Читать книгу Российский колокол №1-2 2018 - Коллектив авторов - Страница 5

Санкт-Петербург, 2018 год

Брюки в обтяжку, выбеленное лицо, матроска с глубоким вырезом. Смешной человечек в клетке. Мы её не видим. Видим только, что он всё время натыкается на её стены. Потому что эта клетка только для него одного. Хочет выйти. Пытается разогнуть прутья или протиснуться между ними. Прутья сдирают до крови кожу, ломают рёбра, но так хочется на свободу.

Вышел всё-таки. Немного отдохнуть – и в путь. Но что это? Куда ни шагнешь, на пути опять стены клетки, только чуть большей. Новая клетка, внутри которой стоит старая. Прутья толще, расстояние между ними меньше. И опять мы не видим, что ему мешает. Видим только человечка, который всё время на что-то натыкается. Эта клетка тоже только для него. Что там, за её пределами, другие клетки?

1.

Борис Илларионович Кулагин находился в это утро в приподнятом настроении.

Во-первых, сегодня его двадцать седьмой день рождения. А главное – в какое время мы живём! Начало восьмидесятых, эпоха развитого социализма и всеобщего подъёма в стране – гидроэлектростанции, мирный атом, Байкало-Амурская магистраль, космос, повышение благосостояния советского народа.

Во-вторых, эта ночь с восемнадцатилетней красавицей Кларой досталась ему в виде бонуса и не ударила по карману. Обычно он навещал Клару вечером, после того как та приходила домой из техникума. Квартирка в депрессивном фабричном районе на проспекте Обуховской обороны досталась ей от престарелых родителей. Те уехали в Америку по линии еврейской эмиграции и успели в последний момент прописать к себе Клару, которая до этого была прописана у бабушки. Но бабушка, долгая ей память, к тому времени ушла в мир иной. Девушка посовещалась с родителями, вместе и решили: так и так что-то одно – бабушкину комнату в коммуналке или их нестандартную однушку – придётся покинуть. Выписалась из бывшей бабушкиной комнаты и зарегистрировалась на Обуховке. Так и оказалась в этой крошечной квартире. Клара – невысокая, живая, с очень яркими губами и горячими чёрными глазами.

Не подумайте, что она была какой-то распущенной девчонкой, что к ней мог приходить, кто угодно и она принимала всех подряд без разбора. Нет, приходили молодые люди, а иногда приличные солидные мужчины, и только по рекомендации от хороших знакомых и предварительно созвонившись. Здесь и речи не могло идти о том, чтобы брать с посетителей деньги. Нет, конечно. Клара была совсем не такая. Но посетителям объясняли заранее, что неприлично приходить с пустыми руками и приносить следует не финтифлюшки какие-нибудь, а полезные вещи: чулочки, красную икру, хороший телефонный аппарат, магнитофон, а лучше – денежный презент, просто помощь от доброты душевной – девушке на шпильки. Оставляли – кто семь, кто даже десять рублей. Борис приходил к ней вечером, раз в неделю, обычно по вторникам. Иногда оставлял семь рублей, а чаще – пять.

Клара была доброй и отзывчивой девушкой. Узнав о предстоящем дне рождения Бориса, она предложила:

– Зачем в день рождения мотаться в такую даль на Обу-ховку? Сама вечером приеду к тебе на Гражданку. Мой небольшой подарок.

Ну, подарок – значит, и деньги давать не надо.

Накануне она позвонила в дверь:

– Открывай ворота, Берл Шлёма Дов-Бер Пйнхос Лазар, сюрприз прибыл. Я к тебе, как и договаривались.

Стояла на пороге – раскрасневшаяся, зубы белые, губы – словно лепестки алых роз, угольные глаза так и сверкали в полумраке коридора.

Да уж. Подфартило так подфартило. Ночь на славу получилась. И, самое главное, он смог незаметно стащить Кларины трусы. Борис любил отмечать свои любовные победы вещественными доказательствами. У него уже была целая коллекция женского белья. Удалось так припрятать ароматные женские трусики, что девушка, как ни искала, так и не смогла найти. Борис только удивленно разводил руками: «Не знаю, не знаю, куда уж ты подевала свои девчачьи причиндалы?»

Клара расстроилась. «Хорошо было бы, если бы она ещё и завтрак нам сделала, самому возиться неохота», – подумал Борис и даже озвучил эту идею, но Клара отказалась – и завтрак готовить, и от завтрака вообще.

– Поеду прямо сейчас. Придётся домой заскочить. Не могу же я, как гойка, заявиться в техникум без штанцов. Словно задрыга какая-то, фу-у-у.

В общем, расстроилась и убежала. Даже душ не стала принимать.

Ну ничего. Всё в порядке. Одни подарки на день рождения. Вот ещё и трофей в коллекцию. Всё-таки молодец эта Клара, у неё всегда было красивое белье. Платья и костюмчики тоже довольно зажигательные, не такие, как у всех. Где в нашем совке она достает дефицит? Может, мама из Америки присылает?

Борис не торопясь побрился шведским лезвием и с удовлетворением осмотрел своё ухоженное и достаточно привлекательное лицо. Хорош, хорош, ничего не скажешь. Прекрасные чёрные волосы, смазливые, немного женские глаза и хорошо очерченные губы капризного рта. Ну не титан – роста невеликого, да и сложения скромного, – не всем же быть Голиафами. Отправил своему двойнику в зеркале европейскую ослепительную улыбку и, набросив бельгийский халат, вышел в кухню. Времени предостаточно. Можно без спешки приготовить завтрак и выпить чашечку хорошего кофе с тостами и яичницей.

Раздался звонок в дверь. Кто это в такую рань? Может, Клара вернулась? Постеснялась в короткой юбочке идти в метро: эскалатор на «Науке» крутоват будет, ветер подует – конфуз получится. Наверное, это она. Не такой уж я и жмот – дам девушке рублик на такси. Хотя вряд ли это Клара. Прошло минут двадцать, она давно уже в метро едет.

Или это мадам Гаулейтер? Так он звал вахтершу Евдокию Прокопьевну. Что такое «гаулейтер»? – «губернатор» по-немецки. Дуся, конечно, не вахтерша – нет в их доме вахты как таковой, и не консьержка – разве могут быть консьержи в Советском Союзе? Если только в каких-нибудь правительственных или обкомовских домах. Губернатор она, настоящий губернатор. Евдокия Прокопьевна решала все дела по дому: следила за порядком, строила всех: дворника, электрика, бухгалтера и даже самого председателя кооператива «Базальт», созданного одноименным НПО «Базальт», в котором Борис Илларионович имел честь работать пять лет после окончания института и дослужиться до назначения аж начальником сектора.

Идея иметь вахтера и чтобы вахтером была именно Евдокия Прокопьевна, владелица такой же, как у Бориса, двухкомнатной квартиры, его соседка на седьмом этаже чешской точки, возникла одновременно в головах нескольких дольщиков этого кооператива: «Пусть будет пригляд за домом. Чтобы не шлялись гопники, чтобы не кололись и не распивали спиртные напитки в подъезде», и все поддержали такую здравую и интересную мысль. Евдокии Прокопьевне эта идея тоже понравилась. Она прочно осела, фактически поселилась в так называемой «колясочной», а в её квартире теперь стали проживать какие-то другие люди – жильцы, наверное. Типа «по найму». И она получилась хорошим «гаулейтером», все поняли, что именно это и есть её призвание.

Конечно, такой непосильный труд следовало оплачивать. Здесь уже не все были столь единодушны. Кое-кто проголосовал «за» и выделил из своего бюджета малую копеечку на содержание доморощенного «гаулейтера». В их числе был, конечно, и Борис, стремившийся к тому, чтобы его жизнь во всех аспектах была современной и комфортной. Но часть бюджета вахтера осталась без источников финансирования. И эту недостающую долю взял на себя, несмотря на свою прижимистость, перспективно мыслящий и дальновидный Борис Илларионович – КГ (сокращение от «Кулагин») или «килограммчик», как называли его сотрудники НПО, имея в виду, видимо, его компактность и небольшой вес.

Евдокия Прокопьевна прекрасно понимала, кто её добродетель, истово блюла интересы КГ, а также оказывала ему всяческие личные услуги за пределами своих прямых должностных обязанностей. Покупала продукты, ловила для него дефицит и часами стояла за этим дефицитом в очереди. КГ мог без стеснения зайти после работы в «колясочную» к бабе Дусе, попить чай, закусывая бутербродами с домашним клубничным вареньем с приусадебного участка двоюродной сестры Евдокии Прокопьевны. В общем, мадам Гаулейтер была верной собачкой на потребу современного и, я даже сказал бы, перспективного молодого человека Бориса Илларионовича КаГэ.

Что понадобилось Гаулейтерше? Продукты она обычно заносила вечером. Сплетни по дому докладывала тоже в это время. Сейчас утро. Ещё восьми нет. Видимо, случилось что-то неординарное. Вряд ли мадам Гаулейтер знает такое сложное слово: «неординарное». Но сообразить, что произошло нечто из ряда вон выходящее, она вполне в состоянии.

Четырнадцатиэтажная кирпичная чешка, в которой жил КГ, вплотную подходила к другому такому же дому, своему двойнику. Против окна его кухни было окно кухни-двойника из соседней точки. Там сидели две старушки в серых платочках и внимательно рассматривали Бориса. «Получается, что они знают уже нечто, о чём я пока не имею ни малейшего представления», – подумал он.

Борис осмотрел себя: светлая футболка, в которой он спал, и семейные трусы в горошек, но сверху добротный, новый, стеганый халат. Неплохие замшевые комнатные туфли. Затянул потуже пояс. Перед мадам Гаулейтер, она ведь свой человек, вполне можно показаться и в таком виде.

Борис открыл дверь. Вошёл невысокий миловидный мужчина, совсем молодой, в одежде неопределенного назначения, напоминающей комбинезон. На ногах, руках, груди, спереди и сзади – всё было в карманах.

– Кто вы, что вам надо?

Мужчина прошёл в квартиру, не обратив никакого внимания на КГ, будто его и не было здесь. Осмотрел прихожую с плиткой ПВХ на полу, грубые темно-коричневые шкафы из ДСП, втиснулся в небольшую ванную.

– Да, негусто. Стены надо бы кафелем облицевать. Краска через год сойдёт, – сказал он ласковым голосом.

Заглянул в маленькую комнату, зафиксировал для себя двуспальную тахту, скромный письменный стол и неплохой книжный шкаф. Потом прошёл в большую комнату, осмотрелся.

– Пусто, ничего нет. Совсем-совсем ничего нет, – разочарованно сказал он и присвистнул.

– Да что вам надо? Я сейчас пойду к Евдокии Прокопьевне, узнаю, почему она вас впустила.

Невысокий в комбинезоне подошёл к полуоткрытой входной двери и тихо сказал кому-то, кто стоял за дверью:

– Он хочет поговорить с Евдокией, наверное, это та, что вахтерша.

За дверью раздался короткий смешок. Потом невысокому что-то ещё ответили. Непонятно, сколько там могло быть человек. Незнакомец заявил официальным тоном:

– Не положено, – потом добавил более мягко: – Вам следует оставаться здесь. И вовсе не в прихожей, а вот в этой спальне. Можно, конечно, и в большой комнате. Но вы сами вряд ли захотите: там и сесть-то негде. Разве что на полу. Впрочем, это вы как хотите. В той большой комнате, конечно, вольготней. Там вон сколько окон. С двух сторон, и лоджия огромная угловая. Но, мне кажется, вам в спальне лучше будет.

– Какая ерунда! Вы подумайте сами, вы хоть чуть-чуть понимаете, что вы такое говорите?

КГ вбежал в маленькую комнату и торопливо натянул брюки, забыв застегнуть ширинку:

– Сейчас пойду посмотреть, что это за люди у меня под дверью. А потом узнаю у мадам Гаулейтер, как она объяснит это ваше абсурдное и абсолютно немотивированное вторжение.

«Зря я высказываю эти мысли вслух. Получается, что признаю за этим скользким типом право надзора за собой. Впрочем, какое это имеет значение – признаю право надзора или не признаю?» – подумал КГ.

Незнакомец будто прочёл его мысли и сказал примирительно:

– Решайте сами. Но, мне кажется, это было бы для вас самым хорошим решением – остаться в этой комнате. Здесь, кстати, довольно уютно. У вас, я вижу, много словарей. Изучайте английский, немецкий. Садитесь и изучайте, прямо сейчас. Я, например, это очень люблю. Было бы время, с удовольствием занялся бы языками. И занимаюсь, кстати, учусь на заочном. Но теперь я на работе, вот какая незадача. А у вас как раз времени сейчас сколько угодно, можно сказать, предостаточно.

– Даже и не подумаю оставаться в этой комнате. И разговаривать с вами, кстати, я тоже не намерен до тех пор, пока вы не скажете наконец, кто вы такой. В конце концов, это уже совершенно невыносимо. С какой стати вы распоряжаетесь моим временем и решаете, чем мне заниматься?

– Знаете, что я вам скажу: зря вы обижаетесь. Мы вам только добра желаем. Лучше бы вели себя поспокойней, вам же лучше будет. Только портите то благоприятное впечатление, которое попервоначалу произвели на нас, – сказал незнакомец и сам же открыл дверь – вначале в прихожую, а потом в кухню.

Почему в кухню, там уже кто-то есть? КГ прошёл в кухню медленнее, чем ему того хотелось. Здесь всё было как обычно: новенькая польская кухня из светло-серого пластика, стол и табуретки – всё в идеальном состоянии, без единой царапины или пятнышка. Разница только в том, что за столом у открытого окна, закинув ногу на ногу, сидел очень худой и довольно молодой человек с впалыми щеками, большим носом и заметными залысинами.

«Как он сюда попал? – удивился Борис. – Прошёл, наверное, как раз тогда, когда я одевался в спальне».

Рукава футболки второго незнакомца были почему-то срезаны. Невыразительные глаза казались совсем тусклыми, видимо, от пива, недопитую бутылку которого он держал в руке, – а шея, лоб и плечи были разрезаны струйками пота.

– Вам следует оставаться в той комнате, где вам разрешено было остаться. Разве Вован ничего вам не сказал?

– Да что же вам, наконец, нужно? – спросил КГ, переводя взгляд со второго посетителя на первого, которого только что назвали странным именем Вован и который уже стоял в дверях, а потом снова перевёл взгляд на посетителя с бутылкой пива. Но ответа почему-то не последовало.

В открытое окно опять были видны две старухи, с любопытством наблюдающие эту до сих пор непонятную для самого КГ сцену.

– Вот я сейчас спущусь к Евдокии Прокопьевне и спрошу, на каком основании вы врываетесь в наш дом и в мою квартиру в частности. У неё есть телефон, и на вахте, и в её квартире, так я возьму и позвоню от неё в милицию.

