Читать книгу Российский колокол №1-2 2018 - Коллектив авторов - Страница 4

Александр Гриценко

Предисловие

Мы живём в обществе «пост-»: постиндустриальном и постмодернистском – и движемся к ещё большему «пост-»: «постдуховному» и, как следствие, «постапокалипсическому».

Жизнь человека и человечества можно рассматривать как процесс, в конце которого неминуемо будет суд. Это касается, пишу в порядке создания культов: адисонотамдевидевтадхармистов, язычников, буддистов, иудеев, зороастрийцев, христиан, мусульман – и атеистов. Потому что суд, он будет всё равно – или на небесах, или в памяти потомков и друзей.

«16 Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда.

17 И сказал я в сердце своем: «праведного и нечестивого будет судить Бог; потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там».

18 Сказал я в сердце своем о сынах человеческих, чтобы испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные;

19 потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нету человека преимущества перед скотом, потому что все – суета!»

Еккл.

«Куда ты стремишься: Жизни, что ищешь, не найдешь ты! Боги, когда создавали человека, – смерть они определили человеку; жизнь в своих руках удержали».

«Эпос о Гильгамеше»

«…исчезают тела и преходят, другие идут им на смену со времени предков. Боги (т. е. цари, – прим, автора), бывшие до нас, покоятся в своих пирамидах, равно как и мумии, и духи погребенные в своих гробницах. От строителей домов не осталось даже места. Слышал я слова Имхотепа и Хардидифа, изречения которых у всех на устах, а что до мест их – стены их разрушены, этих мест – как нет, их не бывало. Никто не приходит от них, чтобы рассказывать о них, поведать об их пребывании, чтобы укрепить наше сердце, покуда вы не приблизитесь к месту, куда они шли».

«Песнь арфиста из папируса «Харрис 500», Ср. Царство

Роман «Клетка» Саши Кругосветова – это явление. Кстати, возможно, роман будет переведён на немецкий, чешский и английские языки, что, мне кажется, очень правильно. Именно тогда можно будет начать большой дискурс.

А уникальность вот в чём: текст написан на грани модернизма и постмодернизма. И это действительно уникальный опыт.

В конце моей статьи мы расставим все точки над «Ь>, а пока – небольшое отступление.

Саша Кругосветов родился в 1941 году, его предки пережили тяжёлые времена войн, революций, репрессий, арестов и процессов. Начало и середина советского времени – это череда непрерывных процессов над социально чуждыми элементами, над «вредителями», над военными, над врачами, над евреями, над отдельными гражданами. Даже в гитлеровской Германии люди не держали в квартире специально собранный чемодан на случай, если за ними придут. В СССР он назывался «тревожный чемоданчик».

Советский человек был уже виноват в том, что родился. «Был бы человек, а дело найдется», – говорят в России до сих пор.

XX съезд КПСС и развенчание культа Сталина не принесли облегчения. До этого зло было бесплотно, но теперь его назвали, а страх остался, а вместе с ним – чувство вины.

Страх дрейфовал в умах людей и заставлял скрывать мысли и говорить восторженные речи. Страх заставлял ликовать от свершений и планов партии.

А кто-то, напротив, позволял себе тихий бунт: слушал по ночам «Голос Америки», обсуждал на кухне шёпотом существующий порядок, травил запрещённые анекдоты. Но страх давил на плечи, вгрызался в шею. Боялись доноса, боялись, что подслушают. Подсознательно люди чувствовали вину!

И доносы на них писали. Часто тоже со страху.

Хуже всего тем, кто открыто объявил войну власти, – «диссидентам». В конце концов они стали виноваты в любом случае – и если сдались, и если дошли до конца. Парадокс, но это так.

Если люди ломались, то их обвиняли в малодушии, если проявляли твёрдость, то о них говорили как о законченных эгоистах, которые погубили своих родственников. А после падения советской власти подвиги диссидентов перечеркнули, сказав: «Не сломались те, кого плохо ломали».

Советская эпоха – это эпоха вины перед системой, а значит, это эпоха модерна. Дмитрий Быков, на мой взгляд, очень верно и просто для понимания обывателя обозначил человека каждой эпохи.

Ветхозаветный человек чувствует связь с Богом и семьёй, поэтому он спокоен. Он выполняет все правила, чтит Бога и семью, а значит, его совесть чиста.

Человек Эпохи Просвещения рушит старое, но у него есть великая цель, он заменяет Бога наукой и верит, что медицина и образование изменят мир до неузнаваемости. И будет рай на земле.

