссе Минск-Могилев. Видим, солдаты. Человек тридцать, в колонне по три. Отец к командиру с вопросом: «Что делать?» – и начинает объяснять ситуацию. «А ваши документы?» – слышит от командира. И тут же следом: «Стрелять умеете?»

– Конечно, – отвечает отец. – У меня воинское звание лейтенант.

– Тогда вот вам пистолет. Военной формы у меня нет. Ее и дополнительное оружие добудете со временем сами.

А дальше такое видение: уходит на восток отряд в красноармейской форме и замыкает его мой папа в темно-синем костюме. Вернется или нет? Всю войну нас мучил этот вопрос. Много раз после освобождения я бегал на товарную станцию в надежде увидеть его среди возвращающихся, но все напрасно…

Следующее острое ощущение, которое постоянно преследовало меня: желание жрать. Не просто есть, а именно жрать. Жили-то в абсолютной, можно сказать, бедности. Все время хотелось кушать. Крошку хлеба я потом никогда не выкинул. Все, что было в хате, кроме книг, мать меняла на еду. С этой целью вместе с другими женщинами доходила даже до Мирского замка на Гродненщине. У немцев иногда удавалось выменять за десяток яиц ведро картофельных очисток из столовой. Тогда мама делала из них так называемую «бабку». После войны я не то что есть, смотреть на нее не мог, хотя сделана она уже была из настоящего картофеля.

Какое-то время побыли в деревне (не помню в какой) и вернулись домой. Тем более, что хозяин торопил. Прибыли в Минск, а квартира занята немецкой прислужницей. Командует матери с ходу: «Забирайте свое и щенка своего с собой забирайте и уходите!» Делать нечего, собрали пожитки и переселились на Грушевский поселок.

Жили в оккупации впроголодь. Донимал и холод. Зимою спал в пальто, только ботинки снимал. Одно из стекол в окошке было разбито. Дыру закрывали подушкой до тех пор, пока мама не упросила кого-то вставить стекло. Несмотря ни на что, читал запоем книги, которых было много. Даже «Краткий курс истории ВКПБ» прочитал. В главе об историческом и диалектическом материализме ничего, конечно, не понял. Но вот, как интересно, судьба повернулась. Окончил БГУ, а в дипломе было написано: «Преподаватель философии. Диалектический и исторический материализм».

– На улицу при немцах, наверное, вас старались не пускать?

– Нет, почему же. Видел, как на Суражском рынке вешали наших – молодого парнишку в кепочке (так в ней и повесили) и девушку, у которой спереди был прикреплен плакат: «Мы стреляли в немецких солдат». А всего тогда казнили шесть-семь человек. Причем не немцы, а полицаи. Немцы только смотрели и руководили. Многие жители при этом плакали, хотя плакать не разрешалось. Того юношу в кепочке и сейчас вижу, как живого…

Позже, на улице Энгельса, неподалеку от теперешнего театра имени Янки Купалы вешали Казинца и членов его подпольной группы. Согнали народ для обозрения.

Осталась в моей памяти и еще одна казнь. Особая. Когда освободили Минск. В военном трибунале рассматривалось дело о зверствах фашистов. Вешали их на ипподроме, который располагался на излучине Свислочи возле улицы Лодочной. Все, кто мог, пришли на эту казнь. Было холодно, ветрено, но народ не уходил. В толпе стоял гул одобрения. Сначала повесили двух, если не ошибаюсь, генералов, потом трех или четырех офицеров по убывающему рангу. Все они были эсэсовцами. Последним, я это хорошо запомнил, был казнен обер-лейтенант Вильгельм Кох. Он лично уничтожил 147 детей при карательных операциях в белорусских деревнях и поселках. Брал ребенка за ноги и об угол хаты. Настоящий фашист.

– А каким запомнилось освобождение?

– Перед освобождением Минска начались уже наши бомбежки. Немцы шарили по небу прожекторами и иногда ловили советские самолеты в перекрестие лучей. Но им каким-то образом удавалось ускользнуть из зоны обстрела. И лишь однажды я видел, как наш бомбардировщик сбили. Он упал где-то за городом.