КГ стоял недалеко от тех двоих, и он сделал вид, что сейчас вырвется у них из рук и уйдет – куда-нибудь, куда сам решит уйти.

– Нет, я сказал: нет! – Человек, сидевший у окна, резко встал – оказалось, что он довольно высокий, во всяком случае в сравнении с Борисом, – и ударил дном бутылки о пластиковый стол. – Вам запрещено выходить из вашей комнаты. Вы арестованы. Неужели вы считаете, что милиция станет вмешиваться в работу наших судебных органов особого назначения? Вы ведь член профсоюза? Тогда легко догадаетесь, что мы – члены совсем другой профсоюзной организации. А у милиции свой профсоюз. Так что она точно не станет вмешиваться. А то и против милиции может быть возбуждено дело, такое тоже вполне может произойти. Скажите, вы член партии? Нет, не состоите… Так я и думал. Жаль. Теперь вы понимаете, милиция вряд ли захочет вас защищать.

– Похоже на то, что это именно так, как вы говорите, – с вызовом сказал КГ. – Насчёт милиции вы, может, и правы. Даже наверное правы. А за что я арестован, не изволите мне сообщить? Или это всё ваша больная фантазия?

– Мы обычные судебные исполнители, у нас нет полномочий что-то объяснять арестованным. Мы просто охрана. Верные и неприступные стражи порядка. Состоялось решение компетентных органов и заведено дело. Это не просто бумажка какая-то или там папка со скоросшивателем. Это ДЕЛО. Это дело, и правила его ведения сложнее и величественнее, чем все наши с вами жизни, вместе взятые. Вы поняли? Ничего вы не поняли, бедный вы человек. Идите же, наконец, в свою комнату и просто ждите.

Послушайте, я ведь не имею никакого – ни морального, ни юридического – права вот так вот запросто беседовать с вами, точно мы какие-то старые друзья. Слава богу, никто, кроме Вована, нас не слышит. А Вован и так с вами излишне растекается по поводу его любимого английского – он на заочном, в Институте военных переводчиков. А ведь у нас есть предписание: с арестованными никаких разговоров – вы наш социальный враг. Враг социализма, враг партии и всего трудового народа. Правда, это пока не доказано. Но раз против вас завели дело, это не может быть просто так. Там, – и он поднял палец вверх – там недаром люди сидят, там головы – не нам чета. Так что вам очень даже повезло с назначением охраны. Если вам и дальше будет везти так, как с нами, то можете быть совершенно спокойны относительно исхода всего вашего дела.

– Настанет время – и вы поймёте, какие это на самом деле абсолютно верные и гуманные слова. Айн унд цванцих, фир унд зибцих – знаете, что это означает в переводе с греческого? Это именно то, к чему призывает наша партия: помочь слабым встать на путь исправления, раскаяться и разоружиться, – подключился к разговору Вован, и вдруг оба сразу подступили к Борису.

Второй, который потный и с голыми руками, всё время похлопывал Бориса по плечу. Они стали ощупывать ночную футболку КГ и особенно бельгийский халат.

– Хорошая футболка. И халат чудесный. Теперь вам придётся надеть белье похуже. Вы не беспокойтесь. Мы это всё прибережём. И если обойдется, вы это всё получите обратно. Уж кто-кто, а мы-то никак вас не подведем. Не стоит сдавать это всё на склад. Такое дело, как ваше, оно ведь тянется ой как долго. А там, на складе, вещи всё время подменяют. И распродают, независимо от того, закончилось дело или нет. Конечно, вам деньги вернут. Но что это будут за деньги к тому времени? При распродаже назначают ничтожные деньги. Потому что вещи скупают за взятки. А потом эти деньги – они появились, а дело ещё не кончилось. Деньги переходят из рук в руки. И каждый раз их остается всё меньше и меньше. А у нас ваши вещи будут в целости и сохранности.

– Вы не хотите? За что вы цепляетесь? Думаете, нам так нужны ваши записанные трусы? – застегнули бы хоть ширинку. Ну хорошо, хорошо, не записанные – застиранные, они просто песочного цвета. Всё равно, зачем они нам? Все вы такие. Не цените человеческого отношения. Цепляетесь за свои пожитки. Что это такое на фоне могучей поступи нашей партии и лично Генерального секретаря Леонида нашего Ильича?

КГ не слушал всю эту болтовню. Ему было абсолютно всё равно, кто теперь будет распоряжаться его личными вещами, пока что, судя по всему, всё ещё принадлежащими ему – Борису Илларионовичу Кулагину. Гораздо важнее было уяснить, кто же он теперь, какие его права как арестованного и кто всё-таки его арестовал.

Мысли сбивались, путались. Второй – тощий и потный охранник – всё время трогал его за плечи и подталкивал массивной пряжкой пояса, расположенной как раз на том месте туловища, где у нормальных людей должен находиться живот.

Он почему-то рассказывал, что в молодости занимался самбо и что во время схватки его противник, молодой кавказский парень, укусил его за бицепс, – где, интересно, он нашёл у себя бицепс? – потому что не хотел проигрывать. КГ поднимал глаза и видел мутный взгляд этого охранника – о чём, интересно, они оба думали, когда переглядывались за его спиной? Кто эти люди? Из какого они ведомства? Милиция ходит в форме. Из следственного управления? Может быть, из прокуратуры? Вряд ли это КГБ. Зачем КГБ нужен такой скромный человечек, как ещё довольно молодой, можно сказать юный, Борис Илларионович? Ну да, он связан с секретностью. Но здесь у него нет никаких проблем, тем более нарушений.

Здесь, в Ленинграде, стажировались французские лингвисты, изучавшие русский язык. Мальчик и девочка, оба Рене. Он бывал с ними в одной компании. Потом они писали ему из Франции, хотели продолжить дружбу. Девочка-то неплохая была. Вполне можно было бы закрутить с ней интрижку. Ножки довольно притягательные. И такой обворожительный акцент, когда говорила по-русски. Но он никому из них не ответил. Имея вторую форму секретности, нельзя встречаться и переписываться с иностранцами. У кого-то из ребят были неприятности, вызывали в первый отдел. Но к нему – ноль претензий. Да нет. Из-за этого всего – вряд ли. Прошло почти два года.

Так, что ещё? Папа. Папа был цеховиком. Скупал у населения шкурки ондатры. И в подвальчике на Маяковской шили шапки. Папа скончался, и Борис решил не продолжать дело отца. Закрыл цех, продал товар. А на вырученные деньги купил вот эту вот кооперативную двушку. Ещё осталось кое-что. Так что Борису хватало и на вахтершу, и на хорошую одежду, и на Клару, и вообще на всё то, что позволяло ему не чувствовать себя задрипанным инженером, живущим на грани нищеты. Но к папе никаких претензий не предъявляли. Наверняка знали, где надо. Но ему, видимо, позволялось. Возможно, какие-то услуги оказывал грозному ведомству на Литейном, 4. И потом, это отец. А Борис уже с этим никак не связан, сын за отца не отвечает.

Может, его кто-то оклеветал? Да нет, бред какой-то. Мы живём в социалистическом государстве. Не военное время. Давно уже не диктатура. Уж где-где, а в Советском Союзе всяко права трудящихся защищены, как нигде. Кто же будет нападать на него, да ещё в собственной квартире?

Можно было бы посчитать, что с ним сыграли злую шутку. Не исключено, что сослуживцы, например, решили разыграть, учитывая, что сегодня его день рождения. Грубая и неумная шутка. Эти двое похожи на работников отдела отправления посылок из его НПО. Может, так решили разыграть.

Борис Илларионович был человеком веселого нрава. Никогда ничего не принимал близко к сердцу. И, если что-то происходило, старался не тратить попусту усилий и отложить решение непонятных проблем в долгий ящик, за исключением случаев, когда дело заходило слишком далеко. А незнакомцы – да это же просто какие-то рассыльные. Но тогда вопрос: почему он вдруг сразу твёрдо решил ни в чём не уступать этим людям?

Упрекнут в непонимании шуток? Наплевать на этих дураков.

Борис вспоминал случаи, когда он не придал значения каким-то событиям, счел их мелкими, незначительными. А потом были неприятные последствия.

Однажды один из пожилых сотрудников, бывший, кажется, разведчиком во времена финской войны, принес ему красивую латунную пластину. На неё можно выдавливанием наносить рисунок. Такой милый подарок – почему не попробовать? Борис, не задумываясь, вложил тонкую пластину в какую-то книгу. Ровно в этот день, ни раньше ни позже, после работы его обыскали в проходной – раньше такого никогда не было. Пересмотрели все папки с бумагами и книги. По счастью, пластину не заметили. Пронесло. А могли быть серьёзные проблемы – хищение социалистической собственности на режимном предприятии. Пластина наверняка была родом из макетной мастерской. Страшно подумать. Вот к чему могла бы привести его легкомысленность.

Нет, сейчас он не допустит такой ошибки. Больше это не повторится. Если они задумали розыгрыш, он им подыграет – почему нет? От него не убудет. Тем более что, как ни прикинь, пока что он вполне свободен.

А если прямо сейчас он возьмет и рванется к входной двери, напролом, так сказать, чтобы пройти к мадам Гаулейтер и к заветному телефону? Тогда они его возьмут и задержат. Это будет очень даже унизительно. И он сразу потеряет все преимущества, которые сейчас имеет перед ними. Преимущества интеллекта и маневра. Он свободный человек и может делать то, что считает нужным. А они служащие – если, конечно, они служащие – и могут делать только то, что им предписано. Ну хорошо, а если он всё-таки доберется до телефона и приедет милиция? А эти незнакомцы скажут, что они его друзья-сослуживцы, и кто виноват, если человек не понимает шуток? Чего тогда он добьется?

– Разрешите пройти, – сказал КГ и быстро прошёл в спальню.

– Разумный, серьёзный, вдумчивый человек, ничего не скажешь. Услышал всё-таки голос разума, – донеслись до него слова одного из непрошеных гостей.

Войдя в комнату, он открыл сразу несколько ящиков стола. Официальные бумаги у него всегда были очень аккуратно разложены. Но от волнения он никак не мог найти какое-нибудь удостоверение личности. В руки попадались всякие незначительные документы: профсоюзный билет, книжка ОСОАВИАХИМ, корочки члена общества спасения на водах, удостоверение о том, что он, гребец Б.И. Кулагин, в соревнованиях на фофанах получил третий юношеский разряд, грамота о том, что на торжественном вечере в день 60-летия Октября он читал какие-то патриотические стихи. Борис и сейчас помнил эти стихи: «Он дие, дие, вечно дие, боец-украинец сказал». Вот комсомольский билет, сгодится на крайний случай. А вот и паспорт.

Он вышел в прихожую. Дверь отворилась, и появилась мадам Гаулейтер. Увидев Бориса, она смутилась, спиной задвинулась обратно в дверной проем, очень медленно и осторожно закрыла входную дверь его квартиры.

– Да входите же вы, Евдокия Прокопьевна! – только и успел произнести он.

Борис стоял обескураженный, с бумагами в руках, посреди прихожей, растерянно глядя на входную дверь, но дверь не шелохнулась.

Окрик охранников привел его в чувство. Он повернулся к кухне и через открытую дверь увидел, что они сидят за столиком у открытого окна и с удовольствием поглощают его завтрак.

«Взяли без спроса тарелки, чашки, вилки, ножи, сахар, хлеб… И мой завтрак. Как это всё-таки нетактично».

Он хотел сделать им строгий выговор, но вместо этого спросил:

– Почему она ушла?

– Не положено, – сказал потный и отпил глоток пива из бутылки. Вид у него был вполне довольный. – Вы, слава богу, арестованы. И вас охраняют не последние люди нашей отчизны и родного ведомства. Так что ваша безопасность полностью гарантирована.

«Безопасность, – с отвращением подумал КГ. – Как будто мне что-то угрожает, кроме присутствия этих двоих незваных гостей».

– Послушайте, разве это так делается? Какой же это арест? Вовсе я и не арестован.

– Опять двадцать пять. Есть такие люди, Вован, им хоть сто раз объясняй, они всё равно ничего не понимают. Я не намерен в тысячу первый раз отвечать на один тот же вопрос, – довольно миролюбиво сказал потный и любовно провёл мягкой корочкой аппетитного батона по желтой яичной лужице в тарелке.

– Но на этот раз вам всё-таки придётся мне ответить. Вот мои документы. Я – Борис Илларионович Кулагин. Начальник сектора солидного предприятия, занимающегося повышением обороноспособности нашей Родины. Комсомолец, между прочим. Аспирант. Лауреат премии Ленинского комсомола за разработку особо важных телеметрических систем. Член профсоюза, – неуверенно добавил он. – А вы кто? Предъявите свои документы. И в первую очередь – ордер на арест.

– Господи боже ты мой, – всплеснул руками потный. От огорчения он даже прекратил есть, встал и выпрямился во весь свой высокий рост. – Почему вы никак не можете осознать своего положения? Какие у вас могут быть права? После ареста все становятся бесправными. У вас есть только те права, которые мы вам дадим. Нет, вам обязательно надо испортить то благоприятное впечатление, которое вы у нас поначалу создали. Зачем-то постоянно огорчаете нас и даже злите. И между прочим, вы делаете это очень даже опрометчиво. Как тот чеченец, который совершенно напрасно укусил меня за бицепс. И в результате проиграл схватку. Вы только усугубляете своё и без того незавидное положение. И расстраиваете нас. Вам в охранники достались такие добрые, сердобольные и приличные люди. А между прочим, мы сейчас для вас самые близкие люди на свете. Кто вам сейчас ближе нас? Может, эти старухи, которые глазеют из соседнего дома? Может быть, Евдокия Прокопьевна, которая сдала вас со всеми потрохами, как только мы появились? Или эта еврейка Клара, которая нам повстречалась в парадной дома? Мы её обыскали, проверили. Она, между прочим, позволила нам очень многое, может, ненамного меньше, чем позволяет обычно вам. Она ведь предъявила нам все свои прелести, которые должны были бы скрываться у неё под трусиками. Почему у неё не было трусиков? Вот то-то. Или некоторые ваши сослуживцы, которые сразу согласились… Вы пока этого ничего не знаете.

– Или ваши сослуживцы, вот именно, – у вас остались только мы, только мы одни, можете мне поверить, – сказал Вован и одарил КГ долгим, многообещающим, манящим и как бы немного эротическим взглядом поверх большой кружки с кофе, которую держал у самых губ.

«Хорошо хоть, что не упомянули о матери и сестре», – подумал КГ. Он плохо осознавал, что происходит, и почему-то ответил первому охраннику в точности таким же выразительным взглядом. Но потом, словно спохватившись, хлопнул ладонью по своим бумагам и решительно сказал:

– Кто бы вы ни были и что бы вы о себе ни думали, но вот вам мои документы.