Человек модерна разрушает свой прежний дом – веру, семейные ценности, но уже и сомневается в новом. Он не может чётко найти ориентиры. То есть он не может жить по-старому, но и не понимает, как это делать по-новому. Его связь с семьёй и Богом ещё велика, но он уже разочарован в них и от этого испытывает глубокий страх и вину.

Современный человек – это существо посмодернизма, он аморален, он свободен от всех правил. Индивидуум как небольшой айсберг в океане. Все плывут по воле течений. Каждый вдали друг от друга.

Существу постмодернизма непонятны страдания человека модерна. Существо постмодернизма может легко уйти из семьи, поменять жену, религию, взгляды. Человек модернизма испытывает чувство вины даже за желание это сделать. Он страдает от старых порядков, но у него нет сил изменить что-то. Человек модернизма живёт с постоянным чувством вины.

Кстати, советская литература и общество были тоже модернистскими, и чувство вины должно было возникать у всех недовольных, ведь советскую власть пропаганда ставила в ряд безукоризненных, а партийных лидеров делала святыми.

Типичный представитель модернизма – Франц Кафка. Всю жизнь он пытался вырваться из семьи, а именно из-под влияния отца, однако только на словах. На деле он сильно зависел от традиции. Например, отец смог расстроить его помолвку с Юлией Вохрыщек, написав: «Ты что, не знаешь ничего лучшего, как жениться на первой встречной; не можешь обуздать свою похоть? Сходи лучше в публичный дом».

Отец считал, что дочь сапожника неровня его сыну, хотя Юлия на тот момент имела шляпный магазин и была полностью независимой. Однако мнения отца стало достаточно для того, чтобы помолвка была расстроена.

Похожие отношение у Франца Кафки и с религией. По рождению иудей, он симпатизировал христианству.

«Я договорился с двумя друзьями о загородной прогулке в воскресенье, но совершенно неожиданно проспал время встречи. Мои друзья, знавшие мою всегдашнюю пунктуальность, очень удивились, подошли к дому где я жил, немного постояли около него, затем поднялись по лестнице и постучали в дверь. Я очень испугался, вскочил с постели и, ни на что не обращая внимания, постарался как можно скорее собраться. Когда я затем, полностью одетый как полагается, вышел из дверей, мои друзья с явным испугом отпрянули от меня. «Чтоу тебя на затылке?» – воскликнули они. Ещё только проснувшись, я почувствовал, что мне что-то мешает отклонять голову назад, и теперь попытался рукой нащупать помеху. В ту минуту, когда я ухватился за рукоятку меча позади моей головы, друзья, уже пришедшие немного в себя, закричали: «Осторожнее, не поранься!» Друзья приблизились ко мне, осмотрели меня, повели в комнату и перед зеркалом шкафа раздели до пояса. В мою спину был воткнут по самую рукоятку большой старый рыцарский меч с крестообразным эфесом, но воткнут так, что клинок прошёл невероятно точно между кожей и плотью, ничего не повредив. Не было раны и на шее, на месте удара мечом; друзья уверяли, что оставленная клинком щёлка совершенно не кровоточила и была сухой. Да и теперь, когда друзья, взобравшись на кресло, медленно, миллиметр за миллиметром, стали вытаскивать меч, кровь не выступила, а дыра на шее закрылась до едва заметной щелки. «Вот тебе твой меч», – со смехом сказали друзья и протянули мне его. Я взвесил его в руках, это было дорогое оружие, оно вполне могло принадлежать крестоносцам. Кто потерпит, чтобы в его снах шатались старые рыцари, безответственно размахивали своими мечами, втыкали их в невинных спящих и лишь потому не наносили тяжелых ран, что их оружие вначале, наверное, соскальзывает с живого тела, и потому, что верные друзья стоят за дверью и стучат, готовые прийти на помощь».

Франц Кафка. Дневники. 19 января 1915 года

То, что мы сейчас прочитали, – это метаметафора. Меч символизирует христианство, которое «ранило» автора, однако поверхностно – так, что друзья смогли помочь. А ещё еврей – житель Праги точно слышал о крестоносцах и еврейских погромах, и это заставляло при всей симпатии не доверять христианству.

Франц Кафка душой чувствовала свой разрыв с традициями, и это вызывало у него чувство вины. Вина есть на том, кто признает вину. Поэтому и был написан роман «Процесс».

