Читать книгу Штамм. Начало - Группа авторов - Страница 15

Авраам Сетракян

Старик стоял в одиночестве посреди захламленного ломбарда на Восточной Сто восемнадцатой улице в Испанском Гарлеме. Час как он закрыл свое заведение, желудок его урчал, однако старику не хотелось подниматься наверх. Он уже опустил щиты на окна и двери: дом прикрыл свои стальные веки. Улицы теперь принадлежали людям ночи. По вечерам выходить наружу не следовало.

Старик подошел к длинному ряду реостатов позади его конторки и одну за другой притушил лампы. Он пребывал в элегическом настроении. Осмотрел свою лавку, скользнул взглядом по витринам из хромированного металла и стекла. Множество наручных часов (выставленных, конечно же, не на бархате, а на фетре)… Отполированные серебряные вещицы (от них никак не удавалось избавиться)… Золотые украшения с бриллиантами… Чайные сервизы… Кожаные куртки… Меховые вещи, небесспорные в наше время… Новые музыкальные плееры (эти уходили быстро, а вот радиоприемники и телевизоры он больше не брал)… Еще тут были настоящие сокровища: два прекрасных антикварных несгораемых шкафа (выстланные внутри асбестом, ну и что? ведь не есть же с них); видеомагнитофон «Квазар» образца 1970-х годов, выполненный из дерева и стали, размером с добрый чемодан; древний шестнадцатимиллиметровый кинопроектор…

Но конечно, хватало и барахла, которое оборачивалось медленно. Ломбард – это в чем-то базар, в чем-то музей, но в чем-то и хранилище реликвий местных жителей. Хозяин ломбарда предоставляет услуги, которые больше ни у кого не сыщешь. Он – банкир бедняков. Порой к нему приходят люди, чтобы занять двадцать пять долларов, и не нужно никакой кредитной истории, никакой справки с места работы, никаких рекомендательных писем. А во времена экономической рецессии двадцать пять долларов для многих – серьезные деньги. Двадцать пять долларов означают сон в ночлежке, а не на улице. Двадцать пять долларов означают лекарство, которое может спасти жизнь. И пока у мужчины или женщины остается что-то ценное, остается что-то такое, что можно заложить, этот мужчина или эта женщина всегда может выйти из его лавки с деньгами в руках. Вот и чудненько.

Сетракян тяжело поднимался по лестнице, на ходу продолжая гасить свет. Он был счастлив, что стал владельцем этого дома, – Сетракян купил его в начале семидесятых за семь долларов с мелочью. Ну хорошо, может, и не за такие гроши, но и не за миллион. В те времена сжигали дома, чтобы согреться. «Лавка древностей и ломбард Никербокера» (название досталось вместе с заведением) всегда была для Сетракяна не столько средством обогащения, сколько точкой проникновения в доинтернетовское пространство, потайным ходом к подземному рынку великого города, расположенного на перекрестке всех дорог, – волшебному рынку, предназначенному для людей, которые интересуются инструментами, изделиями, диковинами и тайнами Старого Света.

Тридцать пять лет он день за днем проводил в лавке, ожесточенно торгуясь за каждую побрякушку, а ночь за ночью копил орудия и вооружения. Тридцать пять лет он ждал своего часа, готовился и собирался с силами. А теперь его время истекало.

У двери он коснулся мезузы[18] и, прежде чем войти, поцеловал подушечки своих кривых, сморщенных пальцев. В коридоре стояло старинное зеркало, настолько поблекшее и исцарапанное, что приходилось вытягивать шею, дабы найти пятачок, в котором старик мог разглядеть свое отражение. Белые, как алебастр, волосы далеко отступили от морщинистого лба, но были все еще густы – они волной падали позади ушей на спину, и их давно требовалось подкоротить. Его лицо словно бы удлинялось: подбородок, подглазья, мочки ушей тянулись вниз, уступая известной бандитской силе – силе тяжести. Кисти рук, переломанные и неправильно сросшиеся много десятилетий назад, теперь, под действием артрита, и вовсе превратились в когтистые птичьи лапы, и Сетракян, скрывая их от чужих глаз, постоянно носил шерстяные перчатки с отрезанными кончиками пальцев. Однако за внешностью этой человеческой развалины таились сила и выдержка. Мужество. Юношеский пыл. Воля.

Откуда же брал начало столь неистребимый источник вечной молодости? Секрет прост.

Началом была – жажда мести.

Много лет назад в Варшаве, а потом в Будапеште жил человек по имени Авраам Сетракян. Он был известным ученым, профессором, специалистом в области восточноевропейской литературы и фольклора. Этот человек пережил холокост, пережил скандал, вызванный женитьбой на студентке. Он много чего пережил, потому что предмет его исследований заводил ученого в самые темные уголки мира.

