Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2018 - Коллектив авторов - Страница 3

Зима, Мария, пустота.

И вечный разговор с собою,

И препирательства с судьбою,

Уж чересчур она проста.

Мне ясности не надо столь,

От ясности с ума и сходят.

Ее назвали непростой,

Она – простая, скулы сводит!

И предсказуема, как зим

Российских черных неизбежность.

Талант – проверка на прилежность.

Привет! Давай поговорим

Не обо мне, а о тебе,

Я знаю, ощущаю кожей:

Погрешности в моей судьбе

Похожи на твои, прохожий.

Я о себе, но я – о нас,

Я – переписчик, ученица.

Но то, в чем я разобралась,

Глядишь, тебе на что сгодится.

Я не великого ума,

Умен диктовщик, небом залит.

А набело уже зима

Все перепишет и подправит.

Теперь посадим дерево. Слюною

Польем. Скопила нежность, так не жмись.

Мужчина – если станется со мною —

Уже по двум подпунктам прожил жизнь.

Он сам в себе едва вмещает опыт:

Жену в домашнем три часа с сестрой,

И первую в домашнем же, и топот

Детей из школы, дачу-самострой,

Родителей про страшные болезни,

И в тамбуре, и бархатный сезон…

Войдет, а я скажу ему: исчезни,

Не весь, а только память! Выйди вон!

Давай на равных, я-то ведь мотала

Свои срока в местах, где жизнь стоит.

Я всякую возможность отметала

Жить до тебя. Вот тело и болит.

Не дай ко мне ни слову просочиться

О доме и о сыне вдалеке.

Бери лопату. Вот тебе водица.

Вот мысленный побег на черенке.

Я люблю тебя, как в кино,

В черно-белом цвете.

Я люблю тебя так давно,

Что могли бы вырасти дети.

Проверяю себя – да нет,

Я вживую, я – не играю.

Только с давних-предавних лет

Я чужое не отбираю.

Вот и длится сплошной туман,

То густой, то прозрачней шелка.

Не роман у нас, не роман

Запасная любовь и только.

Положили на полку, как

Говорится, бобины с пленкой,

Где недолжный угадан брак

Барабанною перепонкой.

Там другой вариант отснят,

Но цензурой изъят усталой.

Там детей голоса звенят,

Впрочем, внуков уже, пожалуй.

Живые живите. А мертвым пора умирать.

К кому присоседиться, с кем в догонялки сыграть?

Живые живите, а мне мое пекло печет.

И дней мне – по пальцам прозрачным наперечет.

Течет между пальцев песок, убегает вода.

В любви мне отказано небом, да то не беда.

Сгустится она и прорвется, захочет спасти.

Да времени нету – и месяца не наскрести.

А в нашем зеленом краю холодеют не в срок

И жизнь отдают безвозвратно надежде в залог.

Все смерти мои обжигали, а эта – дотла.

Любовь моя долгая, где же ты раньше была?

Закончилась тяжелая неделя,

И разочарованьям нет числа.

О, Господи, сними с меня немедля

Любовь мою, как скатерть со стола.

Она уже для свадеб не годится

И для коротких встреч не подойдет.

И никакая мыльная водица

Не смоет впредь следы ее щедрот.

На выброс разве только, на порожек

Устало шаркать терками ступней.

Хотя бы так пускай она поможет

Мне низложить ее, покончить с ней.

Вернусь домой и, двери открывая,

Учую запах тлена, так сказать:

Она лежит пластом, еще сырая,

Готовая подошвы мне лизать.

Как бы так зажить, чтобы парк вокруг,

Чтобы даже, может быть, пара слуг,

Чтобы убран дом, и цветы в горшках,

И альбомы в пушкинских все стишках.

Чтоб вставать и петь, а потом читать,

Кружева и шелк, и своя печать,

И не так, чтоб старость, а все же вот

Положенье в обществе и доход.

Как бы так зажить, чтобы сталь, hi-tech,

Панорамный вид, запредельный век.

Вдоль окна – то тучки, то НЛО.

Голограммы близких во все стекло.

Неизвестно живы ли. Смерти нет.

Подтвердит спасительный интернет.

Так зажить, чтоб космос ко лбу прилип,

Чтоб под кожей – предназначенья чип.

Как бы так зажить, чтоб не ждать войны,

Чтобы слышать музыку тишины,

Чтоб не видеть, как истребит талант

Узколобый внутренний оккупант.