Саша Кругосветов, применив постмодернистский прием, продолжил осваивать миры Кафки. Роман «Клетка» – это «Процесс» по-современному. Сюжетная схема временами очень похожа на сюжетную канву Кафки, действие в книге Кругосветова разворачивается, однако, с совершенно другим наполнением. Сам по себе прием использования готовых сюжетов берет начало ещё со времен Возрождения. Великий Шекспир разрабатывал сюжеты, взятые у итальянских и латинских предшественников, а потом последующая и современная литература многократно обращалась к темам Ромео и Джульетты, Макбета, Отелло, короля Лира. Растущий со временем объём мировой литературы не меняется по своей сути: используются повторяющиеся сюжеты, отражающие основные сюжетные линии жизни людей. Каждая новая эпоха добавляет лишь вариации стилистики и характерные черты этой эпохи, включая изменения в применении языка и в предпочтениях. Литературе людей, по-видимому, не вырваться из круга привычных сюжетов, для этого необходимо изменить генетическую природу человека. Если рассмотреть сюжет «Клетки» (вместе с близким ему сюжетом «Процесса») в классификации Борхеса – это история о возвращении Одиссея, скитавшегося десять лет в попытке вернуться домой. Герой подобных историй – человек, отверженный обществом, бесконечно блуждающий в попытках найти себя. В классификации Букера это может быть и «Одиссея» (приключение), но может рассматриваться и как «Трагедия» – произведение, кульминацией которого становится гибель главного героя из-за невозможности преодолеть внутренний разлом. Раскол идёт в небесах (не у Бога, но и не на земле) или через сердце человека, что, по существу, одно и то же. Раскол между стремлением к высокому, к идеалу, к нашему представлению о том, что мы считаем божественным, и нашей вещной, земной природой; которая постоянно берет верх. Небеса дают нам свободу. А мы выбираем общество потребления, хлеб и зрелища, чудеса, иллюзии и идолов власти. И, наконец, в выбранных 36 сюжетах Польти сюжет «Клетки» – это, скорее всего, «Мольба», просьба о помощи, обращение героя ко всему миру с просьбой защитить его от так называемой СИСТЕМЫ, стоящей неизмеримо выше силовых органов и даже партии, олицетворяющей некую инфернальную враждебную силу, надвещный страх индивида, задумывающегося об экзистенции в смысле выживания, СИСТЕМЫ, которая – так получается – осуществляет наши тайные помыслы. И когда она убивает нас, на самом деле это мы сами себя убиваем. То же происходит и с главным героем.

Говорит ли с нами автор на чистом языке постмодернизма? То есть несерьёзно? Как мне кажется – нет. В романе подняты важные проблемы. Показан зазор между идеей социального устройства и его воплощением. Аллюзии на «Притчу о Великом Инквизиторе» поднимают важный философский вопрос: мы живём в мире, где декларируют предназначение человека к добру и забывают, что человек предназначен и для зла. Реальность мира показывает это, но мы, когда нужно сражаться, прячемся от злых духов под одеяло, полагая, что они оставят в покое. Слабость людей даёт силу тёмной стороне человечества. Добро и зло иногда меняются масками, и этот маскарад пугает ещё больше, а главное, сбивает неокрепшие души.

Саша Кругосветов родился в эпоху арестов и процессов, в эпоху модернизма, поэтому использовав прием постмодернизма, а именно, он взял чужой текст, вжился и развил чужой мир, он говорит с читателем серьёзно, на языке модерна. Он пытается объяснить вину современного человека перед чем-то большим. В этом уникальность текста. Важно при этом, что книга не выглядит как просто критика или наоборот, осанна советской власти и обществу развитого социализма. Эти регалии есть, конечно. Но главная идея – это метафизический раскол в сердце человека, который воплощается в зловещую, но по-своему очень честную и последовательную СИСТЕМУ, до конца идущую в соответствии с законами тьмы, которые, по-видимому, невозможно оторвать от законов света.