– Оч-ч-чень хорошо, так и держите их при себе, пользуйтесь случаем, пока что вам это разрешено. А нам-то зачем эти ваши документы? Мы всё равно ничего в них не понимаем. Мы простые люди, только лишь исполнители поручений нашего ведомства. Перед нами поставлена задача охранять вас, чтобы вам не было никакого урона или вреда. Охранять по десять часов каждый день, а потом запирать вас, чтобы никто из посторонних не смог к вам попасть. Это наша работа. Мы вас охраняем. И получаем за это жалование. Чтобы есть, пить. У нас ведь ещё и семьи есть.

А почему уж именно нас именно к вам поставили – это не нашего ума дело. Есть другие люди, чины, которые думают о правильном порядке в стране. Высшие власти, которые точно устанавливают, кто что нарушил, и дают нам поручение об аресте. И причину ареста устанавливают досконально, доподлинно. Откуда здесь могут быть ошибки? Вначале происходят нарушения и даже преступления. Потом информация о них поступает в наше ведомство. Она не может не поступить. Для этого существуют тысячи каналов. В общем, будьте уверены. Не будет преступления – ведомство вами не заинтересуется. Зачем ему невиновные? У него и так ой как много дел. Зачем ему заниматься лишними делами? Здесь всё точно как в аптеке. Социалистическая законность. У нас самые гуманные законы. Наши органы стараются не карать, а миловать. Главное – не суровость наказания… Вот-вот, вы знаете – а его что? Не-от-вра-ти-мость! Вот мы с вами беседуем как близкие друзья. За чашечкой кофе, кстати. Всё вам терпеливо объясняем, разобъясняем. А нас посылают сюда. Охранять арестованного. Таков закон.

– Нет такого закона, чтобы взять и арестовать невиновного человека. Я не знаю такого закона.

– Не знаете? Тем хуже для вас. Незнание закона – что? Правильно – не освобождает…

– Этот закон – просто фу, он существует только у вас в голове.

Борису очень хотелось вызвать охранников на откровенность, узнать, о чём они думают, самому попытаться понять или склонить мнение охранников в свою пользу. Но ему ничего объяснять не стали. Потный сказал неожиданно жёстко:

– Не только у нас в голове. Вы очень скоро почувствуете на себе его суровость и неотвратимость. И не смейте противопоставлять себя нашему самому прогрессивному пролетарскому государству. Даже не пытайтесь.

В разговор вмешался Вован:

– Послушай его, Димон, зачем ты с ним споришь? Он ведь сам признался, что не знает закона. Как можно доказывать свою невиновность, если не знаешь закона?

– Я уже сказал: незнание не освобождает… Но ему ничего не объяснишь, есть такие люди…

«Интересно, что он имеет в виду, моё еврейское происхождение, что ли? Да я ведь всего-то на четвертинку. Папа – чистый Кулагин. Немного с грузинской начинкой. А мама – наполовину. Хотя, как известно, бьют не по паспорту, а по лицу.

Нет, я больше не буду обсуждать с ними что-либо. Неужели я позволю сбить себя с толку этой безответственной болтовней? Они рассуждают о государстве, о законах, а сами ничего об этом – ни уха, ни рыла. И опять эти старухи в окне напротив – когда это прекратится? Тоже мне зрелище нашли. Почему всех так привлекают чужие неприятности?

Есть у них в ведомстве люди, хоть сколько-нибудь продвинутые? Если бы я нашёл человека своего круга – ну, не своего круга, а своего развития, – достаточно было бы двухтрёх слов и всё стало бы на своё место. Может, мне просто рассмеяться и сказать им: «Ну хватит комедию ломать»? И они рассмеются в ответ».

– Давайте прекратим эти бессмысленные разговоры. Проведите меня к своему начальству.

– Проведём. Но не раньше, чем самому начальству это потребуется, – ответил тот, кого звали Димоном. – И теперь я дам вам один простой совет. Пройдите в свою комнату и спокойно дожидайтесь решения по вашему вопросу. Зачем вам нервничать, тратить свои силы на бесполезные рассуждения? Возьмите себя в руки и сосредоточьтесь. Вам будут предъявлены серьёзные претензии, и дальше многое будет зависеть от вашего поведения.

Мы были добры с вами, а вы повели себя неправильно и несправедливо. Знаете, в чём разница между нами? Мы, по крайней мере, свободны. А это немалое преимущество. Придёт время, и вы сможете это понять. Вы не понимаете, а мы тем не менее входим в ваше положение. Дайте нам денег, и мы принесем вам завтрак из кафе напротив.

«Насчёт свободы всё как раз ровно наоборот. Я могу взять и уйти, и ничего они мне не сделают. Но я не буду делать резких движений. Думаю, что эта ерунда сама собой рассосется. Завтрак из занюханного кафе в кинотеатре… мне тоже не нужен. Высохший сыр, прогорклое масло и позавчерашний салат «Оливье» – бр-р-р-р! – подумал КГ и, ничего не сказав, прошёл в свою комнату. Взял яблоко, приготовленное на завтрак, и, не раздеваясь, плюхнулся на тахту. – Это яблоко, по крайней мере, свежее и, кстати, довольно вкусное».

У него почему-то поднялось настроение. Всё рассосется, он уверен в этом. Беспокоило то, что он уже сорок минут назад должен быть на работе. Как объяснить свою задержку? Ему, конечно, простят опоздание, но как он будет всё это объяснять? Может, так прямо и рассказать всё, что с ним случилось? Вряд ли они поверят. Ну тогда можно было бы попросить подтверждения у мадам Гаулейтер или, в крайнем случае, у тех старух из окна напротив – интересно, они ушли уже или ещё нет? Или пусть спросят у Клары. Нет, Клара – скромная девушка, не нужно её впутывать в это дело.

КГ подошёл к шкафу. Там, среди книг, стояла бутылка армянского коньяка. Выпил одну рюмку – это закуска перед завтраком. Выпил вторую – это его завтрак. Неплохой завтрак получился.

А может, покончить жизнь самоубийством? Например, выброситься из окна прямо на глазах этих старух? Охранники, кстати, отвечают за его безопасность. Скандал. Вот уж у них точно будут неприятности. Почему они не подумали об этом, дубины стоеросовые? А из-за чего, собственно, ему нужно было бы покончить с собой? Из-за того, что эти двое съели его завтрак? Или, может быть, оттого, что они засовывали пальцы во все места его милой Клары? Будто для Клары это какая-то новелла – вот уж полная ерунда. И для неё, и для Бориса тоже. Наглость, конечно. Но пережить это совсем не сложно. Вот он есть – цел и невредим, и всё у него в полном порядке. «Жив, здоров и невредим школьник Вася Бородин». Да и Кларочка, наверное, уже на занятиях. Спит, бедняжка, под мерный говор препа. КГ ей всю ночь не давал уснуть. А у этих, что на кухне, – очень, кстати, ограниченные типы – если у них чуть соображения имеется в голове, они тогда тоже вполне могут сообразить, что нечего им опасаться, не станет он из-за этой ерунды принимать такие вот экстраординарные меры… Хотя, конечно, это их недоработка. Не принять ли ещё одну рюмочку? Для храбрости, если понадобится. Хотя вряд ли понадобится…

Из кухни до него донесся резкий солдатский крик:

– Арестованный, немедленно к инспектору!

От испуга он стукнулся зубами о стекло рюмки. Это Вован. Такого окрика, безапелляционного и жёсткого, КГ никак не ожидал от мягкого с виду Вована. Но факт предстоящей встречи со старшим по службе его обрадовал и взволновал.

– Есть явиться к инспектору!

Он быстро поставил в шкаф бутылку и рюмку и рванулся на кухню. Охранники тут же загнали его в спальню.

– Вы с ума сошли! В таком виде к офицеру? Спальная футболка, халат, незастёгнутые брюки. Вас тут же отправят в холодный карцер на две недели. А нас – чистить нужники. У нас нужники – не то что ваш туалет. И личного состава там проходит за день две сотни человек. Костюм, галстук, рубашка, начищенные ботинки – у вас хоть есть такое?

Уж что-что, а хорошую одежду КГ умел ценить, был щёголем, носил модные вещи и одевался предельно аккуратно. Ему претила эта, как бы демократическая, манера ходить на работу в одежде свободного покроя – в свитерах и джинсах. На службе он всегда был в костюме с белой рубашкой и галстуком. Нельзя сказать, что костюм сидел на нём идеально. Пиджак был великоват для него, зато в этом костюме Борис выглядел крупнее и внушительней.

– Если это ускорит моё дело, я не возражаю.

«Сейчас уже не стоит терять время на мытье, – подумал он. – Жаль, что я не успел принять душ, но охрана этого не потребовала».

Потный послал Вована доложить, что арестованный одевается. «Где, интересно, расположился сейчас этот, как они сказали, инспектор? Какое-то невоенное название должности. Инспекторы в отделе кадров или в первом отделе – впрочем, мне-то какая разница?»

Борис оделся, посмотрелся в зеркало прихожей: всё в порядке, выглядит он отменно. Похоже, что жизнь налаживается.

Димон провожал его к инспектору, буквально наступая на пятки. Вышли из квартиры Бориса в коридор перед лестничной площадкой и сразу же нырнули в соседнюю двушку, принадлежащую мадам Гаулейтер. Дверь этой квартиры была предварительно открыта. Миновали прихожую и зашли в маленькую комнату, размеры и расположение которой соответствовали спальне в квартире КГ. Именно в этой комнате недавно поселилась некая Мариула Толоконникова. Она работала секретарём в какой-то конторе, уходила на службу рано, а возвращалась довольно поздно. КГ и Мариула (по другой версии – Марина) изредка сталкивалисьулифта и обменивались обычными приветствиями. В комнате Марины стояла двуспальная тахта, в точности такая же, как в спальне у КГ, а рядом – небольшой столик. За ручку открытого окна была зацеплена вешалочка с кремовой блузкой. Столик, скорее всего, раньше стоял у окна, а теперь его выдвинули на середину комнаты. Видимо, чтобы производить допрос.

За столиком на единственном стуле сидел, откинувшись назад, инспектор, одна рука заброшена наискосок и ещё дальше назад за спинку стула. Он был весь какой-то серый: серый пиджак, серая рубашка с мятым воротничком без галстука, серое, невзрачное, но пока ещё совсем не старое лицо.

В углу стояли двое молодых людей, разглядывали фотографии Марины, прикрепленные булавками к неаккуратно вырезанному куску черного сукна, – в основном черно-белые, но были также и цветные, довольно топорно напечатанные в какой-то дешевой мастерской. КГ рассеянно рассматривал эту нехитрую мизансцену.

«В купальнике на пляже… Наверное, берег Черного моря. Неплохо, однако, выглядит наша секретарша», – отметил про себя Борис.

Инспектор осторожно кашлянул в кулак, чтобы привлечь внимание арестованного:

– Борис Кулагин?

КГ подтвердил кивком головы.

– Должно быть, для вас оказались полной неожиданностью события сегодняшнего утра – признайтесь, ведь это так?

Инспектор поправил гобеленовую скатерть на столике, сгрёб к центру лежащие на нём предметы: небольшую ночную настольную лампу с пластиковым абажуром, спички, подушечку для булавок, маникюрный набор, пилку, флакончик с лаком для ногтей.

– Как будто да.

Сердце КГ радостно забилось: наконец-то появился человек с мозговыми извилинами. С ним вполне возможно обсудить его дело.

– Как будто да, – повторил он. – И в то же время я, откровенно говоря, не очень удивлен.

– Что означает «не очень»? Какое значение вы вкладываете в это слово – «не очень»?

Инспектор поставил настольную лампу на середину стола, выровнял её пластиковую шляпу так, чтобы она была закреплена в абсолютно горизонтальном положении, и стал расставлять остальные предметы вокруг неё, наклоняя свою голову то вправо, то влево, чтобы убедиться в симметричности и точности полученной композиции. КГ поискал глазами – есть ли в комнате ещё один стул или табуретка. В крайнем случае можно сесть и на край тахты.

– Я могу присесть?

– Вам сидеть не положено, – ответил инспектор. – Вы же арестованный.

– Я хочу сказать очень простую и понятную вещь, – продолжал КГ без остановки, будто его нисколько не смутил грубый тон инспектора. – Конечно, с одной стороны, я смущён всем тем, что произошло сегодняшним утром. А с другой стороны, посудите сами. Я прожил на свете ни много ни мало – 27 лет. Мне приходилось полагаться в жизни только на самого себя, самому пробиваться, чтобы достигнуть достойного положения в обществе: образование, работа, сослуживцы, квартира. У таких людей, как я, вырабатывается привычка стойко принимать удары судьбы и стараться не переживать из-за них, особенно из-за таких случаев, как сегодня.

– Почему вы сказали: «особенно из-за таких случаев, как сегодня»? Почему особенно из-за таких?

– Поймите меня правильно. Я далек от того, чтобы считать это шуткой. Слишком уж всё далеко зашло и никак не похоже на шутку. В эти события оказалась вовлечённой товарищ вахтерша, не исключено, что и другие должностные лица кооператива «Базальт». Да и все вы, серьёзные должностные лица, и вот эти молодые люди. Может быть, имел место несправедливый оговор, чья-то кляуза в письменном виде. Но уж во всяком случае – никакая это не шутка.

– Вот это верно, – сказал инспектор и критически осмотрел, насколько ровно он положил спички – головками наружу – вокруг основания ночной настольной лампы.

– А теперь давайте посмотрим на этот случай с другой стороны. – Борис обратился к двум молодым людям, рассматривающим фотографии, он хотел вовлечь их в общий разговор. – Может ли это всё иметь хоть какое-нибудь значение для моей дальнейшей жизни? Начнём с того, что я не имею ни малейшего представления о том, в чём же меня обвиняют. А между тем я знаю, что за мной нет никаких ни гражданских, ни уголовных, ни уж тем более политических правонарушений. Я лояльный к своей стране гражданин, комсомолец, поддерживаю во всём руководящую нашим обществом Коммунистическую партию. И своим ежедневным трудом делаю всё от меня зависящее, чтобы укреплять дальнейшее развитие развитого социализма. Но на самом деле и это не главное. Совсем не главное. Главное, товарищи, совсем в другом.

Главное состоит в том, чтобы выяснить наконец, кто меня обвиняет? Какое ведомство ведёт дело? Если, к примеру, это котлонадзор или лифтреммонтаж, то какое это может иметь отношение ко мне? Здесь явная ошибка. Вы служащие этого ведомства. Но на вас нет формы. Вот то, что на вас, – Борис обратился к тому, кого называли Вованом. – если это форма, то это скорее костюм рабочего или дорожная одежда. Я требую в этом вопросе полной ясности. Требую. Потому что после выяснения этого важного обстоятельства у нас не останется друг к другу вопросов и мы сможем наконец расстаться. И расстанемся друзьями – так, как и положено гражданам нашего уникального государства, построившего для своих трудящихся самое справедливое на свете общество развитого социализма.