Как бы так зажить, чтоб ни вниз, ни ввысь

Не мечтать отсюда перенестись.

Как бы так зажить, чтоб хотеть, нет-нет,

Выходить из дома на белый свет.

Говорила женщина – свет не мил.

Говорила женщина – нету сил.

Говорила – тяжкое волоку,

Многовато выпало на веку.

А потом задумалась тяжело.

А потом запела, и все прошло.

А потом задумалась – все легко.

А и взгляд закинула высоко.

По какой параболе, по дуге,

Словно что заметила вдалеке,

Поднимала голову в небеса,

Сотворяла песенкой чудеса.

Поднимала вверх самою себя,

Отрешенно музыку теребя.

Поводила бровью, надув губу,

Принимала, так уж и быть, судьбу.

И о чем-то там говорила ей,

И – чего там – тяжесть прощала ей,

И любила, в общем, судьбу свою,

И кивала: ладно уж, допою.

Кто посуду моет, досадует на прокладку,

Ибо кран свистит, словно он архаичный стилос:

Как ни ставь заплаты, а дело идет к упадку,

То есть тело идет ко дну, то есть жизнь сносилась.

И тогда взывает к небу посудомойка,

Проклиная кран, из которого каплет капля:

Это все за что мне, господи? Мне и только!

Это травля, господи, это такая травля?

И одной бы капли хватило ей, не протечки,

До которой она терпела еще, терпела…

Ты прости ей, боже, эти ее словечки,

Просто кран чинить – не женское это дело.

«Отступи от меня», – стучала и я по буквам,

Отрекалась некрепким духом в повторном морге.

Благочинным лайкам счет вела по фейсбукам,

Предъявляла: вот учитывай их при торге.

Я хотела платы за эти мои утраты,

Я хотела благ за мою чистоту и веру.

А когда наступал промежуточный час расплаты,

Показанья снимали, как воду по водомеру.

Незаметная течь, бестолковая речь, упреки,

Суесловье, пустоты жизни, строптивый стилос.

Не смиряюсь, но благодарствую за уроки,

На которых я и кран чинить научилась.

Крепостные речи, спорщики с небосводом,

Со крыльца Василия, рифмой скрепляя фразу,

Выходили и мы на площадь перед народом,

Но народ безмолвен был и невидим глазу.

Посылала наша вера нам испытанья —

Безразличье толпы, что хлеще четвертованья,

Умирали наши ямбы среди аилов,

И белели струпья на детушках-книгах, Иов.

Ничего мы здесь не просили в труде безгрешном,

Разве что молились рифме в углу столешном,

Починяли мир, да не очень-то он чинился.

Вечер длился и длился, как будто из крана лился.

На площадке на обзорной

Ты стоишь. Внизу река.

Над расщелиной над горной

Проплывают облака.

Ты и сам белей и легче

Этих низких облаков.

Шум течения тем резче,

Чем он выше. План таков:

Я несусь, как мальчик местный,

Разбежавшись, вниз, в поток,

Чтобы ты, мой неизвестный,

Страшным чувством занемог.

Чтоб без той, которой руку

Подавал взойти сюда,

Всех утрат своих науку

Обесценил навсегда.

Ах, не бойся, из студеной

Скоро выйду я реки

От надежд освобожденной,

Всем наукам вопреки.

Я сама – любить трусиха,

Пуганое существо.

Как же холодно и тихо

Возле Стикса твоего.

Люблю тебя – слетело с губ ночных,

Но вся моя Земля была безлюдна:

Река под снегом в щетках травяных,

Село вдали, пропавшее с полудня

(так на радарах тают корабли),

Кровать пустая, чем ни застели.

Кому сказала? Думала о ком?

Зачем сложились губы в оба слова,

Сомкнувшись дважды? Трижды языком

Зачем коснулась нёба ледяного,

Чтоб гласные нарушили меж тем

Спокойствие космических систем?

Услышать, а не то что отвечать,

Тут некому: следы в лесу несвежи,

На небесах сургучная печать,

Нет никого, и лишь порядки те же:

Оттуда, из-за туч, сочится луч,

Но скрыт подтекст, и не сорвать сургуч.

Вот прорезь рта: хранят его края

Весь опыт мой. Явление возврата

К первоначальной форме бытия,

Эффект тактильной памяти, токката

Органная, ямбических слогов

Пульсация среди ночных снегов, —

Вот импульсы «люблю» произнести.