Концовка романа ставит целый ряд вопросов. При встрече со стражниками перед казнью герой задумывается: прошёл только год после их первого прихода или тридцать лет? Если тридцать, это означает, что вся жизнь героя прошла в бессмысленных метаниях, в поисках что-то противопоставить СИСТЕМЕ, которая на самом деле почти ничем его не затрагивала. В каком-то смысле можно сказать, что герой и ему подобные поддерживали жизнь СИСТЕМЫ свои бесконечным интересом к ней. Герой «Клетки» тянет верёвку на себя, ищет бесконечных посредников, чтобы что-то выяснить и повлиять, а СИСТЕМА ему отвечает. Верёвка натягивается все сильнее и ведёт к «казни». Не исключено, что, если бы не его бесконечные метания, СИСТЕМА могла бы забыть о нём. Тридцать лет… Его жизнь естественно пришла к концу. Он потратил её на борьбу с иллюзиями и ветряными мельницами. И пресловутая «казнь» – это всего лишь аллегория естественного ухода героя из жизни в мир иной. Если прошёл только год, трактовка уже другая: СИСТЕМА победила его – как всегда, СИСТЕМА неминуемо всех побеждает. Перед «казнью» герой смиряется, понимает бессмысленность своего бунта. Остается вопрос: а если бы он не боролся с СИСТЕМОЙ, каков был бы конец этой истории? Если бы он жил своей жизнью, а не навязанной ему СИСТЕМОЙ, его жизнь сложилась бы по-другому и каков был бы её конец?

Может быть и другая трактовка романа. СИСТЕМА отражает борьбу героя с самим собой: чем больше он себя обвиняет, тем туже стягиваются вокруг него кольца СИСТЕМЫ. Герой не верит своему Я, ему не нравится, что совесть нашептывает ему обвинения, укоряет, ему кажется, что это вмешательство извне – весь мир против него, но он – такой умный, образованный, решительный, предусмотрительный, дальновидный – он всех выведет на чистую воду и всем докажет, что именно он и прав, потому что он ни в чём себя не упрекает, потому что он ни в чём не виноват. Оттого он и не может найти СИСТЕМУ потому что он борется с самим собой. Этой СИСТЕМЫ, которая создана его воображением, нет нигде, но в то же время она везде. От себя не уйдёшь. И «казнь» – это аллегория суда над самим собой.

И, наконец, третья трактовка. Что бы ни делал наш герой, где-то идёт начисление положительных и отрицательных балов. Всё взвешивается. Независимо от того, осознаёшь ты это или нет. Можно посчитать, что это СИСТЕМА, можно сравнить её в каком-то смысле и с Божьим судом. Вахтер на проходной говорит герою:

– А правосудию всё равно, прав ты или виноват. Разве кошка думает, что мышка ни в чём не виновата? Она просто её съедает. Потому что предназначение кошки – кушать мышек.

В заключение я хочу обратить внимание читателя на ещё одну парадоксальная вещь. Необходимо отметить, что как такового авторского варианта романа «Процесс» нет. Он не имел окончательного названия, из шестнадцати глав семь не было дописано. Отсутствовала нумерация, и было непонятно, как их располагать. Многое, в том числе и конец, дописал Макс Брод, друг Кафки и популяризатор.

Кстати, додуманный Бродом финал нарушал идею Франца Кафки, который считал, что этот текст не должен иметь четкого окончания.

Самое авторитетное издание «Процесса» вышло в 1950 году в изд. «Зуркамп», Франфуркт-на-Майне. Макс Брод внес несколько исправлений в первоначальный вариант и добавил один фрагмент.

Этот вариант, как правило, используется для переводов на иностранные языки.

Макса Брода критиковали за исправления и интерпретации, однако доступа к рукописи ни у кого не было. А когда её выкупили у наследников, то в 1990 году вышел двухтомник «Процесс. Роман по материалам рукописи», где сняли нумерацию глав, первую главу разделили на две, изъяли главу «Подруга фройлян Брюстер», которую убрали во фрагменты. В общем, постарались всё вернуть в первозданный вид.

Что сказать? Кругосветов экспериментирует, колдует над текстом, которого нет. Только варианты. Только хаос.

И это похоже на мистический ритуал.

Кафка в своём творчестве близок к сказке. Вспомним «Превращение», «В исправительной колонии», да и сам «Процесс».

Правда, эта сказка для взрослых – довольно злая сказка, сказка без счастливого конца.

Кругосветов начинал как детский писатель, который плавно ушёл в литературу для взрослых. Этот текст пограничный во всём: он между модернизмом и постмодернизмом, он между сказкой и реализмом.

Саша Кругосветов создаёт мир духовный и мир чувственный, и мир чувственный есть воплощённое зло.

Роман «Клетка» показывает путь от модернизма к постмодернизму. Диалектику переходного периода из ниоткуда в никуда.

«12 И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими.

13 Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим.

14 И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это – смерть вторая.

15 И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное».

Откр. (Апок.)