Читать книгу Дежавю. Антология - Антология, Коллектив авторов, Питер Хёг - Страница 5

Я воду ношу, раздвигая сугробы.

Мне воду носить все трудней и трудней.

Но, как бы ни стало и ни было что бы,

Я буду носить ее милой моей.

Река холоднее небесного одра.

Я прорубь рублю от зари до зари.

Бери, моя радость, хрустальные ведра,

Хрусти леденцами, стирай и вари.

Уйду от сугроба, дойду до сугроба,

Три раза позволю себе покурить.

Я воду ношу – до порога, до гроба,

А дальше не знаю, кто будет носить.

А дальше – вот в том-то и смертная мука,

Увижу ли, как ты одна в январе,

Стоишь над рекой, как любовь и разлука,

Забыв, что вода замерзает в ведре…

Но это еще не теперь, и дорога

Протоптана мною в снегу и во мгле…

И смотрит Господь удивленно и строго

И знает, зачем я живу на Земле.

С красными рыбами, с феями,

Через кувшинки и лед

Грустно и тихо Офелия

В облаке белом плывет.

Давних времен отторжение

Тает в глубинах Реки;

В небе ее отражение

Ласточек кормит с руки.

Боль повторяется заново,

Светится куст белены…

Все, от Рембо до Иванова,

Были в нее влюблены.

Так и стоят под рябиною,

В воду макают перо…

Будто бы над Коломбиною

Блоковский плачет Пьеро.

Вот она – чистая, верная…

А в глубину – посмотри! —

Это ведь кукла фанерная,

С клюквенным соком внутри.

Вот она снова – за плавнями…

Что ты заплакал, поэт?

Люди живые не плавают

В реках по тысяче лет.

Пусть уплывает из памяти,

Русая девочка – Во! —

Не увидавшая в Гамлете,

Кроме себя, – ничего!

Не напрасно дорога по свету металась,

Неразгаданной тайною душу маня…

Ни врагов, ни друзей на земле не осталось…

Ничего! никого! – кто бы вспомнил меня!

Я пытался хвататься за тень и за отзвук,

Я прошел этот мир от креста до гурта…

В беспросветных людей я входил, словно воздух,

И назад вырывался, как пар изо рта.

Переполненный зал… Приближенье развязки…

Запах клея, бумаги и хохот гвоздей…

Никого на земле! Только слепки и маски,

Только точные копии с мертвых людей.

Только горькая суть рокового подлога

И безумная вера – от мира сего.

Подменили мне Русь, подменили мне Бога,

Подменили мне мать и меня самого.

Никого на земле… Лишь одни квартирьеры…

Только чуткая дрожь бесконечных сетей…

И глядят на меня из огня староверы,

Прижимая к груди нерожденных детей.

Пробираюсь к ночному Бресту,

           по болотам в былое бреду,

Потерял я свою невесту в девятьсот роковом году.

Я меняю лицо и походку, давний воздух вдыхаю вольно.

Вижу речку и старую лодку, вижу дом на окраине. Но…

Полыхнуло огнем по детству, полетел с головы картуз.

Я убит при попытке к бегству… Из России —

      в Советский Союз.

Деревня. Холод, Вурдалаки. И взгляд соседа,

как супонь.

Слеза отравленной собаки тебе упала на ладонь.

Текла слюна. Кричали травы, мычал на небе Козерог…

Как умирают от отравы, не дай-то вам увидеть Бог!

Похоронили, худо ль, бедно – за огородом, на холме…

Ушли соседи незаметно, как тени двигаясь во тьме.

Потом на чуровом затоне был шум осеннего дождя;

И ночь, и ранка на ладони, была сквозной, как от гвоздя.

Я услышал историю эту, и украсил стихами засим.

«Повстречался в пустыне поэту

      окрыленный собой Серафим.

Поднял он над поэтом денницу, разливая то уксус,

       то мед,

Говорил про змею и орлицу, и про ангелов горний полет.