Инспектор двумя руками поднял ночничок за основание, резко стукнул им по столу и вскочил со стула:

– Вот тут вы глубоко ошибаетесь, мил-человек. Во-первых, трудящийся трудящемуся рознь. Ещё мы не знаем, какой вы трудящийся. А вот что точно известно, – так это что вы арестованный. Теперь о вашем деле. Мои сотрудники уже несколько раз объясняли вам, что ни они, ни я, а ещё я сам добавлю – ни эти товарищи, – он показал в сторону двоих молодых людей, – не имеем ни малейшего отношения к вашему делу. Может быть, охранники что-то вам наболтали, но я не советую придавать их словам хоть какое-то значение. Мы лишь делаем нашу работу, которая поручена вышестоящим начальством. Даже если бы мы были в форме нашего ведомства, ваше дело от этого никак не ухудшилось бы и, естественно, не улучшилось бы тоже. Я не имею права отвечать на ваши вопросы. А вот совет могу дать. Поменьше надо думать о нас, почему и за что вас арестовали. Подумайте лучше о своей судьбе. Сосредоточьтесь на том, что вам теперь надо делать и как вам выпутаться из этой передряги. Хватит бесконечно кричать: «Я не виноват, я не виноват». Нам это всё равно. Нам от этого ни холодно ни жарко. Нам с вами ещё придётся много времени провести вместе. А вы всё делаете, чтобы испортить то благоприятное впечатление, которое, как мне доложили мои подчиненные, попервоначалу произвели на нас. Посдержанней и помужественней надо вести себя. Сразу видно, что не коммунист. Вы член партии? Нет. Это заметно. И, скорее всего, не коренной национальности, хотя это нас не касается. Вы тут нам столько всего наговорили сразу. А это, между прочим, и так яснее ясного. Сказали бы всего два слова. А что до остального – так это всё лишнее и никому это не надо. Только воздуха сотрясаете. У нас тоже нервы есть, и, между прочим, они не железные, совсем не железные. Мы к вам всей душой, а вы – безо всякого уважения. Хотя вы же понимаете, что мы при исполнении.

Кулагин с удивлением смотрел на инспектора. «Этот совсем ещё молодой человек, ровно ничего не достигший в жизни, младший чин, – есть ли у него вообще какой-либо чин? – отчитывает меня, словно школьника. И ни слова о том, за что арестовали, кто арестовал, кто принял решение об аресте».

Борис разволновался, стал бегать по комнате взад-вперёд – никто ему не препятствовал, – остановился перед двумя молодыми людьми и закричал, обращаясь к ним:

– Вы хоть понимаете, что это полная бессмыслица?

Молодые люди взглянули на него с сочувствием, но тем не менее достаточно строго и с чувством собственного достоинства.

Борис внезапно остановился у столика инспектора и сказал с вызовом:

– Прокурор Мессерер – давний друг нашей семьи и моего отца. Будет ли мне дозволено позвонить ему?

– Конечно, никаких проблем. Евдокия Прокопьевна подсуетилась. Вот у неё в коридорчике стоит личный телефон. У вас нет, хоть вы и такой продвинутый, а у неё есть. И в квартире, и на вахте. Звоните. Только я не пойму, какой вы во всём этом увидели резон. Прокурор, даже с такой звучной фамилией, никакого отношения к нашему ведомству всё равно иметь не может. Или вы хотите позвонить вашему Месрессеру по личному делу? Звоните. Мирное время, войны отгремели. Можно разрешить телефонные звонки кому угодно. Даже врагу народа. Только вы не подумайте, я никого не обвиняю, – и он вышел в прихожую и протянул Борису черную телефонную трубку. – Звоните. А то еще решите, что я вам запрещаю.

– Какой смысл? Почему это вы мне выговариваете? Не много ли на себя берете? Да кто вы такой? Всё смысл ищете. Если вам смысл нужен, зачем вы наворачиваете горы вашей бессмыслицы? Сначала двое ваших охранников ворвались, просто ворвались в мою квартиру, перед этим обидели мою девушку, которая от меня ехала на учебу, мою бедную, беззащитную Клару. На каком основании, скажите мне? Теперь эти двое глазеют, смотрят, как вы издеваетесь надо мной, заставляете меня, словно мальчика какого, танцевать под вашу дудку. Объявили, что я арестован, но не могу позвонить прокурору. Это, видите ли, бессмысленно. Да ещё сознательно коверкаете фамилию уважаемого человека. Так вот, знайте и зарубите себе на носу: я и сам не стану ему звонить.

– Отчего же, звоните, я не против.

– Нет, теперь я и сам не хочу.

Борис подошёл к окну. Старухи уже были тут как тут, они переместились к окну напротив, чтобы лучше видеть, что происходит в комнате Марины.

– Вот полюбуйтесь, – сказал он инспектору. – Эти тут как тут… Какая назойливость!

Инспектор будто согласился с ним.

– Убирайтесь вон, старые бездельницы! – заорал Борис в открытое окно.

Старухи отступили вглубь своей квартиры, но не ушли. Они шевелили губами, видно, что-то говорили, но услышать, о чём шла речь, на таком расстоянии было невозможно.

В комнате наступила тишина. Инспектор положил руки на стол и, сложив пальцы вплотную друг к другу, изучал, какие пальцы длиннее, какие короче. КГ на мгновение проникся его озабоченностью и подумал: «Средний палец – самый длинный, а безымянный и указательный короче, почему они разной длинь^ почему указательный короче; чем безымянный?» Двое молодых людей рассеянно озирались по сторонам, крутили головами и тихонько покашливали. Их, видимо, не интересовала относительная длина пальцев рук. Охранники присели рядком на небольшом сундучке в прихожей. Вид у всех был абсолютно безмятежный.

– Ну что, дорогие товарищи и друзья? Судя по вашему умонастроению, я легко могу заключить, что дело, которым вы занимаетесь, моё дело, полностью себя исчерпало. Давайте почтем за лучшее не вдаваться в детали и не разбирать, насколько оправданны или, наоборот, неоправданны ваши притязания и поступки, сделанные, я уверен, с лучшими и благороднейшими намерениями, а просто мирно расстанемся, разойдемся, так сказать, по своим делам. А перед этим обменяемся дружескими рукопожатиями.

Борис подошёл к столику инспектора и протянул ему руку в полной уверенности, что тот ответит ему рукопожатием. Рука КГ была в этот момент недалеко от лица инспектора. Тот пошевелил носом, будто обнюхивая протянутую руку, его красноватые веки задрожали. Затем встал, демонстративно вытянулся и, покусывая губы, что явно выдавало его волнение, двумя руками взял шляпу с небольшими полями, лежавшую до этого на постели Марины Толоконниковой, аккуратно и осторожно надел её на голову – так, будто это была совсем новая, ни разу ещё не надетая шляпа.

– Как, однако же, всё для вас просто. Взять и мирно разойтись. Вы ведь арестованы. И я пришёл сюда сообщить вам именно об этом. И сообщил. И со всем тщанием убедился, что до вас дошло это сообщение, а не улетучилось куда-то в воздух, так и не достигнув адресата. Но вы не должны отчаиваться. Вы ведь просто арестованы, и жизнь продолжается. На сегодня наш с вами план выполнен, и мы вполне можем попрощаться. Правда, на время. Вероятно, вы захотите прямо сейчас отправиться на работу.

– На работу? Что-то я не понял, ведь вы меня арестовали.

Конечно, он был оскорблён до глубины души тем, что инспектор отказался пожать его руку. Но в этот момент Борис почувствовал нечто совсем новое: он теперь всё меньше и меньше зависит от этих людей! Кроме того, что он, Борис Илларионович, выше их во всех отношениях, он ведь просто играл с ними. Сейчас они пойдут на улицу, а он догонит их и скажет: «Вот вы взяли и ушли и не выполнили своего предназначения. Вам же поручено другое: вот вернитесь и потрудитесь всё-таки по-настоящему арестовать меня». Но они пока что здесь. Поэтому он и сказал с вызовом:

– Как же я могу пойти на работу, если я арестован?

– Ах, вот вы о чём. Попробую объяснить ещё раз. Интеллигенция всегда очень туго соображает: образование мешает. Насколько проще иметь дело с рабочим человеком. Тот всегда смотрит в корень. Да, вы арестованы. Но, поскольку идёт предварительное следствие по вашему делу, это не должно препятствовать выполнению вами своих служебных обязанностей. И вообще – можете вести свою обычную жизнь.

– Ну, тогда этот арест не так страшен, как мне показалось попервоначалу.

– Вот именно я пытаюсь всё время вам объяснить.

– Тогда и сообщать об этой ерунде совсем не стоило, – тихо сказал Борис, вплотную приблизив лицо к лицу инспектора.

– Это была моя обязанность, – ещё тише ответил инспектор, глядя прямо в глаза КГ.

– Преглупейшая обязанность, – прошептал Борис.

– Очень даже может быть, – ответил инспектор и отстранился. – Тем не менее я думаю, вы спешите с оценками. Ведь я ещё не выполнил свои обязанности в полном объёме.

Охранники вплотную подошли к Борису и инспектору, все четверо столпились у самого входа в комнату.

– Мы должны отметить вас, чтобы все знали, что вы арестованы, – сказал инспектор.

Димон достал овальный отрезок какого-то липкого материала размером примерно десять-двенадцать сантиметров и плотно прижал его ко лбу Бориса чуть выше правого виска.

– Не двигаться, это недолго.

Все замерли. Секунд через десять наклейку с него сняли. КГ подошёл к зеркалу и увидел на правой стороне лба раздражение, напоминающее красноватое родимое пятно.

– Что это, что вы со мной сделали?

– Не волнуйтесь, это довольно безвредный вирус. Он, конечно, паразитирует на коже арестованного, но никаких страданий он вам не причинит. Не вздумайте сами избавляться от него – вы только навредите вашей красивой загорелой коже. Когда придёт время, с вас или снимут обвинение или, наоборот, вам огласят приговор, это пятно тут же будет удалено. Безболезненно и без всякого следа. Можете мне поверить. Не обращайте внимания. Многие рождаются с такими пятнами и живут с ними всю свою долгую, иногда даже – счастливую жизнь.

– Но ведь все знают, что у меня раньше не было такого пятна.

– Скажите, что вы ушиблись, что это просто ушиб. А теперь вы вполне можете идти на работу, если хотите, конечно. А чтобы ваше опоздание прошло незаметно, я взял с собой этих молодых людей, ваших коллег, сотрудников НПО. С ними вы и отправитесь на службу. Только не подумайте, что я заставляю вас идти на работу. Это ваше личное дело и нас совершенно не касается. Если не хотите идти в таком виде, залепите пятно пластырем, вот возьмите, мы заранее обо всём позаботились

КГ подошел к зеркалу и убедился, что пластырь надежно закрыл пятно. «Шрамы украшают мужчин», – подумал он. Потом уставился на двоих юнцов, которые казались ему просто посторонними статистами, беззастенчиво рассматривающими фотографии хорошенькой женщины. Как он их сразу не узнал? Это же молодые специалисты, совсем недавно пришедшие на работу в соседний сектор. Какие же они худосочные и прыщавые. Видимо, они ещё не узнали, что на свете есть женщины. Никудышные специалисты и несостоявшиеся мужчины. Никогда не состоятся – ни как специалисты, ни как мужчины.

– Извините, ребята, что не узнал вас, – сказал он после минутной паузы. – С добрым утром.

«Ребята» заулыбались так, словно они специально пришли сюда, чтобы пожелать КГ доброго утра, и очень корректно пожали протянутую руку Бориса.

– Похоже, наши гости внезапно испарились, будто их и не было совсем. – Борис задумчиво потрогал наклейку на лбу. – Получается, что мы вместе отправимся сейчас на работу. Я скажу вашему руководителю, что сегодня утром вы мне очень помогли. Не сходите ли в мою спальню за шляпой? Погода не очень, накрапывает дождь, и мне, пожалуй, было бы удобней в шляпе. Да не бегите вы так, дело не такое уж спешное. Большое спасибо, очень хорошо, – юнцы продолжали улыбаться ему и заглядывать в глаза.

Спустились на лифте, внизу их встретила Евдокия Прокопьевна. На её лице нельзя было заметить следов смущения или вины. Она открыла входную дверь и подержала ее, пока все трое не очутились на улице. КГ обратил внимание, насколько глубоко пояс лифчика, угадывавшийся под кофточкой, и фартук врезались в её мощный и непоколебимый стан. Из парадной дома напротив появились старухи, которые всё время наблюдали за перипетиями ареста КГ.

– Не смотрите на них, – скомандовал Борис, но потом смутился – какое право он имеет говорить в таком тоне с этими молодыми, но уже вполне взрослыми людьми? – Мы здорово задержались, ребята. Ладно, я угощаю. Сбегайте на угол, поймайте такси, я плачу.

Когда они уже были в такси, КГ вспомнил о том, что сначала не обратил внимания на этих молодых людей, а между тем, это сотрудники его предприятия и очень хорошо ему знакомы. А потом, когда уже говорил с ними, он опять не заметил, на этот раз – как исчезли инспектор и два охранника с ним. «Да, – подумал Борис, – плохо дело. Это свидетельствует о том, что ты, Борис Илларионович, теряешь присутствие духа. Обрати внимание. Эти оглоеды так просто твоё дело не оставят. Тебя ждут суровые испытания. Ничего, я ещё разберусь с этим секретным ведомством; кто они и по какому праву портят жизнь приличным людям».

2.

Какой всё-таки замечательно интеллигентный и корректный народ трудился на его фирме «Базальт»! Наклейку на лбу Бориса невозможно было не заметить. Но никто ему и слова не сказал. Могли бы и сказать что-нибудь участливое. Типа того – что, мол, случилось? Вы ушиблись, обращались ли вы к врачу, нет ли, к примеру, сотрясения мозга? Ничего подобного. Все отводили глаза и старались поскорее закончить разговор с КГ.

Только начальник отдела Евгений Тимофеевич Полупанов, полнокровный жизнерадостный человек, который очень любил КГ за трудолюбие и исполнительность, а главным образом – за улыбчивость и нежную показную любовь к начальству, и даже иногда после работы приглашал его «зайти к полковнику», то есть посетить рюмочную на углу Литейного и «полковника Пестеля», чтобы вместе выпить по рюмке холодной водки и закусить бутербродом с килькой, встретив Бориса в приемной отдела, озаботился его внешним видом и, не спросив ничего о наклейке на лбу, поинтересовался, всё ли у того в порядке. Ведь у Бориса, как ему сказали, сегодня день рождения. Почему же он так бледен и не случилось ли чего особенного с ним сегодня утром?

Может так быть, что они все прекрасно понимают смысл наклейки? Может ли быть, к примеру, что для них всех он уже совсем конченый человек, изгой, враг пролетарского государства, а эта наклейка на лбу – все равно, что желтая звезда Давида, пришитая к одежде евреев в фашистской Германии?