А накануне праздника 8 Марта скопления немецких войск на Товарной станции и на территории Белполка атаковали с воздуха женщины-летчицы под командованием знаменитой Валентины Гризодубовой, Героя Советского Союза. Бомбили хорошо. И сбросили листовки, в которых поздравляли женщин с наступающим праздником. В конце было написано: «Ждите нас и надейтесь. Мы вернемся с победой! С большевистским приветом Валентина Гризодубова». Цитирую по памяти. Листовка эта долго хранилась у меня, но где-то затерялась.

Ну и последний аккорд войны в Минске. Ночь 3 июля. Много бомбила наша авиация, мы прятались в землянках. А утром – рокот. Какой-то мужчина, видать, бывший военный, говорит: «А ведь это наши танки грохочут по развалинам». Что в хронике показывали – вранье. Помните, на танке стоит подполковник и над ним Красное знамя развевается. Такого не было. Танки шли в боевом порядке с задраенными люками и на большой скорости. Можно сказать даже, что не шли, а мчались по улице Советской, мимо Дома правительства, за западный мост и далее в направлении аэропорта, где колонна разделилась надвое. Они рвались вперед, чтобы замкнуть котел окружения.

Когда колонна проследовала, минут через семь показался еще один танк с солдатами на броне и среди них седеющий пожилой дядька без каски, похожий по знакам отличия на старшину. Женщины ринулись навстречу. Дарили солдатам цветы и все, что могли. Обнимали и целовали, улыбались и плакали одновременно. Пожилой дядька соскочил с брони и взял девочку-малышку на руки. Он гладит ей волосы, целует и плачет, а на груди его, на правой стороне отчетливо выделяется значок «Гвардия». Может быть, были и медали, как и у других, но я почему-то запомнил именно этот знак. Женщина подарила ему кусочек сахара. И где только она его нашла?! Может забрала у этой вот девочки, своего ребенка? Но, что убеленному сединами бойцу сахар, когда на руках такая драгоценность – дитя. Может он вспомнил, что и своя такая вот крошка его дожидается и никак не дождется…

– А как сложилась судьба ушедшего на фронт отца?

– Наконец-то он подал весточку. Получили от него письменный треугольник, а в нем такие слова: «Не волнуйтесь, все нормально. Нахожусь на берегу моря».

– Какое в Германии море? – удивилась мама.

– Балтийское и Северное рядом, – пояснил я. – Посмотри на карту.

Но мы оба заблуждались. Он был на Дальнем Востоке в распоряжении маршала Василевского. Участвовал в разоружении Квантунской армии и передаче оружия армии Мао Цзэдуна. Задержали там его до марта 1946 года.

Помню, как он и с ним трое офицеров сидят у нас за столом и выпивают. Комната полна народу. Один из фронтовиков говорит: «Давайте споем нашу, любимую?» И затянул, а друзья тут же подхватили:

Знаменитые слова Алексея Суркова, написанные в трудном сорок первом. Отец любил эту песню и всю войну пел, кроме дней, когда лежал раненым в госпиталях. И вот они, обнявшись, поют за столом, а женщины рыдают в голос. Настолько за душу берет. Ведь у многих мужья так и не вернулись с фронта.

А отец вспоминал, как воевал в этих самых белоснежных полях под Москвой и едва там не погиб. Когда отступали в сорок первом, рядом разорвалась мина и перебила обе ноги. Солдат, рядовой, молодой парнишка лет восемнадцати из ополчения сказал тогда: «Старлей! Я вам помогу!» И понес на своих плечах. Папа видит, что тяжело ему двигаться по снегу, не донесет, а немцы уже близко. И приказывает: «На пистолет, пристрели!»

Взял тот пистолет, навел и тут же опустил. «Не могу, – говорит. – Снимай шинель!» И поволок его дальше на шинели по морозу. Дотащил до медсанбата и спас. Правда, отец при этом сильно простудился. Получил воспаление легких.

Но это еще не конец истории. После войны этот парень нашел отца и они встретились. Виделись не раз и потом. А когда папа умер, я отыскал адрес его спасителя и сообщил ему об этом. Он приехал на похороны. Говорил речь и плакал. Крепкий широкоплечий мужик стоял у гроба и плакал. Такой вот был человек… Он родом из Подмосковья. Приезжал и на сорок дней, и еще один раз. Потом наши связи разорвались, но вспоминаю я этого человека с большой теплотой и уроки фронтовой, бескорыстной дружбы, крепче которой, наверное, нет ничего на свете.