Говорил о неведомой тайне, а потом, до скончания лет,

Растворился в осеннем тумане…

           И подумал печально поэт:

«Не сказал он про смертные свечки,

       про мученья последнего дня,

Хоть и бродит сейчас возле речки,

       где когда-то застрелят меня»

Враждебны ангелы и черти.

         Не помнит устье про исток.

Из колбы жизни в колбу смерти перетекает мой песок.

Любовь и ненависть, и слезы,

         мои объятья, чувства, речь,

Моя жара, мои морозы – перетекают. Не сберечь.

Сижу на пошлой вечеринке, но вижу я, обречено,

Как больно, в этой вот песчинке,

           мой август падает на дно!

Часы не ведают страданья, и каждый день,

        в любую ночь —

Летят на дно мои свиданья, стихи и проза… Не помочь.

И трудно мне, с моей тоскою, поверить в нечет,

          словно в чет, —

Что кто-то властною рукою часы, как мир, перевернет.

И в стародавнем анимизме, чтоб жить,

     любить и умирать,

Из колбы смерти в колбу жизни песок посыплется

       опять.

Опять я буду плавать в маме,

      крутить по комнате волчок…

И станут ангелы чертями, и устье вспомнит про исток.

Cлова забываю. И путаю числа.

Но я понимаю – в них не было смысла.

Сгорай же в печи, заповедная книга!

Ты хуже татаро-монгольского ига!

Я понял вчера на родимом причале,

Зачем эти дали так долго молчали.

Я все понимаю легко и сурово.

Но больше ни крика. Ни стона. Ни слова.

Прощай же навеки, тетрадь со стихами.

Мой голос заблудший стихает, стихает.

И даже молитва все глуше и глуше

За милую душу. За милую душу.

Боже правый! Пропадаю!

Жизнь пускаю на распыл.

И не помню, и не знаю —

Как я жил и кем я был.

То ли был бродягой, вором,

Жалкой похотью хлюста,

То ли я, как черный ворон,

Не оплакал смерть Христа.

У прощального причала

Полыхает вечный свет!

Нет конца и нет начала,

Середины тоже нет…

И как жертвенная треба,

Я на призрачном торгу

Все расплачиваюсь с небом,

Расплатиться не могу.

Вера – не вера, и слава – не слава.

Бедный рассудок ничтожней нуля.

Зеркало крестится слева направо,

Будто бы в нем отражаюсь не я.

Мечется разум во имя наживы,

Мчатся олени, кружится планктон…

Все мы захвачены танцами Шивы,

Даже когда не танцует никто.

Кто я? Зачем я весь вечер вздыхаю?

Что я увидеть пытаюсь во мгле?

Господи! Господи! Не понимаю,

Что происходит на этой земле!

Боль запоздалая. Совесть невнятная.

Тьма над страною, но мысли темней.

Что же ты, Родина невероятная,

Переселяешься в область теней?

Не уходи, оставайся, пожалуйста,

Мерзни на холоде, мокни в дожди,

Падай и ври, притворяйся и жалуйся,

Только, пожалуйста, не уходи.

Родина милая! В страхе и ярости

Дай разобраться во всем самому…

Или и я обречен по ментальности

Камень привязывать к шее Муму?

Плещется речка, и в утреннем мареве

Прямо ко мне чей-то голос летит:

«Надо убить не собаку, а барыню,

Ваня Тургенев поймет и простит».

В тот день, когда прощальный август

Замрет на гибельной меже,

В последний раз метнется Фауст

За тем, что продано уже.

Бледнея, встанут святотатцы,

И под поземкою ворон

В последний раз вопьются пальцы

В оклады стареньких икон.

И в тот же час охватит сушу

Высоким гибельным огнем.

И мы, не продавшие душу,

Среди небес захолонем.

Во тьму тартар идут убийцы,

И тот, кто грабил без стыда,

И тот, кто мог за них молиться,

Но не молился никогда.