Стремятся губы, как металл в горенье,

К первоначальной форме. Поскрести

Весь мир вернется к первым дням творенья.

Звук извлеки и посмотри на свет:

Он – вещь в себе, он сам себе ответ.

Так зверь приучен вытянуть к Луне

Безропотную морду. Одичанье

Как степень одиночества – вполне

Достаточное средство для звучанья

Животворящей формулы земной,

Произносимой то и дело мной.

Прощаемся. И римлянка-ладонь

Взмывает вверх, прозрачностью алея,

Не для касанья – в ней горит огонь.

Се – ритуал, с которым веселее.

Удостоверься, что ладонь пуста.

Не уношу отсюда ничего я.

Она – сестра бумажного листа,

Она – мое свидетельство живое:

Я не взяла ни крошечки любви,

Не вынесла томленья и печали.

Прощаемся. И ты ладонь яви.

Мы за богатства оба отвечали.

Голова намолота, начинай сначала.

Под ногами – золото. Я его молчала.

К богу наши реченьки в уши залетали.

Черные черешенки падали из глаз.

Не печалься, боженька, нашей пасторали.

Хочешь человеченки? Я – сейчас.

По двору злаченому, по крыльцу верченому

Всеми половинками ходит сатана.

В лыковых подштанниках, в вышитых кафтаниках,

Ни рыба, ни мясо, ни муж, ни жена.

Кочергою сальною свечка входит в спальную.

Тешится, как дитятко, просит тишины.

Лишь бы ты не плакала, лишь бы ты не вякала,

Слез твоих черешенки сварим на блины.

Кто придет к околице – Боженька проколется.

Боров съест любовника и старуху съест.

Выпрыгнув из общего люцифера тощего,

Катерина Грозная выкажет протест.

Вол растет до обуха. Шарик взвил до облака.

Красная-прекрасная гибель на миру.

Волка кормят челюсти лучше всякой челяди:

За маму, за папу, за черную дыру.

де чересполосица, лай собачий носится,

Скалится, бросается да на волчий вой.

А сама собачина помнить предназначена,

Кто ее выкармливал железною рукой.

Ходит мужик с бабою, раздутою жабою,

У селян селекция, господи прости:

У коров два вымени, теленок без имени

И без раздвоения лич-нос-ти.

На ноге татарика сидят два комарика,

На ноге татарика открытый перелом.

Стесан кол о голову бритую монголову,

Молоко на стрельбище отдает козлом.

Видела – не верила, кума ветер меряла,

У вора полтинного полыхал картуз.

От солдата бодрого шла, виляя бедрами,

Служба государева, кричала: сдаюсь.

Дитя мягко падает, грешник бога радует,

Не будет покаяния, когда нет греха.

Берегите яйца вы, люди разгуляевы,

Не было б рассвета, не будь петуха.

Там, где расселась я на снегу, белом, как самый холст,

Вытянув ноги, подняв к врагу потусторонний взгляд,

Там из младенцев делал рагу – Альбой пущен в поход

Через альпийский лед и пургу – карательный взвод солдат.

Там, где сидела я, люд кружил, вязов чернела голь.

Конь испражнялся, пес блажил, рвался на кровь с ремня.

Кто перед этим век не смежил – не ощущает боль

И вообще не имеет жил, взять хотя бы меня.

Где сидела я, таял снег от кровяных телец.

Мельник, лавочник, дровосек – лезли под юбки жен.

Чавкал пес на виду у всех. Дымом пошел торец.

То, что делает человек, не понимает он.

Встану, встану, пойду к венцу, не оглянусь назад,

Из-под снега взойдут цветы, меленькие цветы.

Не поведаю сорванцу-сыну про этот ад,

Да и ты молчи, да и ты, только молчи и ты.

Не суди. Не суди. Не суди.

Упоенно займись оправданьем

Крематорской прохлады в груди,

Обессиленной смрадным дыханьем.

Ну, какой из тебя судия!

Что ты знаешь о праве и долге?

Учтена ли тобою статья,

Запрещающая кривотолки?

Что ты видишь – соринку в чужом…

Искажает пространство природа.

Не прорезать пространство ножом,

И не счистить с небесного свода.

Все твои обвиненья пусты,

Чистоты и отмщенья радетель,

Потому что свидетель – не ты,

А другой в этом деле – свидетель.

У него в роговицах любовь,

И хорошее место обзора.

Не суди, не ряди, не готовь

Даже вводную часть приговора.

