Читать книгу Бунин без глянца - Группа авторов - Страница 10

Георгий Викторович Адамович:

У Бунина был очень острый ум, лишенный, однако, всего, что можно было бы отнести к способностям аналитическим. Ошибался он в оценках редко, – в особенности, когда речь шла о прошлом, – но объяснить, обосновать свое суждение не мог [3, 151].

Зинаида Алексеевна Шаховская:

Каким умным, талантливым собеседником был Бунин, и как убеждалась я, слушая его, что никакое образование не может заменить ум, безо всякой ученой подготовки способный к восприятию всего, что существует в мире. Как быстро, как точно понимал И. А. то, что он слышал, да и всю таинственность человеческой природы. Регистр его был широк – и академизм прекрасно уживался в нем с самой простонародной зоркостью, как и высокий стиль – с крепким черноземным словом [57, 204].

Георгий Викторович Адамович:

Он был на редкость умен. Но ум его с гораздо большей очевидностью обнаруживался в суждениях о людях и о том, что несколько расплывчато можно назвать жизнью, чем в области отвлеченных логических построений [3, 114].

Василий Семенович Яновский:

Придраться к Бунину, интеллектуально беззащитному, было совсем не трудно. Как только речь касалась понятий отвлеченных, он, не замечая этого, терял почву под ногами. Лучше всего ему удавались устные воспоминания, импровизации – не о Горьком или Блоке, а о ресторанах, о стерляди, о спальных вагонах Петербургско-Варшавской железной дороги [59, 311].

Петр Александрович Нилус (1869–1943), прозаик, художник, друг И. Бунина:

Отличался ‹…› Бунин ‹…› феноменальной памятью: стоило ему внимательно прочитать стихотворение, даже большое, в 20–30 строк, и он его передавал с точностью фотографа [32, 432].

Иван Алексеевич Бунин. Из наброска письма Ю. Л. Сазоновой:

Память у меня на что-нибудь более или менее обыденное, простое, бывшее со мной и при мне, на дни, на годы, на лица – словом на все то, что порой перечисляется моими критиками, даже ниже средней. Зато в меня сильно входит и без конца тайно живет во мне то общее, что было воспринято мной, для меня вполне бессознательно, в тот или иной период моей жизни, в той или иной стране, в той или иной природе, в той или иной человеческой среде, в том или ином быту, в том или ином бытовом языке[4].

Александр Васильевич Бахрах:

С цифрами он был не в ладу. ‹…› У него не было достаточно терпения, чтобы что-то считать или производить какие-то арифметические действия. Когда дело касалось единиц, он был весьма расчетлив, потому что ощущал вес и значение каждой единицы. Но коль скоро дело касалось сотен или тысяч, он был неумеренно щедр – реальность больших цифр он себе не представлял [8, 184–185].

Федор Августович Степун (1884–1965), философ, писатель, критик:

Не надо забывать, что греческое слово «теория» означает не мышление, а созерцание. Талант Бунина это помнит. Бунин думает глазами, и лучшие страницы его наиболее глубоких вещей являются живым доказательством того, что созерцание мира умными глазами стоит любой миросозерцательной глубины. У Бунина же зрение предельно обострено; ему отведены не только орлиные глаза для дня, но и совиные для ночи. Поистине он все видит [47, 157].

Борис Константинович Зайцев:

Поехали втроем – он, я и Галина, в городок Бар. ‹…› Иван, как всегда, в канотье своем, во всем белом, веселый и оживленный, вышел с нами из вагончика на «вокзале» ‹…› – и вдруг быстро, легко подскочил ко мне, остановился и стал в упор разглядывать, словно врач для диагноза. Отлично помню почти вплотную придвинутое лицо, многолетне знакомые глаза, в них выразился теперь почти ужас. Но и на леопарда он был похож, вот сейчас кинется…

– Это козел! – сказал он сдавленно, все с тем же ужасом. – Это страшный козел! Страшный козел!

Мы с Галиной чуть не прыснули со смеху. Не то было смешно, что он нашел во мне нечто козлиное, но тот почти мистический страх, который выразился на его лице, несколько даже побледневшем. Точно встретил неожиданно… фавна – вот заиграет он сейчас на тысячелетней дудочке. Но я не заиграл, на ногах у меня шерсти не оказалось, просто туфли белые, и копыт под ними тоже не было.

Ну, разумеется, пустяк и мелочь. Но Иван вообще был одареннейшей, особенной натурой. Это о себе он знал и об этом говорил. «Не раз чувствовал я себя не только прежним собою – ребенком, отроком, юношей, но и своим отцом, дедом, прадедом, пращуром, в свой срок кто-то должен, и будет, чувствовать себя мною».

Не удивительно, что и меня, сотрудника «Современных Записок», ощутил он вдруг неким козлоногим, древнего происхождения [22, 401].