В таких беспокойных мыслях проходил рабочий день Бориса Илларионовича. Возможно, источником распространения слухов были как раз юнцы из соседнего сектора, которых он подвез сегодня на такси. Они работали по той ОКР, которую вел КГ в качестве технического руководителя, так что он в некотором смысле был их начальником. Смешные, кстати, фамилии у них, будто специально подобранные, – Реликтов и Рецептов. КГ несколько раз – и вместе, и поодиночке – вызывал их к себе с единственной целью – понаблюдать за поведением молодых людей, и каждый раз отпускал их вполне успокоенный. Крупнейшее в отрасли объединение, колоссальная по размеру и численности фирма, а эти двое – просто мелкая килька, которая растворилась без следа в трюме огромного корабля под названием НПО «Базальт».

Нет, зря он тревожится. Никто ничего не знает. А если кто-то и узнает, вряд ли станет придавать значение этой абсолютной чепухе. Наклейка на лбу, конечно… А под ней родимое пятно. Пугают меня… Завтра утром и следа не останется от этой кожной печати.

Всё шло своим чередом. Приходили сослуживцы, поздравляли с днём рождения. Поднесли бокал шампанского. «Боря, Боря, Боря, Боря, пей до дна!»

Приходили от профсоюзной и партийной организации отдела. Тоже поздравляли. С ними – один из старейших сотрудников – Михаил Арзамасович Сокол. На «сокола» совсем не похож. Седенький, скромный, даже застенчивый. Когда все ушли из кабинетика КГ, он почему-то задержался:

– Борис Илларионович, вы приличный, порядочный человек, зачем вам все эти осложнения?

– Что вы имеете в виду, Михаил Арзамасович?

– Давайте говорить напрямую. Почему бы вам не вступить в партию?

– Да меня вроде никто не приглашал пока.

– Вы на хорошем счету. Я дам вам рекомендацию. Знаете, так нехорошо говорить, наверное… Вы перспективный работник, это поможет вашему продвижению по службе. И вообще…

– Что «вообще»? Что вы имеете в виду?

– Может помочь снять какие-то ваши проблемы.

– Какие проблемы, на что вы намекаете?

– Я, конечно, не знаю, ничего не хочу сказать такого, извините меня, если что не так, – и он выразительно показал глазами на наклейку над виском КГ. – Если я как-то обидел вас, простите меня, старика.

– Что вы, что вы, ваше предложение – большая честь для меня.

Борис подумал о том, насколько было бы опасно принять предложение этого плешивого «сокола». Придётся ведь, как говорят, «разоружиться». Хотя за ним ничего нет, но они из всего сделают проблему. На комиссии будет: расскажите то, расскажите это. Позора ведь не оберешься. А сами всё знают. Не расскажешь – скрываешь от партии, не разоружился. А расскажешь – всё равно в порошок сотрут.

Расскажите, кто ваш отец? Чем занимался? Вы знали, чем он занимался? Почему не сообщили куда следует? На какие средства купили квартиру? Из каких средств доплачиваете вахтерше? А что это за подозрительная связь с девушкой, проживающей на проспекте Обуховской обороны? У неё ведь родители в Америке. Вы что-нибудь рассказывали ей о своей работе? У вас ведь вторая форма, подписку давали. Дело молодое, вы не женаты, это понятно, но надо бы поосторожней быть. С француженкой переписывались. Ну вы ей не писали. Но она-то вам писала. С какой стати она решила вам написать, вы подумали? Она знала, что вы работаете в режимном учреждении? Рассказывали, чем мы занимаемся? Вы уверены в этом? А мы, например, не уверены. Вас даже в комсомол не хотели принимать. Вам уже было четырнадцать лет, а вы не знали, например, какую должность занимал тогда в нашей стране товарищ Подгорный. Расплакались, вот вас и пожалели. Потому что школьники, неопытные ещё комсомольцы. А вы теперь в партию. Не знаем, не знаем… В партию вас… Конечно, нам надо укреплять ряды образованной инициативной молодежью. Но следует всё взвесить. В партию вас или правильней на скамью подсудимых… Вот такой может получиться разговор. А если, к примеру, туда, в это ведомство, кто-то кляузу на меня написал, оговорил? У них в парткоме наверняка есть копия. Если сейчас нет, то для комиссии кто-нибудь, какой-нибудь доброхот непременно разыщет и принесёт.

Михаил Арзамасович – хороший человек, он, конечно, добра мне желает. Но только вместо защиты всё может наоборот получиться. Похоже, КГБ ещё не заинтересовался мной. А тут непременно подключат. Сын цеховика, моральное разложение. Кто рекомендовал, Сокол? – Сокола многие не любят. Отчество подозрительное.

И потом неизвестно, что там это ведомство накопало против меня. Подальше мне надо держаться от сомнительных мероприятий, поменьше светиться. Мероприятие оно, конечно, достойное. Вон и Полупанов за рюмочкой намекал мне. И на будущее пригодилось бы. Но не момент.

– Знаете что, Михаил Арзамасович? Я очень вам благодарен за такое предложение. Для меня это большая честь. Но ведь и ответственность. И соответствовать тоже надо. Не уверен, что готов. Всё-таки стать членом Компартии Советского Союза. Боюсь, что рано мне. Не дорос ещё. Не смогу соответствовать высоким эталонам. Какие мои годы? Думаю, у меня всё впереди. А пока… Мне кажется, не потяну. Плохо изучал труды Энгельса, Владимира Ильича. Вопросы языкознания – хотя у Иосифа Виссарионовича и были перегибы, связанные с культом личности, а всё-таки он классик, труды его надо знать, да и победа в Великой Отечественной – разве она без Сталина состоялась бы? Нет, я пока не готов. Просто подведу вас. Вы за меня поручитесь, а я вас подведу. Давайте поговорим об этом в другой раз. Через пару лет.

– Ну, как знаете, Борис Илларионович. Я посчитал, что это может помочь. Помочь в ваших проблемах. Но вам виднее. Моё дело предложить.

«Правильно я решил. Лезть прямо в пасть к дьяволу. Тише себя ведёшь – лучше спишь, – подумал Борис. – Надо отвлечься. Займусь работой. У меня дел невпроворот.

Пошёл в первый отдел, взял тетрадь для секретной работы – почему, интересно, для такой важной работы используют столь ужасную бумагу с грубой, топорной горизонтальной разлиновкой? На такой бумаге пишешь не то что с удовольствием, скорее – с отвращением. Бытие определяет сознание. Ленин, между прочим. Может, и Сталин. Никак уж не Хрущев. И не Брежнев. От них слова путного не дождешься. Не способны. На кабана ходить или туфлей стучать по трибуне ООН – это пожалуйста. Дешевые лицедеи!

Борис стал описывать свой телеметрический прибор. Простейшее устройство, конечно, – обычная релюшка, оповещающая, дающая сигнал на командный пункт о том, что включился главный двигатель. Всё зависит, как подать.

Начнём с названия. «Система телеметрического оповещения и индикации события, связанного с включением главного двигателя, и определение момента выхода режима двигателя на уровень рабочих оборотов». Дальше разделы. Обо всём объекте, являющемся субъектом телеметрического наблюдения. Задачи и цели телеметрической системы. О повышении тактико-технических характеристик объекта, оснащённого телеметрией. Состав телеметрической системы, её связь с основными подсистемами объекта. Выбор компонентов телеметрии по критериям надежности, стоимости, удобства регулировки и монтажа, а также по возможности импортозамещения. Выбор параметров и маркировки соединительных проводов. Выбор расположения и цвета лампочки индикации на КП. Программа подготовки и обучения личного состава, занимающегося эксплуатацией телеметрии. Логика восприятия сигналов индикации, «защита от дурака». Инструкция по эксплуатации. Да, неплохо получилось. Довольно солидно, между прочим.

Рабочий день заканчивался. КГ положил тетрадь с бесценными записями в специальный портфель, специальной печатью сделал пластилиновый оттиск на замке портфеля и отнёс всё это в первый отдел. Там долго рассматривали оттиск, вскрыли портфель. Зачем вскрывать портфель? – раньше ничего такого не было. Огромная апоплексичного вида дама с багровыми щеками долго перелистывала записи в тетради, время от времени посматривая на пластырь, закрывающий часть лба над виском КГ.

– Не согласились бы вы стать нашим секретным сотрудником? – наконец произнесла она, но в её голосе не чувствовалось уверенности.

Борису не понравился этот разговор. «Что сегодня за день такой? С самого начала всё пошло наперекосяк».

– У меня уже есть работа, и она мне нравится, – ответил он, сделав вид, что не понимает, о чём идёт речь.

– Ваша работа останется. Вы просто будете сообщать нам, если в отделе будет что-нибудь не так.

– В каком смысле не так? У нас в отделе всё очень даже так. Мы работаем над важнейшими правительственными программами и делаем всё возможное для укрепления обороноспособности нашей Родины.

– Ну если какие-то будут разговоры не такие. Вот вы иногда ходите с товарищем Полупановым в рюмочную. Может, он за рюмкой водки что-то не так скажет о политике партии и правительства. Или эти молодые специалисты Реликтер и Рецептер.

– Реликтов и Рецептов, – поправил Борис.

– Ну всё равно, – дама нежно улыбнулась, улыбка у неё была совершенно обворожительная. Она словно говорила КГ: «Пусть будет так, вы многого ещё не знаете, молодой человек». – Может, эти двое что-нибудь не так. Или, например, аморальное поведение.

– Могу сказать вам с полным удовлетворением, что у нас в отделе работают очень даже моральные люди. И все, как один, поддерживают политику партии и правительства. Но если я что-нибудь узнаю такое, вы не беспокойтесь, я непременно сообщу вам. И притом в письменном виде.

– Так вы отказываетесь быть нашим секретным сотрудником?

– Вы меня неправильно поняли. Мне совсем не нужно быть чьим-то сотрудником. Я и так готов вам помогать во всём. Это мой долг. Выявлять случаи нарушения социалистической законности и своевременно сообщать об этом компетентным органам.

– Напрасно вы отказываетесь. Это помогло бы вам в некоторых делах. Вы понимаете, что я имею в виду? Необязательно помогло бы. Но могло бы и помочь.

«Откуда они всё знают? Хотя эти-то и должны всё знать», – подумал Борис, но вслух произнес совсем другое:

– Не очень понял, что вы имеете в виду. Но тем не менее огромное вам спасибо. Как же я вам благодарен за ваши добрые намерения! Если будет необходимость, непременно воспользуюсь вашей помощью. А пока подпишите, пожалуйста, в реестре, что я сдал вам секретные документы в надлежащем виде и в надлежащим образом запечатанном портфеле.

Борис подумал о том, что в его квартире и в квартире мадам Гаулейтер после визита незваных гостей остался полный раскардаш. И если привести поскорей эти помещения в порядок, то следы утренних событий исчезнут и жизнь сама собой пойдет по-прежнему, всё забудется, будто сегодня утром ничего такого и не случилось. Ему все время казалось, что это какая-то нелепая случайность, главное свойство которой состоит в том, что она обязательно сама собой рассосется.

Утром он планировал, что после работы непременно посетит Клару и оставит ей честно заработанные пять рублей, а может, даже и семь… Но сейчас он передумал и решил, что, пожалуй, ему следует поскорей вернуться домой.

3.

Получилось так, что после посещения первого отдела на работе появились ещё кое-какие дела, и КГ добрался до дома только в девятом часу.

В полутемном подъезде его дома он увидел крепкого, вихрастого молодого парня в кепке, надвинутой на глаза, и с сигаретой, словно приклеившейся к нижней губе. Стоял, широко расставив ноги и будто перегораживая вход в вестибюль. Было трудно разглядеть его лицо.

– Это что ещё такое, что за явление Христа народу? Да кто вы такой, черт побери, и почему вы не даёте мне пройти?

– Вы меня не узнаете, Борис Илларионович? – спросил парень, вынул сигарету изо рта, щелчком пальцев отправил её в темноту и отошёл в сторону, пропуская КГ. – А я так преотлично вас знаю. Я сын председателя кооператива.

– Председателя кооператива? Сын? – задумчиво сказал КГ и постучал складным зонтиком по металлической раме входной двери.

– Может, вам нужна какая-то помощь? Хотите, я сбегаю, позову отца?

– Мне, помощь вашего отца – вы смеётесь надо мной? – с издевкой спросил Борис. В интонациях его голосе звучало: «Вы сами-то хоть понимаете, сколько бед натворили?» – Нет, нет, мне ничего не надо – милостиво добавил он. Это звучало так: «Вы тут изрядно набедокурили, но тем не менее я вас прощаю».

Борис быстро прошёл в вестибюль, но, прежде чем подойти к лифту, резко повернулся на каблуках и ещё раз внимательно посмотрел на парня.

«Вот как с ними надо. Держать в руках и не давать слабины. Если буду в форме, ничего подобного тому, что случилось со мной сегодня утром, больше уже не произойдет».

Он мог, конечно, пройти сразу к себе, но так как ему надо было непременно поговорить с Евдокией Прокопьевной, вначале прошёл к ней в колясочную. В помещении, которое мадам Гаулейтер превратила в своё жилье, всё было аккуратно прибрано. Видимо, она уже закончила со своими обязательными делами – весь день строго следила, чтобы никто лишний в дом не входил, дала очередной нагоняй всем работникам кооператива: и дворнику, и бухгалтеру, и электрику, и даже самому председателю. И теперь, преисполнившись сознанием выполненного долга, решила отдаться личным делам. Её излюбленным занятием – можно было бы даже сказать «хобби», но товарищ вахтер была женщиной простой и не знала такого мудреного слова – было вязание носков, шарфиков и шапочек. Покупала впрок много шерсти, вязала под аккомпанемент старенького черно-белого телевизора, а потом с удовольствием раздаривала свои изделия родственникам, жильцам дома, просто случайным знакомым. Вот и теперь мадам Гаулейтер сидела с носком из грубой шерсти в руках, который она вязала, как и положено, на четырех спицах. А на столе рядом лежало полтора десятка готовых вязаных изделий разных цветов.

Борис рассеянно извинился за столь позднее вторжение. Евдокия Прокопьевна была весьма приветлива, никаких извинений не принимала. Сказала, что Борис Илларионович может заходить к ней в любое время, когда захочет, она всегда рада ему, потому что он самый любимый её жилец в этом доме. Она с удовольствием может делать ему завтраки и приносить утром прямо в его квартиру, если он пожелает. Постирать и погладить его рубашки, а не носить их, как он это делает, к какой-то незнакомой женщине на стороне. Потому что она-то как раз всегда рядом. А ещё потому, что женские руки – это совсем не то же самое, что мужские. И она всегда сделает для него гораздо лучше, чем он может сделать это сам. Не хочет ли Борис Илларионович чаю? У неё есть ватрушки с клубничным вареньем, все домашнего приготовления, очень вкусные. «Или, может, стаканчик горячего молока для согрева – погода сегодня промозглая и сырая. Посмотрите мои шапочки. Если что-то понравится, подарю вам для прогулок в холодную погоду. Тем более, я смотрю, у вас вавка на голове».