Теперь же он был престарелым владельцем ломбарда в Америке, которого преследовало одно не доведенное до конца дело.

У него оставалось немного супа, очень вкусного куриного супа с креплах[19] и яичной лапшой, – один из постоянных посетителей не поленился привезти ему из самого ресторана Либмана в Бронксе. Сетракян поставил миску в микроволновку, скрюченными пальцами не без труда ослабил узел галстука. Дождавшись звоночка микроволновки, он отнес горячую миску на стол, вытащил из кольца льняную салфетку (бумажные ни в коем случае!), плотно заткнул за воротник.

Теперь надо подуть на суп. Это особый ритуал – ритуал, который успокаивает, вселяет уверенность. Он вспомнил бабушку, свою бобе, – и это было больше чем обыкновенное воспоминание, это было ощущение ее постоянного присутствия: сидя против маленького Авраама за шатким деревянным столом на холодной кухне их деревенского дома, она, прежде чем передать внуку миску с супом, всегда дула на него. Это было до того, как пришла беда. Старческое дыхание шевелило парок, поднимающийся из миски, он обдавал лицо Авраама – в этом простом действии таилась какая-то тихая магия. Казалось, бобе вдыхает в ребенка жизнь. Теперь на суп дул он сам, старик, и, наблюдая, как пар придает его дыханию форму, Авраам гадал, сколько же таких выдохов осталось ему в жизни.

Он достал ложку – в одном из ящиков стола было полно причудливой разнородной столовой утвари – и сжал ее кривыми пальцами левой руки. Подув теперь уже на ложку – озерцо бульона в ней пошло рябью, – Авраам отправил суп в рот. Вкус он почувствовал лишь на мгновение – вкусовые сосочки языка вымирали, как старые солдаты, павшие жертвами многих десятилетий курения трубки, одного из профессорских грехов.

Он нашел тонкий пульт от старенького «Сони» (белый корпус, кухонная модель), и тринадцатидюймовый экран ожил, добавив комнате света. Сетракян встал из-за стола и направился в кладовку, опираясь о стопки книг, превративших коридор в узкую тропку, застланную истертым ковром. Книги лежали повсюду, кипы высились у стен, и ни с одной Авраам не мог расстаться, хотя многие давно прочитал. Он достал из жестянки последнюю из припасенных буханок хорошего ржаного хлеба, принес ее, завернутую в бумагу, на кухню, тяжело уселся на мягкий стул, развернул и принялся отщипывать кусочки. Отправляя их по очереди в рот, Авраам заедал каждый ложкой вкусного супа и получал от пиршества необыкновенное наслаждение.

Не сразу, но происходящее на экране все же привлекло его внимание: где-то на летном поле стоял большой пассажирский лайнер; в свете прожекторов он выглядел как безделушка из слоновой кости на черном бархате в витрине ювелирного салона. Сетракян надел очки в темной роговой оправе, которые висели у него на груди, и прищурился, чтобы прочитать бегущую строку внизу экрана. Чрезвычайная ситуация. Причем совсем недалеко – на противоположном берегу реки, в аэропорту имени Джона Кеннеди.

Старый профессор смотрел, слушал и снова смотрел, не в силах отвести глаза от самолета. Одна минута превратилась в две, затем в три, комната вокруг перестала существовать. Сетракян словно впал в ступор. Но нет, это был не ступор – профессор просто окаменел от ужаса, слушая новости. Ложка с супом замерла в руке, забывшей про тремор.

Телевизионная картинка с недвижным самолетом на летном поле – картинка, маячившая перед стеклами его очков, – была словно видение будущего. Суп в миске остыл; поднимавшийся над ним парок истаял и сгинул навсегда; отломленный кусочек ржаного хлеба остался несъеденным.

Он так и знал.

Тук-тук-тук.

Старик знал…

Тук-тук-тук.

Изуродованные руки пронзила боль. То, что Сетракян видел перед собой, не было зловещим предзнаменованием. Это было само вторжение. Акт войны. То, чего он ждал. То, к чему готовился. Готовился всю жизнь, вплоть до этого самого момента.

Поначалу Авраам даже испытал облегчение: тот ужас снова явился в мир, однако он-то, Сетракян, жив; он не умер раньше времени; пусть в последнюю минуту, но у него появился шанс отомстить. Облегчение было мимолетным – оно мгновенно уступило место острому, мучительному, словно боль, страху.

Слова сами сорвались с губ вместе с легким парком дыхания:

– Он здесь… он здесь…

18

Мезуза (евр. «дверной косяк») – прикрепляемый к внешнему косяку двери в еврейском доме футляр с пергаментным свитком, на котором запечатлены два фрагмента из Торы.

19

Креплах (евр.) – маленькие треугольные клецки с мясной начинкой.