Кто судим – не тебе выбирать,

И за что – не твоя головная…

Фу-ты ну-ты, судейская рать,

Фарисейская рать вороная.

Я вышла в город, словно из тюрьмы,

Из дома своего, урвав свободу

Египетской угрозой полутьмы

И кровью, превращающейся в воду.

Был пуст и черен город мой вовне,

Я скрылась в подземелье многозевном,

И лишь какой-то нищий плыл ко мне

На встречном эскалаторе подземном.

Переплетаясь, тысячи чужих

Теней плелись в движении бесцельном.

Скрипела дверь на скрепах рычажных

И запирала в пекле беспредельном.

Желание увидеть пару лиц

Знакомых улетучилось. Сквозь щели

Между теней пошла дорога вниз

И по спирали, как у Боттичелли.

Я где-то это видела уже,

Шептала я, слова роняя скупо:

Я помню! Здесь на каждом этаже

Нет ни души, ни грешника, ни трупа.

Я шла и шла, по именам звала

Пропавших здесь, расплавившихся в русле.

И мысль меня земная извела,

Как Данте благородного – вернусь ли.

Я просыпалась дома на тахте.

Воронкой опускался плед верблюжий.

«Все умерли», – звучало в темноте,

Как будто длился разговор досужий.

Рывками. Выше. Ниже. Выше.

Летит технический прогресс.

Под ним внизу мелькают крыши,

Деревья, люди, речка, лес,

Под ним и в нем посредством вдоха

И выдоха живет Земля.

Но – миг – и рушится эпоха,

Рисуя в небе вензеля.

Представь: нас ветром разметало,

До новых нас сто верст пути.

И нет обратного портала

В погасшей намертво сети.

Другие, новые, живые,

Вы захотите нас понять

И самописцы бортовые

Из пепла древнего поднять.

Впрягайте лошадей в квадриги,

Чешите в наши города,

Ищите книги, ибо книги

Не погибают никогда.

Когда еще жива была Татьяна

С резиновой, как мячик, головой,

Не вспорот слон, казалась морем ванна,

И пахло близко тряпкой половой,

В воскресный день один, изображая

К искусству тяготенье, заодно

Обновкою женатиков сражая,

Родная мать взяла меня в кино.

Отговорил журнал про съезд и пашню,

И свой «Фитиль» озвучил Михалков.

И рамка на экране, дрогнув страшно,

Расширилась до дальних уголков.

Свет погасили. Сказка странновато

Каким-то пеньем грустным началась.

Шепнула мать: «Запомни – Тра-ви-а-та!»

И вся вперед немного подалась.

Всю сказку героиня громко пела,

Хотя болела, в общем-то, коза.

Сморкалась мать в платочек то и дело,

И дважды закрывала мне глаза.

Там фуэте крутила балеринка,

И мать, простая женщина, считай,

Мне говорила: – Пласидо Доминго.

Васильев и Максимова. Считай.

А я считать немного не умела,

Зато ревела тоже от кино.

И таяло в руке моей без дела

И капало на платье эскимо.

И, несмотря на ужас умиранья,

На то, что мать мешала, как могла,

Мне сказка та понравилась, а Таня

Потом уже от кашля умерла.

Я долго с ней играла в Травиату,

И пела ей картавые слова.

Какие сказки делали когда-то!

Лишь музыка, а сколько волшебства!

Полуденное солнце

Уже глядит назад,

Где бурый замок Сфорца

Притягивает взгляд.

И тут же тень ложится

От дома до угла,

Где вывеской кружится

Латунный знак Орла.

На полках, словно рыбки,

Дарящие мечты

Виолончели, скрипки,

Мандолы и альты.

Бликует лак на деке,

И рвутся струны в бой:

Стать звуком в человеке,

Пожертвовав собой.

Миланский мастер Павел,

Сын своего отца,

Маслами лак приправил

И каплями с лица.

Когда уйдут из дома

Все, нажитые в нем,

Кому играть истома

Войдет в дверной проем.

Создатель инструмента

Из клена и сосны

Для этого клиента,

Сидящий у стены,

Погладит гриф разочек

И выпустит из рук,

Поскольку струн и строчек

Важнее смысл и звук.

Во все века даренье

Вот это настает:

Творец своё творенье

Другому отдает, —

Кому открыть под силу

Все смыслы, наконец.

Не так ли Богу-сыну

Отдал свой мир Отец?