Борис сел за стол, но отказался от угощения и от шапочки: сказал, что в другой раз обязательно воспользуется её гостеприимством. Перебирая руками вязаные вещи, он спросил как можно более безразличным голосом:

– Сегодня я доставил вам немало лишних хлопот, не так ли?

– Скажите на милость, чем же это вы меня обременили? – ответила она, внезапно оживившись и положив на колени спицы с незаконченным носком.

– Ну как же, как же… Я имею в виду тех людей, которые так бесцеремонно вломились в наш дом сегодня утром. В комнате Марины они перевернули всё вверх дном.

– Ах, вы вот о чём. Да нет, никаких особых хлопот для меня тут не было. Мало ли кто к кому приходит, дело житейское, – сказала она спокойно и снова принялась за носок.

«Наверное, ей не очень понравилось то, что я заговорил об этом. Тем более важно, что я откровенно высказал ей всё, что думаю об этом. Только с таким очень пожилым человеком и можно всё по-настоящему откровенно обсудить».

– Вы просто очень скромный человек. Так взять и сказать – никаких хлопот. Ничего себе никаких хлопот. Эти товарищи весь дом переполошили. Да что весь дом! Жильцы соседнего дома тоже были весьма обеспокоены. Я же видел это. И в комнате Марины надо всё приводить в порядок. Но я вам обещаю, больше ничего подобного не случится.

– Вы абсолютно правы, ничего подобного больше случиться не может, – сказала Евдокия Прокопьевна и с грустной улыбкой взглянула на КГ.

– Неужели вы серьёзно так думаете? А почему, позвольте полюбопытствовать?

– Поверьте мне, именно так я и думаю, – совсем тихо ответила она. – Но главное, конечно, не в этом. Вам, Борис Илларионович, совсем нет необходимости так огорчаться и расстраиваться. Всё проходит, в жизни всякое бывает. Послушаешь людей – и не такое случается. Вы всегда были добры ко мне, и поэтому я хочу вам признаться кое в чём. Я подслушивала под дверью. А потом мне мальчики из охраны кое-что сказали. Я, конечно, глупая деревенская женщина, но, поверьте, очень всё-таки за вас переживаю. Может, это вас и обидит: кто я такая, чтобы за вас переживать, просто вахтерша в доме. Тогда простите, Христа ради. У нас теперича не принято переживать друг за друга. Все говорят – и по телевизору тоже, – что главное – это работа, выполнение плана, главное – блюсти социалистическую законность. Не знаю, как это всё можно без души делать. Наверное, я совсем отстала от вашего времени. Пора мне уже сложить руки и в гроб ложиться.

Но я вам всё-таки скажу, что я кое-что слышала. И вы не должны думать, что ваши дела очень плохи. Вы, конечно, арестованы. И отметка вам на лбу. Но вот ведь какая незадача, вас арестовали совсем не так, как какого-нибудь вора, бандита или, прости Господи, врага народа. Вас арестовали как-то неконкретно, как в сказке, что ли, или в какой народной песне. Вроде арестовали, а вроде вы и свободны. Можете у меня сидеть, можете поехать к вашей матушке и сестре, а можете и Кларочку свою навестить, если захотите. Так что ваш арест – вроде он даже и не арест. Вы уж меня простите, если старая женщина глупостей вам наговорила. Что я понимаю в сегодняшней жизни? А по мне – всё это ерунда собачья. И понимать тут совсем нечего даже. В этом аресте есть только слово одно – «арест», а ничего такого нет вообще. Простите меня, если я глупости какие сказала.

– Вовсе это не глупости, Евдокия Прокопьевна. Я с вами согласен частично. Вы говорите, что есть слово «арест». А по мне, и слова такого нет. Чушь и полная ерунда. Я просто попал впросак спросонья. Если бы я не стал готовить себе завтрак, а сразу пошёл бы к вам, чтобы позавтракать, к примеру, у вас, как вы и предлагали мне сейчас, и до этого тоже предлагали, что было бы мне менее хлопотно и гораздо удобнее. А потом попросил бы вас сходить ко мне за одеждой и прямо от вас пошёл бы на работу. Тогда никакой этой глупости не произошло бы. Мы бы ничего о таком и не узнали бы.

Вот, к примеру, я на работе всегда и ко всему готов. У меня есть подчинённые, которых я могу вызвать к себе в любой момент. В конце концов, позвонить на охрану. В моём кабинете три телефона: городской, местный и диспетчерский. По диспетчерскому мне может в любой момент позвонить начальник отдела и даже сам генеральный директор объединения. А это ого-го какая шишка. Он, между прочим, член бюро обкома. Я тоже могу набрать начальника отдела. А если потребуется, если будет такая необходимость, надеюсь, вы понимаете… Ко мне постоянно приходят и уходят люди, сообщают, обсуждают, приносят документы. Я всегда начеку, отдаю себе полный отчет в происходящем. Так что там такая история доставила бы мне полное удовольствие. Да она и не могла бы там произойти. Как эти люди прошли бы через проходную «Базальта»? Они ведь не предъявили никаких документов. У них, может, и нет никаких документов. Ну ничего. Всё закончилось. Откровенно говоря, я совсем не хотел об этом с вами говорить. Просто мне интересно узнать ваше мнение, мнение женщины, прожившей большую жизнь, вы – настоящее воплощение опыта и мудрости нашего народа. Мы всегда ищем опору в народе, который выстрадал и перенёс на своих плечах все муки и испытания родной земли. И раз уж у нас такое единодушие, давайте скрепим его дружеским рукопожатием.

КГ встал, протянул руку и посмотрел на женщину долгим испытующим взглядом. Мадам Гаулейтер тоже встала. Она была очень смущена – главным образом из-за того, что она почти ничего не поняла из того, что Борис ей сказал.

– Главное, вы уж не переживайте так, не убивайтесь, Борис Илларионович, – сказала она и в её голосе звучали слёзы. Сказала очень прочувствованно, но почему-то забыла пожать его руку.

– Я и не переживаю. Вроде бы так.

Борис внезапно почувствовал, как на него навалились усталость и разочарование – с какой стати, разве ему нужно сочувствие этой недалекой женщины? – не нужно, совсем не нужно, с какой стороны ни посмотри.

Перед уходом он спросил:

– Вы не знаете, Марина Толоконникова дома?

– Нет её, – резко ответила Евдокия Прокопьевна. После некоторой паузы последовала запоздалая вымученная улыбка, мадам Гаулейтер попыталась сгладить свой резкий тон:

– Она в конторе и приходит довольно поздно. Почему вы спрашиваете, может, ей что-то передать?

– Да нет, я хотел сказать ей несколько слов.

– Но она поздно приходит, уж не знаю, чем я могу вам помочь.

– Это неважно, – сказал КГ, грустно опустив голову. – Я просто хотел извиниться перед ней за то, что эти люди набедокурили в её комнате.

– Да что вы, что вы. Не за что вам извиняться. Я всё прибрала и всё поставила на свои места. Она придёт в свою комнату и ничего не заметит, будто ничего и не было. Потому что там полный порядок. Зачем ей говорить? – не стоит зря беспокоить девушку. Тем более что она придёт усталая после работы. Если не верите, пойдемте, посмотрите сами.

– Да что вы. Я вам полностью доверяю.

Тем не менее они с Евдокией Прокопьевной поднялись на седьмой этаж. Мадам Гаулейтер открыла дверь своей квартиры и провела Бориса в комнату Марины. Он осмотрел комнату, всё было на своих местах. Распялочка с кремовой блузкой по-прежнему висела на ручке окна. Тут он заметил, что тахта в её комнате была заметно выше его тахты – видимо, из-за высокой перины и пухлого одеяла.

– Девушка частенько приходит домой очень поздно, это нехорошо, вы не находите, уважаемая Евдокия Прокопьевна? – раздраженно произнес Борис и внимательно посмотрел в глаза вахтерши.

– Молодежь, что поделаешь. Весна. Разве это моя вина?

– Но это может зайти далеко, слишком далеко. И кое-кто может этим заинтересоваться.

– По существу вы правы. Возможно, вы правы и в данном конкретном случае, товарищ Кулагин. Марина Толоконникова – очень хорошая, чистенькая девушка. Трудолюбивая, приветливая, очень аккуратная. И рассчитывается за жилье всегда вовремя. Я это очень ценю. Но, вы справедливо сказали, ей надо бы побольше девичьей гордости, побольше женской сдержанности. Терпеть не могу сплетни. Но я уже не раз за последнее время встречала её в глухих переулках. Зачем ей появляться в сомнительных местах? Да ещё каждый раз с разными кавалерами. Если бы вы только знали, как мне всё это неприятно. У меня, честно говоря, есть и другие подозрения. Надо бы посмотреть её паспорт. То она Марина, то Мариула, кто она такая на самом деле? Она ведь в закрытой конторе работает и должна понимать… Вы первый человек, с которым я говорю об этом. Но, наверное, вы правы, придётся мне серьёзно поговорить с девушкой об этом напрямую и призвать, если чего…

– Зачем вы коверкаете и выворачиваете наизнанку мои слова? – сердито произнёс Борис. – Ничего такого я о Марине Толоконниковой не говорил. Я очень хорошо её знаю, и все ваши слова о ней – чистая неправда. Скажите, зачем вам так хочется опорочить эту скромную, трудолюбивую девушку? Если хотите послушать моего совета, искренне рекомендую вам, ни о чём таком с Мариной не говорить. Хотя кто я такой, чтобы советовать вам и вмешиваться в ваши дела с квартиранткой? Говорите ей всё, что сочтете необходимым. Только вначале задайте себе вопрос – почему я, Евдокия Прокопьевна, не оформила надлежащим образом договор сдачи внаем этой комнаты? И кстати, на каком основании вы используете колясочную как своё личное жилое помещение? Хотя и это тоже меня не касается, никак не касается. Спокойной ночи, – с этими словами он открыл дверь своей квартиры.

– Товарищ Кулагин, я вас умоляю, – закричала мадам Гаулейтер и подбежала к его квартире, взялась двумя руками за ручку, чтобы он не успел закрыть дверь. – Я вовсе не собираюсь именно сейчас с ней разговаривать, с Мариной Толоконниковой. Следует ещё понаблюдать за ней, ведь я только вам рассказала о том, что знаю. Есть ещё соображения. Но больше никто не знает. Вы тоже должны меня понять. Мы все, жильцы кооператива, хотели бы, чтобы в нашем доме были чистота и порядок. И, поскольку я вахтер, я только к этому и стремлюсь.

– Ах, вам нужны чистота и порядок? Если так, то вам перед правлением в первую очередь следует поставить вопрос об исключении именно меня из кооператива. Никакой чистоты в моей квартире нет. Ко мне ходят девушки сомнительного поведения и всякие липовые инспекторы, которые сами не знают, что им надо. Меня первого, вы поняли? – крикнул он, не оборачиваясь, и захлопнул дверь своей квартиры. Послышался робкий стук, потом ещё раз, но он не обратил на это никакого внимания.

Спать не хотелось. КГ решил дождаться Марину. Он приоткрыл входную дверь, чтобы услышать, когда Марина вернется домой и подойдет к своей двери.

Прилег на тахту и закурил. Надо бы наказать притворщицу мадам Гаулейтер. Ишь, сочувствует ему, а руку ведь не подала. Себе посочувствуйте, Евдокия Прокопьевна. Себя пожалейте, о себе плакать надо. Заявлять на неё в органы он, конечно, не будет. Это низко. И даже подло. А вот уговорить Марину, чтобы она уехала от Евдокии Прокопьевны – это было бы неплохо. Пусть ногти кусает. Такая добрая душа – вот вам чай с вареньем, вот вам шапочка. Не надо мне вашей доброты. Может, мне самому съехать отсюда? Обменять квартиру и переехать. Покинуть эту квартиру после нелепых утренних событий. Да нет, абсолютно бездарная, совершенно бессмысленная идея.

Он мотался по комнате, курил, несколько раз выходил в прихожую, как бы пытаясь ускорить приход своей соседки. Нельзя сказать, что он очень хотел её увидеть. Он даже не помнил толком, как она выглядит. Но поговорить уж всяко требовалось. Конец дня получился беспокойный, впрочем, как и весь этот день, с самого начала всё пошло наперекосяк. Уже одиннадцать. Он не поужинал и не пошёл к Кларе, хотя после работы ему очень хотелось навестить её и утешить. Всё-таки из-за него к ней приставали эти наглые стражники. Конечно, ещё можно сходить в какой-нибудь уютный ресторанчик или кафе в центре. До 12 часов можно найти симпатичное местечко. Как-никак, сегодня его день рождения. А потом можно и Клару навестить. Он так и решил сделать. Поговорит с Толоконниковой и пойдет в ресторан или кафешку, у него ещё будет время для этого.

Около половины двенадцатого послышались чьи-то шаги в коридоре рядом с квартирой соседки, кто-то звякнул ключами. Наверное, это Марина. Ещё несколько секунд – и она войдет к себе, закроет дверь, и тогда в этот ночной час доступа к ней уже не будет. А если он внезапно выскочит из своей квартиры, это может испугать девушку. Очень напугать. Что делать? Сердце стучало… Я теряю ее, а мне надо поговорить сейчас, и без всякого промедления.

– Мариночка, это вы? – его неожиданный крик прозвучал как мольба о помощи.

– Кто это? – спросила Марина, испуганно оглядываясь по сторонам.

КГ вышел к ней:

– Это я, товарищ Толоконникова.

– А, это вы, Борис Илларионович. Рада видеть вас, добрый вечер, – и она протянула ему руку.

«Очень нежная рука. Она, однако, весьма недурна собой», – подумал КГ, наблюдая, как Марина открывает свою дверь, зябко кутая худенькие плечи в шёлковую шаль.

– Я хотел бы иметь возможность обменяться с вами несколькими словами.

– Сейчас, именно сейчас? Вы не находите это странным?

– Я жду вас с девяти часов.

– Но я была на службе. Это моя обязанность. Мой патрон обычно поздно задерживается, а я секретарь и должна быть при нём. И потом, мы с вами не договаривались, вы меня ни о чём таком не предупреждали.

– Вы правы, конечно. Но повод для нашего разговора, первоначальная причина, так сказать, появился только сегодня. И вас уже не было дома.

– Ах, вот как! Даже интересно. Пожалуй, вы меня заинтриговали. В сущности, у меня нет возражений. Но только я ужасно устала, просто валюсь с ног от усталости. Зайдите на минуту. Постойте в прихожей. Только мы не сможем здесь разговаривать. Всех перебудим, здесь во второй комнате есть жилец, племянник Евдокии Прокопьевны. А может, и двоюродный брат. Мне, конечно, всё равно, если кого побеспокоим. Просто неловко за нас самих. Подождите, я зайду в свою комнату, зажгу свет, а в прихожей мы свет выключим. Заходите ко мне, – шепотом позвала она. – Вот так. Здесь у меня мы можем наконец поговорить. Садитесь.

Она усадила его на стул, на котором утром сидел инспектор. А сама осталась стоять у тахты, красиво скрестив стройные ноги. И даже не сняла вуалевую косынку с головы. «Зачем же она осталась стоять у тахты и не села, если она так устала?»

– Так о чём вы хотели поговорить так внезапно? Я вся в нетерпении. Может, вы влюбились в меня столь неожиданно? Думаю, что вряд ли, мы с вами толком и не видели-то друг друга до сегодняшнего дня.

– Возможно, вы опять скажете, что я зря вас побеспокоил, что это за обсуждения в такое позднее время, разве это так срочно.

– Ах, эти ваши бесконечные вступления, предисловия, расшаркивания… Вы не можете сразу приступить к сути дела?

– Ну что же, спасибо, вы существенно упростили мою задачу. Сегодня утром некие люди прошли безответственно в вашу комнату, самоуправничали и привели всё в полный беспорядок. Переставляли вещи. И всё это происходило по моей вине. В связи с вышеизложенным я нижайше прошу простить меня. Тем более что эти безответственные люди вторглись к вам по собственной инициативе и с помощью Евдокии Прокопьевны.

– Вторглись в мою комнату? Но в чём же причина, почему вы молчите о самом интересном? Вы сумели заинтриговать меня. Скажите же скорее, что здесь произошло. И не по этой ли причине у вас на лбу наклейка – следы боевых сражений?

– Ах, милая, милая, не знаю, как к вам обращаться, не товарищ же Толоконникова, – можно я буду называть вас просто Мариночкой? Всё это так несущественно, и зачем вам забивать этой ерундой свою хорошенькую головку?

– Тайны, тайны, какой вы, однако, таинственный. Вообще-то таинственной пристало быть женщине. Таинственной, а ещё лучше – роковой. Ну раз вы хотите остаться таинственным, оставляю за вами эту прерогативу. Пусть это будет ваша тайна. А может быть, наша с вами тайна? В любом случае, коли вы просите прощения, охотно вас прощаю, тем более что, мне кажется, все вещи у меня стоят на тех же самых местах, что и раньше. Вон и блузка висит.

Смотрите-ка, все фотографии разбросаны. Мне вообще не нравится, что кто-то без спроса рассматривал мои фотографии, тем более что на многих из них я запечатлена в довольно-таки обнаженном виде. Мне всё же странно выговаривать вам, взрослому состоявшемуся человеку, и объяснять вам, что нельзя делать то, что вы на самом деле должны были сами запретить себе. Как вам вообще могла прийти в голову мысль проникнуть самовольно в мою комнату в моё отсутствие?

– Я уже объяснял вам, товарищ Толоконникова, что эти фотографии разбросал не я. Это сделали Реликтов с Рецептовым, которых в комиссию ввел инспектор. Оба они из того отдела, в котором я сейчас работаю. Такие неприятные, суетливые и бесцеремонные типы. Надо от них избавиться. Поверьте, у меня достаточно полномочий и влияния, я всё сделаю, чтобы их выгнали из отдела. И не только из отдела, но и из нашей продвинутой, высокотехнологичной конторы «Базальт», возможно, вы что-то слышали о нашем предприятии.

– Зачем вы мне рассказываете о каких-то неизвестных мне людях, которые, как вы сами сказали, появились здесь из-за вас? Хорошо хоть, что вы не распространяетесь о каком-то неизвестном и совершенно мне неинтересном инспекторе.

– Кроме инспектора здесь были ещё двое охранников. Они сидели на том сундуке в прихожей. Это была целая комиссия.

– Вы мне совсем заморочили голову. Только взгляните на то, что вы вместе с ними наделали, – сказала Марина и внимательно посмотрела в глаза КГ.

Борису показалось, что на мгновение её рот раскрылся, клыки удлинились, зрачки расширились, заняли и поглотили всю её комнату, и Борис полетел в какой-то бездонный туннель. Подступила дурнота. Но это было только одно мгновенье.

«Показалось. Теряю контроль над собой, – подумал КГ. -Я устал, переволновался сегодня».

– Что вы наделали, что вы наделали, – повторяла Марина. – Вы чуть было всё не испортили.

Она сняла кусок материи со стены, положила на стол и стала раскладывать фотографии на черной ткани, прикалывать их булавками, перекрывая одной фотографией ненужную, по её мнению, часть другой.

– Вот как это должно выглядеть, – сказала она через некоторое время, с гордостью осматривая получившуюся композицию. Непонятно, как она смогла это сделать, но теперь с этой фотокомпозиции на Бориса смотрели только глаза крупным планом, одни только огромные глаза товарищ Толоконниковой с большими расширенными зрачками. Глаза множились и расширялись. Сто пар глаз. Страшновато.

– Вот теперь всё в порядке. В порядке. Закон, порядок, справедливость всегда торжествуют. Вы не задавались вопросом, почему я – то Мариула, то Марина?

– Честно говоря, нет. Я думал, это почти одно и то же.

– Да помолчите вы, вечно куда-то торопитесь. Не прерывайте меня и послушайте. Может, у вас не будет больше возможности ещё раз встретиться со мной. До поры до времени.

– Почему это, интересно?

– Потому что имя моё – Шахат, и символ Шахат – тысяча глаз. Вот вы и узнали… Только не говорите об этом никому. И конечно же, – этой глупой мадам Гаулейтер, ведь вы так её называете? Пока не понимаете, потом поймёте. Когда встретитесь со мной снова, тогда и поймёте, что это означает.

«Шахат, Шахат, это что, шутка такая? Нет такого русского имени»

– «Шах и мат», «Шахимат» – вы смеётесь надо мной, шамаханская царица. Вы смеётесь надо мной. Смеётесь, потому что не верите мне. Ещё раз объясняю: здесь была комиссия. Вы меня просто вынуждаете – следственная комиссия.

– Из-за кого? Может, вы сейчас скажете, что из-за вас всё было? Этого просто не может быть, – сказала Марина и рассмеялась.

– Может, и очень даже может. Почему вы решили, что ко мне не приходила следственная комиссия? Может, и не следственная – комиссия из какой-нибудь судебной инстанции. Разве нашего мимолетного знакомства достаточно, чтобы вынести сколь-нибудь обоснованное суждение о том, что на мне нет никакой вины?

– Конечно, я не та самая инстанция судебного толка, которая якобы присылала к вам комиссию и зачем-то при этом рылась в моих фотографиях, поэтому и не могу иметь обоснованного суждения о вас – по большому счету, малознакомом мне человеке. Но, с другой стороны, присылать следственную комиссию домой, без предупреждения вскрывать и занимать комнату молодой девушки, совершенно непричастной к каким-то вашим неизвестным мне поступкам, рыться в моих фотографиях, нарушать фотокомпозицию, мистичность которой может повлиять на всё мироздание…

«Ишь, как она расстроилась из-за своих фотографий. Не понимаю, из-за чего такой переполох, правда, ножки у неё на пляжных фотографиях очень даже ничего. И в жизни, похоже, тоже. А она теперь всё закрыла. Остались только глаза. Глаза, правда, тоже довольно завлекательные», – подумал КГ, а Марина между тем продолжала:

– Всё это можно было бы сделать из-за какого-то особо тяжкого преступника, которого следовало бы немедленно арестовать. А вы на свободе. И, судя по вашей опрятной одежде и душевному спокойствию, вряд ли можно предположить, что вы только что бежали из тюрьмы. Так что никаких преступлений вы, конечно, не совершали. Тем более – тяжких. Да и характера бы у вас на это не хватило.

– Насчёт характера я с вами частично согласен. Но зачем вы говорите о комиссии противу очевидности – комиссия все-таки была. А что если она пришла и, поговорив со мной, сделала вывод о моей невиновности? Или, например, о виновности, но совсем не в той степени, в которой это вначале предполагалось?

– Что же, это вполне возможно, – задумчиво сказала Марина. – Тем более зачем тогда надо было нарушать чудесную космогонию моей фотокомпозиции? А с другой стороны, почему у вас над виском эта наклейка, это как-то связано с комиссией? Может быть, вас ударили?

КГ пропустил мимо ушей последнее замечание о наклейке.

– Вот видите, не похоже на то, что вы хорошо ориентируетесь в судебных процедурах, – сказал КГ, стараясь не обращать внимания на то, что девушка постоянно возвращается к своей фотокомпозиции. «Она же всё восстановила, стоит ли так долго сокрушаться из-за этого? Достала она меня своей мнимой космогонией». – А, между тем, вы, должно быть, слышали, что существует отдельный «Уголовно-процессуальный кодекс», целый раздел советской юриспруденции, которая, как вы знаете, является самой передовой юриспруденцией в мире, – продолжил Борис.

– Мы все так часто сталкиваемся со всякими смертельно опасными коллизиями, и при этом я совершенно не разбираюсь в судебных делах. Поверьте, это очень и очень меня интересует. Закон, суд, правосудие – это ведь страшно увлекательное дело, как вы думаете? Но я надеюсь, что мне удастся пополнить свой багаж знаний в этом столь важном для общества вопросе. На следующей неделе я перехожу на работу секретарем-машинисткой в адвокатское бюро. И уже знаю адвоката, с которым буду работать.

– Не может быть, как интересно. Ну тогда, милая девушка, вы мне сможете помочь в моём деле, процессе, следствии, уж не знаю даже в чём. Дело мелкое, не вижу причин для привлечения профессионального юриста. А вот советчик, да ещё такой очаровательный, как вы, мне бы не помешал.

– Почему бы и нет, почему бы и не применить свои знания на практике? Пока их нет, но ведь они будут. Только вы всё это несерьёзно, вы просто подшучиваете надо мной.

– Как это шучу, с чего вы взяли?

– Что я смогу вам посоветовать, если я и дела-то вашего не знаю. О чём там речь идёт в вашем деле, или в процессе, как вы изволили выразиться?

– Вы будете смеяться. Или сочтете, что я не в своём уме. Или немного того. Но я ведь тоже не знаю, в чём там дело.

– Послушайте, товарищ Кулагин. Как вам не стыдно? Вы меня глубоко разочаровали. Тоже нашли подходящее время для ваших розыгрышей. Я же вам сказала, что очень-очень устала. Это, знаете ли, не смешно. Совсем не смешно. – Марина отошла от КГ и повернулась к окну.

– Что вы такое говорите, как вы вообще могли подумать такое? Просто это кажется, будто какая-то ерунда случилась. Приходила целая комиссия. Людей взяли с моей работы – этих двоих малахольных Реликтова и Рецептова. Для чего приходили – неясно. Сказали, что меня арестовали. И ушли. А я вроде на свободе. И вот эту штуку мне наклеили. Вернее, они наклеили другую штуку. И сняли. Но получилось так, что мне самому пришлось наклеить эту штуку над виском. Чтобы никто не узнал, что мне наклеили ту штуку, которую потом сняли.

Марина опустилась на диван и засмеялась:

– Слушаю вас и удивляюсь, какой вы всё-таки забавный.

Она погрузила локоть и одно плечо в подушку, одну ногу

подняла на постель, и часть ноги у неё оголилась. «Какая красивая щиколотка, да и вся она… Глаз не отвести»

– Так как всё-таки это всё было?

– Нелепо, гротескно и абсолютно безвкусно. Как плохой театр.

– Это мне ни о чём не говорит. Может, закончим уже эту тему, я так устала?

– Да, я понимаю, вы пришли поздно.

– Опять вы меня в чём-то упрекаете. Поделом мне. Не надо было впускать вас в мою комнату. Вы уже дважды ворвались ко мне. Сегодня утром. И сейчас – хотя уже почти ночь. Откуда вы взялись на мою голову? Главное, что во всём этом не было никакой необходимости.

– Нет, было. Было. Как же не было.

КГ чувствовал, что он должен сейчас обязательно что-то сделать, чтобы только не покидать комнату товарищ Толоконниковой. Он стал переставлять столик, показывать, кто где сидел, где находился он сам в этот момент.

– И теперь начинается самое интересное. Инспектор зовет меня, но не просто говорит, и не просто кричит, а будто он взывает меня к новой жизни. Вам не представить себе этой нелепой ситуации, и поэтому я должен закричать в точности так, как это сделал инспектор.

Марина рассмеялась – «всё-таки я сумел её немного растормошить» – и приложила палец к губам. Поздно! КГ уже несло, и он прокричал – грубо и протяжно: «Борис Кула-а-а-гин!»

За стеной в соседней комнате постучали – громко и настойчиво. Марина испугалась, схватилась за сердце, КГ тоже вначале немного испугался. Потом заставил себя успокоиться, бросился к Марине, прижал её руку к себе и страстно прошептал:

– Ничего не бойтесь, моя дорогая. Я всё беру на себя. Но кто там, в этой комнате? Там ведь никого не должно быть. И быть не должно, и никто не должен там спать.

– Как это никто? – прошептала Марина прямо ему в ухо, и он почувствовал тепло её губ и дыхания. – Я вам уже говорила, когда мы сюда заходили – почему вы никогда не слушаете, что вам говорят? Там уже три дня как остановился родственник Евдокии Прокопьевны. Он, между прочим, лейтенант КГБ. Редько Петр Кононович, он, кстати, из казаков. А я совсем забыла о нём. Ну, скажите на милость, что это вам так приспичило кричать что было мочи. Я в отчаянии.

– Прошу вас, не придавайте этому слишком большого значения. Я ведь не распространяюсь относительно своего ареста. Хотя это очень необычный арест, и он носит скорее виртуальный характер; боюсь, что вам незнакомо это важное слово из лексикона продвинутой интеллигенции.

Марина не знала, что ему ответить, она откинулась на подушки, совершенно обессилев. Борис вплотную придвинулся к ней, осыпая поцелуями её лоб, лицо и шею.

– Да что же вы делаете? Как вы можете? Уходите немедленно, если вы меня хоть чуть-чуть уважаете. Он же подслушивает, он все слышит. Вы же не понимаете, кто он такой. Ах, я уже совсем без сил. И всё из-за вас.

– Нет, нет, мы говорим совсем тихо, он ничего не услышит. Я не уйду, пока не буду решительно убеждён, что вы окончательно успокоились.

Он продолжал целовать её шею, потом плечи, грудь. Она покорно позволила ему расстегнуть свою кофточку.

– Здесь нет ничего предосудительного, – говорил он, задыхаясь. – В этом вопросе главную роль играет мадам Гаулейтер. Она обожает меня. Обещаю, у вас не будет никаких неприятностей.

Он посмотрел на её волосы, стянутые наверх тугим узлом. Попытался снять с её головы вуалевую косынку, Марина пробормотала:

– Нет, нет, не трогайте, я хочу чувствовать себя немного невестой, не Христовой, конечно, но и не вашей тоже.

– Какой у вас красивый лоб, какие нежные губы.

Она ответила ему, не меняя позы:

– Я просто испугалась, потому что стук был внезапным и раздался совсем рядом. И я очень благодарна вам за то, что вы готовы заступиться за меня. Но не могу принять вашего заступничества. Не сомневаюсь в ваших добрых намерениях, но я, знаете ли, сама несу ответственность за всё, что происходит в моей комнате. Вы просили меня уделить вам несколько минут, а прошло уже полчаса и даже больше. Я так устала. Нет, нет, не останавливайтесь, прошу вас, продолжайте, пожалуйста.

– Но вы на меня не сердитесь?

– Нет, нет, что вы. Я вообще ни на кого не сержусь. Продолжайте, пожалуйста. Продолжайте, пожалуйста. Неужели вы не понимаете, как это было бы сейчас некрасиво, если бы вдруг прервали… Как что? И поцелуи, и все остальное. Или вдруг вздумали немедленно уйти. Только говорите тихо. Шёпотом, как я. Я так устала. Но я не могу отказать вам в этом. Ведь вы так настойчивы. И потом, во мне говорит голос сострадания. Ведь вы арестованы. И при этом так необычно и красиво – виртуально, как вы сказали. Люблю непонятные слова. И я постараюсь дать вам совет. Только не сейчас. Через несколько дней. А сейчас продолжайте, Борис Илларионович. Ещё, ещё… Не останавливайтесь. Я хочу, чтобы вы почувствовали дорогу в вечность. Боже мой, как я устала.

Когда всё закончилось, она выскользнула из его объятий, накинула на плечи шаль, открыла дверь, вышла из комнаты и прошептала из прихожей:

– Идите сюда, милый. Видите? – и она показала на полоску света под дверью соседней комнаты. – Свет горит, и он подсматривает за нами.

КГ подбежал к ней, прильнул к её шее и долго не отнимал губ. За дверью лейтенанта послышалось недовольное шуршанье.

– Да, да, я ухожу, – сказал КГ и хотел назвать Марину тем тайным именем, которое она ему сказала, – хотел, но не мог его вспомнить.

Она, будто бы понимая, что он забыл её настоящее имя, устало кивнула, подала руку для поцелуя так, будто это вовсе и не её рука и всё произошедшее её вовсе не касается, и, как-то вся сжавшись и нахохлившись, ушла к себе, ничего не сказав напоследок.

Вскоре КГ уже лежал в своей постели. Он стал вспоминать, не оставил ли он впопыхах у товарищ Толоконниковой что-нибудь из своих предметов одежды. Поразмышлял о причинах своего неожиданно импульсивного поведения, не смог найти ни одного разумного объяснения, но в целом остался собой доволен. Почему он доволен собой? – это удивительно. Жаль всё-таки, что не удалось унести домой обычный трофей. Но, может быть, это получится в другой раз. Правда, она сказала, что мы не увидимся. Или увидимся нескоро.

КГ встал, подошёл к зеркалу. Отлепил пластырь. Пятно над виском стало совсем бледным. «Наутро пройдет», – подумал он и выбросил наклейку. Да, результаты вечернего визита к соседке носят явно позитивный характер. Тем не менее осталось легкое чувство беспокойства: не будут ли у Марины какие-то неприятности из-за этого лейтенанта из казачества? «В конце концов, я могу всё взять на себя. Почему я не могу сообщить мадам Гаулейтер, что всё это произошло, например, из-за того, что я к Марине приставал. А она ни в чём не виновата». Приняв такое благородное решение, КГ быстро уснул.

4.

На следующее утро КГ проснулся в особенно приподнятом настроении. Он почувствовал в себе бодрости и стойкости больше, чем когда-либо раньше. Подошёл к зеркалу, внимательно осмотрел пятно над виском. Всё хорошо, даже отлично.

«Скорей всего, через пару дней ничего уже не останется. И всё, произошедшее вчера, растает, словно страшный сон. Но пока, пожалуй, придётся снова наклеить пластырь».

О следствии как таковом он вначале почти не думал. А потом всё-таки вспомнил о нём.

«Да, по-видимому, это какая-то огромная и довольно могущественная организация. Эдакий виртуальный монстр. Наверняка у неё есть тайные механизмы, а значит, и слабые места. Есть некая точка кристаллизации. Как у закалённого автомобильного стекла. Бьёшь, бьёшь – и камнем, и прутом – ноль результата. А чуть стукнешь маленьким камешком в уголок – крак! – и рассыпалась броня, которая казалась нерушимой. Так и с этой репрессивной машиной, которая спряталась, растворилась в нашей привычной жизни. Надо засунуть руку в темноту, нащупать тайный крючок, выдернуть его – вот машина и рассыплется. Колосс на глиняных ногах. Впрочем, если меня больше не будут беспокоить, я, пожалуй, не стану объявлять им войну. Пусть живут. Я человек благородный и абсолютно не мстительный».

В таком вот благодушном настроении он и отправился на работу.

Ему позвонили как раз в тот момент, когда он почему-то оказался в приемной Полупанова и никого другого там не было. Секретарь отдела убежала по поручению шефа к каким-то профсоюзным функционерам. КГ снял трубку – оказалось, что звонили именно ему. Как они выбрали такое время звонка, что именно он оказался сейчас в приемной?

Сообщили, что на воскресенье назначена встреча с дознавателем:

– Следствие носит предварительный характер. Допросы будут производиться со всей требуемой тщательностью. Мы бережём вас и не хотим переутомлять. Поэтому допросы будут не слишком долгими. Но их будет много. Вам придётся навещать нас еженедельно. Потому что все заинтересованы, чтобы ваше дело не затягивалось и было разрешено как можно быстрее. Если вы спросите, почему для встреч выбран именно этот день – воскресенье… Из гуманных, из самых гуманных соображений – чтобы вы не чувствовали себя изгоем общества, могли каждый день вести обычную жизнь и достойно исполнять служебные обязанности. Мы посоветовались с товарищами и заранее предположили, что вы одобрите выбранную процедуру и график встреч. Потому что другие варианты, – допросы по ночам с включением яркого света, направленного в глаза, обливание холодной водой, чтобы подследственный не засыпал во время беседы с дознавателем или следователем, подключение нескольких последовательно сменяющих друг друга следователей, – видимо, окажутся для вас затруднительными, вряд ли у вас при этом будет абсолютно свежая голова. Так что, если не возражаете, мы решили придерживаться именно такого расписания. Наверное, вам понятно и так, что пропускать эти встречи просто-напросто запрещено, и никакие обстоятельства или причины, которые в обычной жизни считаются уважительными, ни следователем, ни судом приниматься в расчёт или учитываться не будут. Манежный переулок – вот куда вам нужно явиться.

Был назван номер дома.

КГ ответил, что очень хорошо знает дом на Манежном, но как ему туда попасть? Насколько ему известно, это «почтовый ящик», абсолютно закрытая контора, которой управляет то ли сын Берии, то ли сын Хрущева. И попасть туда совершенно невозможно.

На той стороне линии кто-то язвительно хмыкнул и произнес что-то типа: «Вот как? Ах, ах, вы так много обо всём знаете». А потом тот же голос добавил довольно строго:

– Возьмите паспорт, вас пропустят. И не опаздывайте, – сказал этот кто-то и повесил трубку.

Борис решил, что обязательно пойдёт на встречу с дознавателем. Следствие началось. Что его ждёт, какие подводные камни? Но он будет бороться, правда на его стороне. И он постарается, чтобы эти допросы быстро закончились.

«Не опаздывать», – мысленно повторил он слова звонившего. Как это можно сделать? Надо было хотя бы сообщить, во сколько следует прийти. В его конторе работа начинается в 8.30, но это уже слишком. Он не пойдёт к дознавателю в воскресенье ни свет ни заря. Скорее всего, они начинают в девять часов. Пойдёт к девяти. А если опоздает, ничего – перетопчутся. Повестки ему не вручили. Может, они вообще разговаривали с кем-то другим, а вовсе не с ним. А он ничего не знает. Но именно так он сказать не сможет. Ведь он всё-та-ки придёт – значит, разговаривали с ним. Но если даже опоздает… Ему же не сказали время. Он не намерен им ни в чём уступать.

Пока Борис задумчиво стоял у телефона, его окликнул заместитель начальника отдела Ивар Борисович Якобсон, недавно переведённый в отдел двигателист, направленный к ним по решению парткома, чтобы укрепить телеметрию как новое техническое направление. Ивар Борисович совершенно не разбирался в электронике, тем не менее он старательно прочитал все необходимые книги, и ему надо было поскорее показать всем этим молодым выскочкам типа КГ, что теперь именно он в отделе является реальным техническим лидером в области телеметрии, а конкретно с Борисом Илларионовичем у него сложились отношения необъявленного, но ожесточённого соперничества.

– Неприятные известия? – небрежно спросил Ивар Борисович; презрительно сморщив курносый прибалтийский носик, весь покрытый сеточкой красноватых прожилок. Почему в прожилках? Может, он пьет тайно, хотя ни в чём таком вроде не был замечен. Спросил Бориса, но вовсе не для того, чтобы ему ответили. Просто для того, чтобы Борис отошёл от телефона.

– С чего вы взяли? Всё просто-таки напросто отлично, – ответил КГ. Он посторонился, но почему-то не ушёл.

Якобсон встряхнул русыми волосами, разделенными прямым пробором и спадавшими с двух сторон на уши, набрал нужный ему номер и, ожидая соединения, сказал:

– У меня к вам вопрос, товарищ Кулагин. Спортклуб объединения организует выезд на большой яхте – через Марки-зову лужу к фортам, где мы высадимся для приготовления и общественного поедания шашлыков. Собирается интересное общество. Функционеры нашего объединения и несколько человек со стороны. Будут и ваши знакомые. Среди них, между прочим, и прокурор Мессерер. Не окажете ли вы честь присоединиться к нашей компании? Будет очень интересно. Приходите непременно.

КГ ловил каждое слова назначенца по рекомендации парткома. Во-первых, безусловно, это попытка примирения, некоторый показной жест отступления. Во-вторых, такое приглашение показывало, что КГ стал в отделе незаменимым человеком. А также и то, что второй по значению человек в отделе ценит дружбу с ним, ну, а если и не дружбу, так, во всяком случае, – беспристрастное и даже лояльное его отношение к вновь пришедшему заместителю начальника отдела. Вроде сказано вскользь, между прочим. Но ведь КГ не лыком шит, он видит этого латышского стрелка насквозь: «попытка заискивать, заискивающий тон». Так-так. Неплохой повод поставить его на место. Как говорят рабочие макетной мастерской – «опустить».

– Мне остается только искренне и от всей души поблагодарить вас за такое лестное предложение. Но в это воскресенье я занят, у меня, к сожалению, серьёзная встреча. А так бы я обязательно поехал с вами. Тем более что там будет прокурор Мессерер, давний друг моих родителей. Вот если поездка состоится в следующее воскресенье…

Ивар Борисович не услышал последнего пассажа КГ, потому что на том конце провода, видимо, сняли трубку и замдиректора начал разговор со своим визави. КГ находился в какой-то прострации, он так и остался стоять у аппарата. Борис пришёл в себя, только когда телефонный разговор Якобсона закончился. Первым ощущением КГ был испуг и стыд за своё неуместное стояние рядом с аппаратом и как бы подслушивание чужого разговора. Этому всему надо было поскорее дать какое-то разумное объяснение.

– Видите ли, Ивар Борисович, мне позвонили и пригласили в одно место по очень важному вопросу, но забыли сказать во сколько.

– А вы возьмите и перезвоните.

– Знаете, в конце концов, это не так уж и важно.

– Ну, а если неважно, так незачем и идти. И кстати, снимите ваш пластырь. Он немного отклеился и видно, что там уже почти ничего нет. Уберите, а то о вас создаётся какое-то неприятное и, возможно, превратное впечатление.

Замдиректора бросил ещё несколько фраз, связанных с текущей работой, КГ буквально насильно заставил себя что-то ответить. Но это получилось у него крайне невразумительно. Потому что Борис всё время думал, что завтра в Манежный переулок надо прийти всё-таки к девяти часам.

В воскресенье дул пронзительный ветер, постоянно капал дождь. Была холодная, промозглая погода. КГ чуть было не проспал, потому что всю ночь думал о том, что с самого начала необходимо дать бой этому дознавателю. Следует вести себя предельно жёстко и ни в чём не давать ему спуску. Дознаватель представлялся ему огромным звероподобным мужчиной с большими руками, в которые въелась многолетняя грязь, неизвестно откуда взявшаяся, но связанная, видимо; с его долгой и довольно нечистоплотной профессиональной работой по огульному очернению ни в чём не повинных трудящихся нашего социалистического общества.

Всю ночь он репетировал резкие и даже разящие ответы, которые он даст на дурацкие и бессмысленные вопросы дознавателя. Ворочался, кряхтел, а наутро заснул и чуть было не проспал. Вначале осмотрел то, что было под пластырем, – снимать его, пожалуй, рановато. В общем, встал он довольно поздно и поэтому не смог уже позволить себе позавтракать и, приведя себя в порядок, тут же отправился в длинный путь: вначале пешком, потом на метро с пересадкой с ветки на ветку, опять пешком – и вот он шаг за шагом приближается к означенной конторе, расположенной в Манежном переулке.

Борису хотелось, чтобы никто не был причастен к этому его походу к дознавателю. Хотеть хотел. Но тем не менее в вагоне метро напротив себя – ну не совсем напротив, скорее наискосок – он почему-то увидел Реликтова и Рецептова. Постарался сделать вид, что не заметил их. Они тоже делали вид. А на самом деле – искоса поглядывали на него и почему-то посмеивались. На остановке «Чернышевская» КГ первым выскочил из вагона, чтобы не столкнуться нос к носу с этими двумя, и, поднявшись по эскалатору, сразу двинулся в сторону Манежного. Чувствовал, что опаздывает, и поэтому временами переходил на бег. Ему не хотелось, чтобы кто-то увидел, что он спешит и тем более бежит, но тем не менее, когда он шёл, вприпрыжку переходя на бег, по Салтыкова-Щедрина, его обогнал трамвай и в окне он заметил физиономии тех же самых Реликтова и Рецептова, – ну никуда от них не деться! – которые внимательно следили за ним и наверняка что-то друг другу говорили.

Наверное, оба смотрели с удивлением, как бежит их технический руководитель. КГ показалось, что не с удивлением, а со злорадством. «Нет-нет, надо обязательно поговорить с Евгением Тимофеевичем. Их обоих следует непременно уволить. С формулировкой: «за утрату доверия». Или ещё лучше: «за нарушение режима работы с секретными документами».